| [ГЛАВНАЯ] [ПОЛНАЯ БИБЛИОГРАФИЯ] [ПЕРСОНАЛИИ] [БИЗНЕС] |
 |
 |
| [ГЛАВНАЯ] [ПОЛНАЯ БИБЛИОГРАФИЯ] [ПЕРСОНАЛИИ] [БИЗНЕС] |
|
|
Было бы несправедливым, если бы мы, рассматривая вариации инвариантного сюжета, прошли мимо раннего творчества Чехова.
В сознании многих читателей и литературоведов укоренилось мнение о противоположности творческих принципов "позднего" и "раннего" Чехова. В упрощенном виде это выражается в представлении о том, что Антоша Чехонте потешал публику смешными рассказиками и сценками, а Антон Павлович Чехов стал задумываться над серьезными проблемами жизни. Мы же попытаемся показать сходство между творческими принципами "раннего" и "позднего" Чехова, чтобы впоследствии уяснить действительные различия между двумя этапами его творчества. Как это ни покажется странным и даже парадоксальным, но единство раннего и позднего этапов обеспечивается прежде всего единством героя: герой Антоши Чехонте также строит иллюзии, так же сочиняется и сочиняет себе других людей, как и герой Антона Павловича. Чтобы не быть голословными, попытаемся обосновать это утверждение рядом примеров.
"Двадцать лет собирался директор З.-Б.-Х. железной дороги" -герой рассказа "Ревнитель" - "сесть за свой письменный стол и наконец, два дня тому назад собрался. Полжизни мысль, жгучая, острая, беспокойная , вертелась у него в голове, выливалась в благоприличную форму, округлялась, деталилась, росла и наконец выросла до величины грандиознейшего проекта... Он сел за стол, взял в руки перо и... вступил на тернистый путь авторства. /.../
Он нахмурился, стиснул губы, потянул в себя струю воздуха и написал заглавие: "Несколько слов в защиту печати". Директор любил печать. Он был предан ей всей душой, всем сердцем и всеми своими помышлениями. Написать в защиту ее свое слово, сказать это слово громко, во всеуслышание, было для него любимейшей, двадцатилетней мечтой! /.../
Написав заглавие, директор выпустил струю воздуха и в минуту написал четырнадцать строк. Хорошо вышло, гладко... Он начал вообще о печати и, исписав пол-листа, заговорил о свободе печати... Он требовал... Протесты, исторические данные, цитаты, изречения, упреки, насмешки так и посыпались из-под его острого пера"
Тут вошел лакей со свежими газетами. Директор взялся за "Голос". "На З.-Б.-Х. железной дороге, - начал он читать, - приступлено на днях к разработке одного довольно странного проекта... Творец этого проекта - сам директор дороги, бывший...
Через полчаса после чтения "Голоса" директор, красный, потный, дрожащий, сидел за своим письменным столом и писал. Писал он "приказ по линии"... В этом приказе рекомендовалось не выписывать "некоторых" газет и журналов...
Возле сердитого директора лежали бумажные клочки. Эти клочки полчаса тому назад составляли собой "несколько слов в защиту печати"..." (2.56-57).
Рассказ можно разделить на три части. Вначале герой уверен, что он - поборник свободного слова, почти что вольнодумец.
После того, как он обнаружил свое кредо, Чехов ставит его в такое положение, в котором он должен подтвердить свой "символ веры" соответствующим поступком, то есть создает для героя провоцирующую ситуацию.
Что же оказалось? Оказалось, что настоящий образ действий директора противоречит его любимым убеждениям.
Рассказ "Ушла"
"Пообедали. /.../ Муж закурил сигару, потянулся и развалился на кушетке. Жена села у изголовья и замурлыкала... Оба были счастливы.
- Расскажи что-нибудь... - зевнул муж.
- Что же тебе рассказать? Мм... Ах, да! Ты слышал? Софи Окуркова вышла замуж за этого... как его... за фон Трамба. Вот скандал!
- В чем же тут скандал?
