Текстология.RU - Заметки о лингвистической экспертизе 2 (экстремизм и утрата искренности)

Смирнов А.А.

Заметки о лингвистической экспертизе 2 (экстремизм и утрата искренности)

Восемь лет назад я благодушно посмеивался над возможностью появления понятия преступный текст и над тем, что экспертам-лингвистам в скором времени может достаться несвойственная им роль третейского судьи в общественных конфликтах , а зря, не надо было так неосторожно шутить. Потому что первая версия закона об экстремизме уже была опубликована, а еще через пару лет мне довелось поучаствовать в разработке психолого-лингвистической методики по экстремизму, правда, только на начальном этапе, в конечный вариант мои тексты не вошли.

По независящим от авторского коллектива причинам эта методика пока не опубликована , хотя ее предварительная версия прошла довольно широкое рецензирование. Я не буду возражать на замечания рецензентов, хотя некоторые из них касались тех положений, на которых я когда-то настаивал и продолжаю настаивать. Мне хотелось бы еще раз поговорить о другом, о тех проблемах, которые, как мне кажется, пока не удалось убедительным образом разрешить.

Поэтому еще раз повторю тезис, на котором настаивал несколько лет назад и продолжаю настаивать сейчас: экспертную методику по работе с экстремистскими текстами (а) написать нельзя, тем не менее (б) написать ее нужно, хотя, конечно, бог свидетель, (с) совершенно не хочется. О том, как поднять опущенный член парадигмы и снять противоречие между «нельзя» и «можно», я, собственно, и попытаюсь сказать ниже .

О дефектных понятиях и невнятных текстах

Основная проблема с исследованием текстов на предмет экстремизма возникает благодаря нечёткости и ненаучности самого понятия экстремизм в понимании законодателя, правоприменителя и общества в целом . Экспертная практика показывает, что под понятие словесного экстремизма подпадает целый пучок совершенно неоднородных высказываний. Неоднородность имеется и в объектах «вражды» (от рас и национальностей до неопределённых групп людей, объединённых неопределённым же понятием «социальная группа»), и в авторах высказываний (от политических деятелей до анонимных посетителей блогов и форумов), и в общественной оценке криминальности этих деяний. Экстремизмом называют сейчас всё, что преследуется 282-й статьёй УК и пока менее одиозной, но более зловещей 280-й статьей, а также отдельным от них одноимённым ФЗ, кроме того, в экстремизме подозревается множество высказываний, так или иначе затрагивающих честь и достоинство представителей государственной власти. Поэтому далее по тексту понятие экстремизм я буду употреблять не в содержательном, а в том самом местоименном (отсылочном) значении, в каковом оно заслуженно оказалось благодаря узусу, который, как известно, и определяет норму.

Неоднородность объектов и нечёткость относящихся к ним формулировок в совокупности с многочисленными расширительными толкованиями приводит к тому, что юридическое понятие экстремизма (совершенно закономерно) не укладывается в рамки научного понимания, а оказывается в области политических пристрастий и мод. Неудивительно, что «словесный» экстремизм, в отличие от других «словесных» преступлений и правонарушений, не имеет чётко выраженных собственных признаков и регулярно смешивается с другими юридическими понятиями. С одной стороны, это понятия чести, достоинства и деловой репутации, отличающиеся тем, что они имеют конкретного носителя – человека или организацию, которого(-ую) можно опозорить, оскорбить или оклеветать (в форме сообщения заведомо ложной негативной информации). С другой стороны, это составы подстрекательства и организации преступления, а также мотивы более тяжких преступлений. Все перечисленные явления отличаются тем, что между ними и преступлением имеется ясная причинно-следственная связь. Экстремизм же (как словесное преступление и/или правонарушение) является преступлением без жертвы, имеет формальный состав, а его связь с реальными действиями считается неопределимой.

Тем не менее в лингвистических публикациях, посвящённых экстремистской тематике, постоянно предпринимаются попытки объяснить суть «словесного» экстремизма через аналогии или противопоставления с юридически более чёткими и «научными» понятиями клеветы, оскорбления и подстрекательства. Этот способ объяснения, порождающий известную путаницу, остаётся, однако, одним из самых эффективных, поскольку экспертная практика не готова настолько решительно отказаться от научного понятийного аппарата, чтобы органично воспринять как свою часть чисто политическое явление.

Нежелание заниматься экспертным обслуживанием экстремистской тематики объясняется регрессивностью антиэкстремистского законодательства. Мировая юридическая практика движется в противоположную сторону, к отмене любых преследований за высказывания, не имеющие непосредственной связи с какими-либо криминальными действиями и понесенным в их результате конкретным ущербом . Напротив, в нашей стране, экспертам поневоле приходится заниматься научным обеспечением повторения юридических задов, что, конечно, как любая нецелесообразная в перспективе работа, профессиональной радости не приносит. С другой стороны, экспертная практика по делам об экстремизме находится в таком запущенном состоянии, что нередко вредит, а не помогает судебно-следственной деятельности, так что приводить ее в порядок и тратить на это время, рано или поздно, все равно придется.

Можно сказать, что лингвистическая экспертиза экстремистских материалов регрессивна вдвойне, в том числе она регрессивна и в смысле условного возраста адресатов экспертиз. Как мы помним, соответствующие статьи УК, например, касающиеся национализма и расизма, существовали и в советское время, только экспертизы, касающиеся объяснения смысла спорных текстов, по соответствующим делам не назначались . Экспертизы не проводились и по текстам, содержавшим антисоветскую агитацию и пропаганду. Следователи и судьи отлично понимали их содержание без экспертизы, но после перестройки почему-то вдруг утратили эту способность, перестали понимать смысл газетно-журнальных статей и переложили эту задачу на лингвистов. Лингвистам пришлось начать заниматься непривычной для них работой - объяснять смысл понятных текстов. Такой работой обычно занимаются не лингвисты, а их младшие братья, школьные учителя словесности, но работают они не с взрослыми грамотными людьми, а с детьми.

Вообще говоря, когда речь идет о непонимании текстов, лингвистов чаще всего зовут на помощь в двух случаях. Во-первых, когда текст написан на неизвестном языке. Имеется в виду та ситуация, когда текст написан на иностранном языке, и та ситуация, когда он написан на своем языке, но на малоизвестном его наречии, либо отображает малоизвестный понятийный аппарат, чаще всего устаревший или субкультурный. Лингвист может перевести текст с молодежного или профессионального жаргона, объяснить смысл текста, написанного на древнем или символическом языке .

Когда суды сталкиваются с делами о защите чести, достоинства или деловой репутации, их затруднения еще можно как-то объяснить, эти понятия в современной культуре относятся к полузабытым. По крайней мере, в датированном 1848 годом тексте словаря В.И. Даля слова честь, достоинство и репутация употребляются (в толкованиях и примерах) в три раза чаще, чем в датированном 70-ми годами прошлого века четырехтомном Словаре русского языка. Надо полагать, что степень их актуальности (и проработанности) для советской культуры, которой мы наследуем, тоже была значительно ниже, чем для культуры второй половины 19 века. Тем не менее, хотя в современных текстах значения слов честь и достоинство практически неразличимы , эти значения еще не настолько утрачены, чтобы требовать вмешательства лингвистов. Что касается того же национализма, то нельзя сказать, что представления о нем сильно изменились с советских времен.

Во-вторых, лингвистов зовут на помощь в том случае, когда, хотя код (язык) сообщения понятен, утрачен тот объект, о котором идет речь, и решить, реален он или виртуален, из-за отсутствия экстралингвистических данных оказывается затруднительным. Это не только художественные тексты, но и о тексты исторические, мемуарные, политические, которые по прошествии времени бывает трудно отличить от художественных, либо от позднейших подделок. Так или иначе, лингвисты иногда занимаются реконструкцией утраченной во времени или пространстве реальности . Однако в нашем случае непонимание вызывают современные общественно-политические тексты, написанные на общепонятном языке, чаще всего посвященные общеизвестным событиям и персонам, так что экстралингвистической информации у читателей в достатке и вроде бы ничего реконструировать не требуется.

Методом исключения мы приходим к выводу, что непонимание у судебно-следственных работников вызывают отнюдь не материалы экспертизы, то есть не проверяемые на экстремизм высказывания. Объектом их непонимания является экстремистское законодательство, по которому они должны оценивать событие преступления и в том числе некоторые тексты. Иными словами, законодательные акты об экстремизме написаны настолько невнятно, что исполнительные органы, суд и следствие, просто не способны их осознанно применить. Поэтому они, не стесняясь, перекладывают эту задачу на экспертов-лингвистов. Вначале они вместо вопросов к экспертизе присылали экспертам полный текст закона об экстремизме, со временем стали ограничиваться отдельными его фрагментами, на первый взгляд относящимися к речевой деятельности.