- Да ведь Трамб подлец! Это такой негодяй... такой бессовестный человек! Без всяких принципов! Урод нравственный! Был у графа управляющим - нажился, теперь служит на железной дороге и ворует... Сестру ограбил... Негодяй и вор одним словом. И за этакого человека выходить замуж?! Жить с ним?! Удивляюсь! Такая нравственная девушка и... на тебе! Ни за что бы не вышла за такого субъекта! Будь он хоть миллионер! Будь красив, как не знаю что, я плюнула бы на него! И представить себе не могу мужа-подлеца! Жена вскочила и, раскрасневшаяся, негодующая, прошлась по комнате. Глазки загорелись гневом. Искренность ее была очевидна...
- Тэк-с... Ты, разумеется, не вышла бы... Н-да... Ну, а если бы ты сейчас узнала, что я тоже... негодяй? Что бы ты сделала? одну
- Я? Бросила бы тебя! Не осталась бы с тобой ни на секунду! Я могу любить только честного человека! /.../
- Врет бабенка и не краснеет! /.../ Я еще почище твоего фон Трамба буду... Трамб - комашка сравнительно. /.../ Сколько я получаю жалованья?
- Три тысячи в год.
- А сколько стоит колье, которое я купил тебе неделю назад? Две тысячи... Не так ли? Да вчерашнее платье пятьсот... Дача две тысячи... Хе-хе-хе. Вчера твой papa выклянчил у меня тысячу.../.../
Муж приподнялся, подпер голову кулаками и прочел целый обвинительный акт. /.../
- Теперь ты видишь, матушка, что твой фон Трамб - ерунда, карманный воришка сравнительно со мной... Adieu! Иди и впредь не осуждай! /.../
Быть может, читатель еще спросит:
- И она ушла от мужа?
- Да, ушла... в другую комнату"(2.33-34).
Кредо героини - это ее нетерпимость к малейшим правлениям непорядочности. Провоцирующей ситуацией для героини оказался ее муж - вор и мошенник. Очевидно, что поведение героини в провоцирующей ситуации противоречит ее мнению о себе.
"Умный дворник"
Дворник Филипп любил проповедовать перед лакеями, кучерами, горничными, поварами и прочим кухонным народом пользу чтения книг: "Сидите вы тут сиднем и кроме невежества не видать в вас никакой цивилизации. /.../ И книжек вы не читаете, и насчет писания нет у вас никакого смысла. Взяли бы книжечку, сели бы себе да почитали. /.../ А в книжках обо всех предметах распространение. Там и об естестве найдешь, и о божестве, о странах земных".
Сам Филипп, казалось, твердо следовал своим поучениям: "Вот, к примеру скажем, хоть меня взять. /.../ Сейчас вот пойду на часы. Просижу у ворот часа три. И вы думаете, зевать буду или пустяки с бабами болтать? Не-ет, не таковский! Возьму с собой книжечку, сяду и буду читать себе в полное удовольствие. Так-то".
На часах, зачитавшись книжкой "Разведение корнеплодов. Нужна ли нам брюква", Филипп заснул. Разбудил его громовой окрик помощника участкового пристава: " - На часах спишь, болван?". Вскоре дворника потребовали в участок, откуда он вернулся мрачный и угрюмый. На кухне, тронутые его наставлениями, все сидели и слушали Мишу, который читал какую-то книжку. "Филипп, нахмуренный, красный, подошел к Мише, ударил рукавицей по книге и сказал мрачно:
- Брось!"(2.72-74).
Самое смешное заключается в том, что, хотя в участке его ругали не за то, что он читал, а за то, что спал на посту, этого оказалось достаточно, чтобы дворник переменил свое отношение к просвещению.
Можно указать еще на несколько рассказов, герои которых ведут себя точно так же: хвастаются своими убеждениями, затем, попав в спровоцированную автором ситуацию, изменяют им. Это "Двое в одном", "На гвозде", "Шампанское", "Нищий", "Хороший конец", "Мститель". Герои этих рассказов живут иллюзиями о себе, сочиняют себе убеждения, иллюзорность, неподлинность которых обнаруживается в провоцирующей ситуации.