Законодатели, которые принимали закон об экстремизме, тоже не всегда его понимают. Этот факт можно проиллюстрировать на примере дискуссии двух депутатов Госдумы, С. Абельцева и Г. Гудкова . Если немного упростить их высказывания, получается, что они объясняют его смысл противоположным образом. С. Абельцев считает, что закон об экстремизме защищает власть от излишне ретивого общества, Г. Гудков напротив считает, что закон защищает общество от излишне ретивой власти . Иными словами, объект защиты оказывается у них прямо противоположным, но текст закона вроде бы не противоречит обоим толкованиям.

Действительно, в законе не назван (= отсутствует) объект защиты от данной разновидности противоправных действий (экстремизма). Читатель закона может подставить на эту незанятую позицию произвольный объект, причем значение подставленного объекта может быть различным, вплоть до прямо противоположного, - в данном случае это как власть, так и общество. Более того, речь идет об объекте с довольно расплывчатым значением. Власть и/или общество являются только носителями некоторых идей и интересов. Сами идеи, а именно некоторые общие общественные ценности (sic! невзирая на тавтологию) в нашем законодательстве вообще отсутствуют. Поэтому отечественные суды и, например, Страсбургский суд говорят на разных языках. До появления юридических договоренностей об общественной пользе или общественном благе, добром имени, демократии, свободе слова и прочих юридически значимых абстракциях нам, похоже, еще далеко .

Можно, конечно, сосредоточиться на оценке работы депутатов. Можно порассуждать о том, что закон появился в результате попытки совместить несовместимое, сопрячь тоталитарные и демократические представления. И указать на очевидные логические глупости, например, объяснить, что налагать запрет на обоснование и оправдание бессмысленно, поскольку они плохо различаются с разрешенным объяснением , а разрешенное обвинение самим своим существованием подразумевает наличие и возможность оправдания. Более того, можно разъяснить, что подобные запреты являются скрытым проявлением тоталитарной культуры, для которой важно не адекватное отображение реальности, а подчинение набору надуманных (нефальсифицируемых) запретов. Разъяснить, что подобные положения закона об экстремизме сами провоцируют враждебность, силой закона затыкая людям рот.

Можно сосредоточиться на попытках рационального толкования текстов экстремистского законодательства и попробовать, к примеру, понять, о чем думал законодатель, вводя в УК статью 280 о призывах к экстремистской деятельности. Тогда путем сопоставления юридической терминологии, а именно терминов призыв и подстрекательство, можно прийти к лингвистически основательному выводу о том, что слово призыв употреблено не в конкретном значении речевого побуждения слушателей к противоправной деятельности (это значение передается в УК термином подстрекательство), а, по-видимому, в некотором более общем значении, не сводимом к языковым формам повелительного наклонения . После этого можно вслед за М.В. Крозом и Н.А. Ратиновой обратиться к истории уголовного права и обратить внимание на то, что в более старых версиях УК термин призыв употреблялся в более определенном контексте. Так, в ст. 83 УК РСФСР от 1922 года было записано следующее: Агитация и пропаганда всякого рода, заключающая призыв к совершению преступлений, предусмотренных ст. ст. 75-81, … а равно в возбуждении национальной вражды и розни, - карается… Из чего следует, что в уголовном законодательстве термин призыв был раньше близок терминам агитация и пропаганда, значение которых подразумевает навязывание взглядов, но отнюдь не сводится исключительно к прямому побуждению (подстрекательству) к действиям.

Далее можно заняться логико-лингвистическим анализом понятий призыв к экстремистским действиям и/или пропаганда экстремизма. Здесь будет допустима аналогия с печальным опытом применения закона о рекламе и пропаганде наркотиков. Как известно, правоприменители быстро поняли, что реклама наркотиков, то есть прославление конкретного товара и конкретной фирмы-производителя, противоречит здравому смыслу, - не успеешь отрекламироваться, как посадят. Пропаганда наркомании тоже особого прагматического смысла не имеет, это примерно то же самое, что убеждать в благотворности СПИДа. Было несколько судебных процессов, когда рекламу наркотиков пытались усмотреть в названии водки (Канабис), в рекламной рецептуре чая или в изображениях листа конопли на футболках, но в конце концов пришли к выводу, что речь идет не о рекламе наркотиков, а о рекламе товаров с помощью наркотиков как общеизвестного соблазнительного зла, что законом не запрещено.

Собственно, с пропагандой экстремизма происходит похожая история. Здравомыслящие люди понимают, что убеждать кого-либо в том, что взрывы автобусов или захват заложников – это общественно полезное дело, бессмысленно и небезопасно. А попытки усмотреть пропаганду экстремизма в цитировании (распространении) в прессе высказываний Ахмеда Закаева или Доку Умарова так же нелепы, как претензии к цитированию других враждебно настроенных к нашей стране политиков. Понятно, что когда (в светском обществе) человека считают врагом и даже юридически признают террористом, его не лишают из-за этого права на публичные высказывания, а (светскую) прессу никто не обязывает его высказывания игнорировать.

Неясность и противоречивость законодательства приводит к тому, что для квалификации деяния как экстремистского суду недостаточно здравого смысла и общего знания (освобождающего от доказывания) как в советские времена. А эксперты, которых суд привлекает как бы для разъяснения непонятного, не имеют права квалифицировать деяние, но, тем не менее, фактически делают это, поскольку кроме них больше некому. Вредное явление экспертократии в данном случае логично переходит в абсурд. Обвинение по статьям, в которых само событие преступления можно установить только с помощью специальных познаний и никак иначе (то есть только специалист может сказать, совершил ли подсудимый преступление или нет, а сам подсудимый на момент деяния этого определить не мог принципиально), – юридический нонсенс . Но разрешение этой абсурдной ситуации находится вне компетенции эксперта, а компетентный законодатель, очевидно, в этом разрешении не нуждается.

О языке истины и языке лжи - кратко

В лингвистическом отношении невнятные тексты, написанные в результате (или вместо) компромисса между противоположными или слабо согласующимися позициями, ничего нового из себя не представляют. Однако законодатель вряд ли прислушается к лингвистам и позволит им экспертировать результаты своей работы. Хотя бы потому, что многим это не выгодно. Руководствуясь невнятностью закона об экстремизме, можно безнаказанно обвинять в экстремизме кого угодно и как угодно, особенно тех, кто чем-то не угодил. Поскольку за ложный донос не накажут. Усматривая в неком тексте экстремизм, заявитель не сообщает фактов, он высказывает свое мнение, оценочное суждение, а за ошибочное мнение и неверную оценку не судят .

Приведем такой пример. В информационной программе «Сейчас – Владимир», вышедшей в эфир 30.11.2007 г. на телеканале «ТВ–6 Владимир», показали фрагменты выступления одного из депутатов на форуме правящей партии:

У курса президента есть опасные и сильные враги! Есть те, кто глубоко ненавидит Россию! Эти тёмные силы бросают всю свою энергию, свои недюжинные средства для того, чтобы помешать! И внутри страны есть пятая колонна, есть подонки, которые, как сказал президент, шакалят сегодня у иностранных посольств! Позор им! Мы никогда в жизни больше не пропустим этих людей властвовать и управлять Россией! И вырвем у врагов России эту победу! Россия! Путин!! Победа!!!

В жанровом отношении подобные политические тексты принято относить к разряду паранойяльных , поскольку никаких конкретных врагов, ни внутренних, ни внешних, говорящий не назвал. Сложившаяся на форуме коммуникативная ситуация, когда со сцены говорят неконкретные вещи, а аудитория, не обращая на это внимания, аплодирует, - является комической, что, по-видимому, заметили журналисты «ТВ–6 Владимир», положившие в основу своего телесюжета несуразность происходящего. Выступление депутата они разбили на фрагменты, между которыми сделали врезки с народными танцами (танцы, наверное, завершали форум в качестве культурной программы), как бы задавая выступающему вопрос: под врагами вы имеете в виду народы Севера? под врагами вы имеете в виду народы Кавказа? под врагами вы имеете в виду евреев? Несуразность подчеркивалась тем, что во врезках были показаны танцы, то есть мирная, а отнюдь не враждебная деятельность северян, кавказцев и евреев, причем на той же самой сцене, где только что выступал депутат.

Вроде бы никакого криминала. Журналисты, наверное, думали, что хорошо пошутили, ненавязчиво посмеялись над демагогией, но не тут-то было. В прокуратуру обратился другой депутат от правящей партии, который шутки не понял (или не захотел понять). Он усмотрел в видеосюжете признаки, попадающие под действие ст. 282 УК РФ и ФЗ "О противодействии экстремистской деятельности". В результате шутка стоила журналистам целого года судебных разбирательств, по видеосюжету было проведено три лингвистические экспертизы. Журналистов в конце концов оправдали, но ни моральной, ни материальной компенсации они не получили. К заявителю претензий не было, поэтому хоть и частично, но он оказался в выигрыше. К сожалению, это не исключение, а общее место.