В эту же группу рассказов входят "Хамелеон", "Маска", "Нарвался", которые отличаются от прочих тем, что провоцирующая ситуация возникает в них дважды благодаря тому, что предмет, используемый для ее создания, способен изменять свой смысл. Это побуждает героя к совершению двух противоположных по смыслу поступков. Таким образом обнаруживается иллюзорность представлений героя о самом себе, о своих убеждениях. Так, в "Хамелеоне" полицейский надзиратель Очумелов с городовым Елдыриным шел по базарной площади, когда услышал пьяные крики и собачий визг. Он поспешил к толпе, собираясь покарать виновного и восстановить порядок: "- По какому это случаю тут? - спрашивает Очумелов, врезываясь в толпу. - Почему тут? Это ты зачем палец?.. Кто кричал?" Оказалось, что неизвестная собачонка укусила золотых дел мастера Хрюкина за палец. Приняв собаку за дворняжку, Очумелов решает найти и наказать её хозяина: " - Чья собака? Я этого так не оставлю. Я покажу вам, как собак распускать! Пора обратить внимание на подобных господ, не желающих подчиняться постановлениям! Как оштрафуют его, мерзавца, так он узнает у меня, что значит собака и прочий бродячий скот!" Когда же голос из толпы предположил, что собака - генеральская, то Очумелов попал в новую провоцирующую ситуацию. Как же он поступит теперь? Может быть, не взирая на лица, призовет к ответу генерала? Нет, теперь Очумелов во всем обвиняет Хрюкина, пострадавшего: " - Одного только я не понимаю: как она могла тебя укусить? -обращается Очумелов к Хрюкину. - Нешто она достанет до пальца? Она маленькая, а ты ведь вон какой здоровила! Ты, должно быть, расковырял палец гвоздиком, а потом пришла в твою голову идея, чтоб соврать. Ты ведь... Известный народ! Знаю вас, чертей!"(3.52-55).
Может быть, Очумелов и убежден, что творит суд "по правде", но его "правда" - скорее антоним, чем синоним справедливости.
В рассказах "Маска" и "Нарвался" речь также идет о нарушении общественного порядка. Герои - в "Маске" это группа интеллигентов, а в "Нарвался" это мелкий чиновник - считают, что способны наказать нарушителя. Когда же оказалось, что буян в маске - это миллионер, фабрикант и потомственный почетный гражданин города, а сосед по номеру из "Нарвался" - директор банка, где служил чиновник, то герои быстро стушевываются.
Итак, в этой группе рассказов герой имеет совершенно определенное представление о себе самом. Автор создает для героя экспериментальную провоцирующую ситуацию. Поведение героя в этой ситуации противоречит его понятию о себе, обнаруживает иллюзорность его убеждений.
Другая группа ранних рассказов посвящена представлениям героев о действительности, о других людях.
"Из дневника одной девицы"
"13-го октября. Наконец-то и на моей улице праздник! Гляжу и не верю своим глазам. Пред моими окнами взад и вперед ходит высокий, статный брюнет с глубокими черными глазами. Усы - прелесть! /.../ Делаю вид, что не обращаю внимания.
15-го. Сегодня с самого утра проливной дождь, а он, бедняжка, ходит. В награду сделала ему глазки и послала воздушный поцелуй. Ответил обворожительной улыбкой. Кто он? Сестра Варя говорит, что о н в нее влюблен и что ради нее мокнет на дожде. Как она неразвита! Ну, может ли брюнет любить брюнетку? Мама велела нам получше одеваться и сидеть у окон. "Может быть, он жулик какой-нибудь, а может быть, и порядочный господин", - сказала она. Жулик... que!.. Глупы вы, мамаша! /.../
17-го. Варя ударила меня локтем в грудь. Подлая, мерзкая завистница! Сегодня он остановил городового и долго говорил ему что-то, показывая на наши окна. Интригу затевает! Подкупает, должно быть... Тираны и деспоты вы, мужчины, но как вы хитры и прекрасны!
18-го. Сегодня, после долгого отсутствия, приехал ночью брат Сережа. Не успел он лечь в постель, как его потребовали в квартал.
19-го. Гадина! Мерзость! Оказывается, что он все эти двенадцать дней выслеживал брата Сережу, который растратил чьи-то деньги и скрылся.
Сегодня он написал на воротах: "Я свободен и могу". Скотина... Показала ему язык"(2.267).
Героиня была уверена, что молодой человек гулял под ее окнами ради ее прекрасных глаз, тогда как на самом деле он выслеживал ее проворовавшегося брата. Следует подчеркнуть, что это было не просто ошибочное мнение героини; это было подлинное созидание иллюзии, происходившее в атмосфере "борьбы"(разумеется, комической) с сестрой и, отчасти, матерью. Об этом же говорит и острота реакции на крушение иллюзии, которой нельзя было бы ожидать при обнаружении ошибочности суждения.
"Тайна".
Каждое Рождество и Пасху среди подписей визитеров действительного статского советника Навагина появлялась подпись некоего Федюкова. "Кто он, откуда и каков из себя, - не знали ни Навагин, ни его жена, ни швейцар". Жена Навагина, спиритка, говорила, что Федюков - дух, симпатизирующий Навагину. Навагин был свободен от предрассудков, но невольно ему в голову лезла всякая чертовщина. В конце концов, победив свой скептицизм, Навагин попросил жену вызвать дух Федюкова. "Федюков не заставил долго ждать себя.../.../ Навагин долго беседовал с Федюковым, потом вызывал Наполеона, Ганнибала, Аскочевского, свою тетку Клавдию Захаровну, и все они давали ему короткие, но верные и полные глубокого смысла ответы. Возился он с блюдечком часа четыре и уснул успокоенный, счастливый, что познакомился с новым для него, таинственным миром". Для устранения недоумений и противоречий своей жизни герой строит иллюзорный сверхъестественный мир, в котором все вопросы с легкостью решаются, а сам герой обретает покой и счастье. Окончательно уверовав в сверхъестественное, Навагин сочинил громадный реферат под названием "И мое мнение", который решил отправить в спиритический журнал. В день отправки Навагин вызвал к себе дьячка местного прихода по незначительному делу.
"Лицо Навагина сияло. Он любовно оглядел свое детище, потрогал меж пальцами, какое оно толстое, счастливо улыбнулся и сказал секретарю:
- Я полагаю, Филипп Сергеич, заказным отправить. Этак вернее.. - И подняв глаза на дьячка, он сказал: - Вас я велел позвать по делу, любезный. Я отдаю младшего сына в гимназию, и мне нужно метрическое свидетельство, только нельзя ли поскорее./.../
- Хорошо-с, ваше превосходительство, будьте покойны-с! Завтра же будет готово! Извольте завтра прислать кого-нибудь в церковь перед вечерней. Я там буду. Прикажите спросить Федюкова, я всегда там...
- Как?! - вскрикнул генерал, бледнея.
- Федюкова-с.
- Вы... вы Федюков? - спросил Навагин, тараща на него глаза.
- Вы... вы расписывались у меня в передней?
- Точно так, - сознался дьячок и сконфузился. - Я, ваше превосходительство, когда мы с крестом ходим, всегда у вельможных особ расписуюсь... Люблю это самое... Как увижу, извините, лист в передней, так и тянет меня имя свое записать"(6. 148-152).
Герои рассказов "Скверная история", "Начальник станции" попадают впросак, потому что, как и Навагин, создают себе иллюзорное представление о действительности, в которое потом верят без всяких сомнений.
В рассказах "Живая хронология" и "У предводительши", герой, создав себе иллюзию действительности, так в ней и живет, оставаясь в неведении относительно истинного положений дел. Оно известно только автору и читателю.
Герой "Живой хронологии" Шарамыкин и его приятель Лопнев, сидя у камина, вспоминали о тех прекрасных временах, когда в город приезжали знаменитые певцы и актеры. Шарамыкин и его жена Анна Павловна всегда принимали большое участие в приезжих талантах: доставали помещение, распространяли билеты и т.д. "Помните вы tenore di grazia Прилипчина? Что за душа человек! Что за наружность! /.../ Мы с Анюточкой выхлопотали ему зал в общественном собрании, и в благодарность за это он, бывало, нам целые дни и ночи распевал... Анюточку петь учил... Приезжал он, как теперь помню, в Великом посту, лет... лет двенадцать тому назад. Нет, больше... Вот память, прости господи! Анюточка, сколько нашей Надечке лет?
- Двенадцать!
- Двенадцать... ежели прибавить десять месяцев... Ну, так и есть... тринадцать!.. /.../ После войны, помню, когда здесь пленные турки стояли, Анюточка делала вечер в пользу раненых./.../ Турки-офицеры, помню, без ума были от Анюточкина голоса и все ей руку целовали./.../ Это было, как теперь помню, в... семьдесят шестом... нет! в семьдесят седьмом... Нет! Позвольте, когда у нас тюки стояли? Анюточка, сколько нашему Колечке лет?
- Мне, папа, семь лет! - говорит Коля, черномазый мальчуган с смуглым лицом и черными как уголь волосами.
- Да, постарели, и энергии той уж нет!.. - соглашается Лопнев, вздыхая./.../ Я был первым помощником вашей Анны Павловны... /.../ Одну зиму, помню, я до того захлопотался и набегался, что даже заболел.../.../
- Да это в каком году было?
- Не очень давно... В семьдесят девятом... Нет, в восьмидесятом, кажется! Позвольте, сколько вашему Ване лет?
- Пять! - кричит из кабинета Анна Павловна.
- Ну стало быть, это было шесть лет тому назад.../.../ Лопнев и Шарамыкин задумываются. Тлеющее полено вспыхивает в последний раз и подергивается пеплом"(3.173-175). Шарамыкин, "приписав" свое отцовство детям, ведать не ведает, что растит чужих ребят.
Похожая ситуация создана Чеховым в рассказе "У предводительши". Его героиня, вдова Трифона Львовича Завзятова Любовь Петровна, так описывает очередную панихиду по покойному мужу: "Сегодня, по примеру прошлых лет /.../ у меня была панихида по покойном. Были на панихиде все мои соседи. Народ грубый, простой, но какие сердца! Угостила я их на славу, но, конечно, как и в те годы, горячих напитков - ни капельки. /.../ Проповедь трезвости я начала со своего дома. Отец Евмений в восторге от моей задачи и помогает мне словом и делом. Ах, ma chere, если б ты знала, как любят меня мои медведи! Председатель земской управы Марфуткин после завтрака припал к моей руке, долго держал ее у своих губ и, смешно замотав головой, заплакал: много чувства, но нет слов! Отец Евмений, этот чудный старикашечка, подсел ко мне и, слезливо глядя на меня, лепетал долго что-то, как дитя. Я не поняла его слов, но понять искренные чувства я умею. Исправник, тот красивый мужчина, о котором я тебе писала, стал передо мной на колени, хотел прочесть стихи своего сочинения(он у нас поэт), но... не хватило сил... покачнулся и упал... С великаном сделалась истерика... Можешь представить мой восторг!"(3.169-172). Героине невдомек, что ее гости сумели тайно напиться и то, что она принимала за следствия чувств признательности и восторга, на самом деле было следствием тяжелого опьянения. Даже очевидные признаки того, что гости перепились до положения риз, не могут разрушить иллюзорного мира героини, ее убежденности в том, что она успешно борется с алкоголизмом и вообще очаровательная женщина. Надо было лишь тон повествования сделать серьезным, чтобы из Любови Петровны получилась княгиня Вера Гавриловна("Княгиня").
Среди ранних произведений есть и такие рассказы, в которых герой на основе своих "безошибочных" представлений о действительности строит план своих действий. При этом он совершенно уверен, что получит вполне определенный результат, однако на деле результат оказывается противоположным.
Так, в рассказе "Месть" его герой Лев Саввич Турманов случайно подслушал разговор своей жены с ее любовником Дегтяревым. Он узнал, что любовники обмениваются записками, которые оставляют в мраморной вазе в городском саду. Льву Саввичу захотелось отомстить Дегтяреву, и после тяжких мучений его осенила идея. "Он сел за стол и после долгого раздумья, коверкая свой почерк и изобретая грамматические ошибки, написал следующее: "Купцу Дулинову. Милостивый Государь! Если к шести часам вечера сиводня 12-го сентября в мраморную вазу, что находица в городском саду налево от виноградной беседки, не будет положено вами двести рублей, то вы будете убиты и ваша галантирейная лавка взлетит на воздух". Написав такое письмо. Турманов подскочил от восторга.
- Каково придумано, а? - бормотал он, потирая руки. - Шикарно! Лучшей мести сам сатана не придумает! Естественно, купчина струсит и сейчас же донесет полиции, а полиция засядет к шести часам в кусты - и цап-царап его, голубчика, когда он за письмом полезет!.. То-то струсит! Пока дело выяснится, так успеет, каналья, и натерпеться и насидеться... Браво!"
На следующий день Турманов пришел в городской сад и спрятался в кусты. Вскоре показался Дегтярев. Он подошел к вазе и сунул в нее руку. "Лев Саввич приподнялся и впился в него глазами... Молодой человек вытащил из вазы небольшой пакет, оглядел его со всех сторон и пожал плечами, потом нерешительно распечатал, опять пожал плечами и изобразил на лице своем крайнее недоумение; в пакете были две радужные бумажки!
Долго осматривал Дегтярев эти бумажки. В конце концов, не переставая пожимать плечами, он сунул их в карман и произнес: "Mersi!" Несчастный Лев Саввич слышал это "mersi". Целый вечер стоял он против лавки Дулинова, грозился на вывеску кулаком и бормотал в негодовании:
- Трррус! Купчишка! Презренный Кит Китыч! Трррус! Заяц толстопузый!"(5.335-338).
Или рассказ "Случай из судебной практики". Знаменитый адвокат защищал заведомого преступника Сидора Шельмецова, который обвинялся в краже со взломом, в мошенничестве, в проживательстве по чужому виду и в присвоении непринадлежащих титулов. Факты адвокат старался обойти, "а напирал больше на психологию.
- Знать его душу - значит знать особый, отдельный мир, полный движений. Я изучил этот мир... Изучая его, я, признаюсь, впервые изучил человека. Я понял человека... Каждое движение его души говорит за то, что в своем клиенте я имею честь видеть идеального человека...".
В зале послышались всхлипывания, несколько дам упало в обморок, у самого прокурора сквозь очки засверкали слезы. Все шло к тому, что преступника оправдают.
" - Взгляните на его глаза! - продолжал защитник. /.../ Неужели эти кроткие, нежные глаза могут равнодушно глядеть на преступление? О, нет! Они, эти глаза, плачут! Под этими калмыцкими скулами скрываются тонкие нервы! /.../ И вы, люди, дерзнете сказать, что он виноват?!
Тут не вынес и сам подсудимый./.../ Он замигал глазами, заплакал и беспокойно задвигался...
- Виноват! - заговорил он, перебивая защитника. - Виноват! Сознаю свою вину! Украл и мошенства строил! Окаянный я человек! Деньги я из сундука взял, а шубу краденую велел свояченице спрятать... Каюсь! Во всем виноват!
И подсудимый рассказал, как было дело. Его осудили"(2.86-88). План "психологической" защиты провалился.
Подобным же образом построены рассказы "Клевета", "Говорить или молчать?", "Унтер Пришибеев".
Как видим, Чехов в ранних рассказах берет лишь один эпизод из жизни героя, но такой эпизод, в котором герой высказывает свое убеждение, мнение о себе, о мире, о других людях, строит план своих действий. Не доверяя словам героя, Чехов строит провоцирующие ситуации, в которых обнаруживается иллюзорность представлений героя, сочинение им себя и других людей. Это значит, что способ жизнестроительства героя ранних произведений принципиально не отличается от поведения "позднего" героя Чехова; в обоих случаях он определяется Болезнью Коврина.
Итак, молодой и зрелый Чехов смотрят друг на друга, и каждый из них с радостью узнает в другом самого себя. На произведениях обоих периодов лежит печать принадлежности их к общему роду, то есть к общему литературному жанру. Правда, за пределами нашего рассмотрения осталось много ранних рассказов, созданных по законам иных жанров. Но нам кажется, что именно принцип скрытой иронии, на котором построены рассмотренные рассказы, оказался наиболее плодотворным и получил наиболее интенсивное и широкое развитие в позднейшем чеховском творчестве. Другие же принципы поэтики были забыты, что, возможно, и породило представление о пропасти, разделяющей два периода творчества Чехова.
Мы рассмотрели устройство жизненного мира чеховского героя и обусловленную этим жизненным миром судьбу. Теперь нам предстоит ответить на два вопроса: почему жизненный мир героя устроен так, что он вынужден самосочиняться, строить иллюзии и страдать от их крушения? Каково отношение автора к своему герою, иными словами, в какой форме строится общение автора и героя? Именно форма диалога позволит нам поставить вопрос об идеале Чехова.
Отвечать на эти вопросы мы будем не умозрительно, а путем обращения к произведениям самого Чехова.
|
|
| [ГЛАВНАЯ] [ПОЛНАЯ БИБЛИОГРАФИЯ] [ПЕРСОНАЛИИ] [БИЗНЕС] |