В развитие первого - второй пример, который, с одной стороны, развеселил все экспертное сообщество, с другой стороны, - опечалил. Я имею в виду тот казус, когда эксперты признали экстремистским лимоновский лозунг Долой самодержавие и престолонаследие! И тем самым признали, что лежащая в основе лозунга пресуппозиция (она же в данном случае, прости господи, пропозиция), заключающаяся в том, что государственным строем в сегодняшней России является монархия, а отнюдь не демократическая республика, является истинной (= люди так считают). Печально, что кому-то пришло в голову направить этот лозунг на экспертизу, и печально, что экспертам не пришло в голову усомниться в его криминальности. Не менее печально, что лозунги Долой демократию! или Даешь самодержавие! никто экстремистским, скорее всего, не сочтет .

Надо полагать, что тех, кто заподозрил в лозунге Долой самодержавие! экстремизм, вполне устраивает реальное положение дел (факты), но не устраивает его (реального положения дел) название. Словесная оценка фактов, предложенная лимоновцами, по-видимому, представляется им неприличной или неуместной для политического дискурса .

Получается, что отечественный политический язык настолько неадекватен политической реальности (фактам), что эта неадекватность нуждается в юридической защите от носителей языка. Иначе говоря, мы имеем дело не с языком истины, а с языком лжи, когда между словом и объектом, по отношению к которому оно употребляется, дистанция настолько велика, что употребление становится не осознанным (рациональным), а традиционным (ритуальным) или принудительным (должным). Утраченную связь между объектом и словом правоприменители сами уже различают плохо и поэтому предлагают восстановить ее лингвистам-экспертам. Наших законодателей, которым приходится писать законы о словах, можно только пожалеть. Они действительно вряд ли способны сами разобраться, когда пишут (в законах) о действительном, когда о должном, а когда о желаемом.

Поэтому целесообразно исходить из того, что в такой тяжелой и неоднозначной языковой ситуации лингвистам проще прислушаться к лингвистам. Имеет смысл проанализировать типичные ошибки экспертов, пытающихся работать с экстремистскими материалами, именно как лингвистические ошибки, имея в виду, что лингвистика все же является наукой, а не чего изволите. По крайней мере это позволит экспертам определить для себя область лингвистически (а не политически, религиозно, нравственно, эстетически и т.д.) допустимого и лингвистически ошибочного. И опираться не на внешние, а на свои научные критерии.

О языке истины и языке лжи – подробно

Для начала разберем типичный пример из большой серии лингвистических экспертиз, сделанных в Кемеровском ГУ. Для отнесения текстов к экстремистским/добропорядочным эксперты Л.А. Араева и М.А. Осадчий предлагают исследовать представленные тексты на предмет наличия элементов, направленных на формирование в сознании читателя негативного образа какой-либо религии, нации, социальной группы либо их представителей . Причем негативный образ у экспертов отнюдь не метафора. Они проверяют спорные тексты именно на образы в традиционном (искусствоведческом) понимании этого термина, поскольку, по их мнению, для решения вопроса о наличии признаков экстремизма разграничение сведений и мнений законодательством и наукой не предусмотрено. Во избежание недоразумений эксперты повторяют этот тезис в развернутом виде:

При этом хотелось бы особенно подчеркнуть, что при решении вопроса о наличии в тексте признаков экстремизма мы дистанцируемся от экспертной практики по делам о защите чести и достоинства в порядке ст. 152 ГПК РФ. Такая позиция связана с тем, что порочащей репутацию и унижающей достоинство человека в порядке ст. 152 ГПК РФ и ст. 129 УК РФ, являются сведения, а не мнения. В то время как в отношении высказываний, содержащих признаки экстремизма, такие ограничения не предусмотрены.

Трудно сказать, какая наука, по словам экспертов, не предусматривает разграничения сведений и мнений, но с законодательством они явно ошиблись. Законодательство не ограничивает распространение фактической информации, за исключением заведомо ложной (клеветнической) и содержащей государственную тайну, оно, напротив, преследует за такие ограничения. Впрочем, хотя эксперты могут путаться в законодательстве, свой лингвистический предмет они знать должны. И для того чтобы искать в нехудожественных (информационных) текстах образы, у них должны быть какие-то основания. Когда таких оснований нет, анализ информационных текстов как художественных приводит к ошибочным выводам. Например, про религиозные тексты, в которых верующие критически говорят о конкурирующих религиях, эксперты пишут следующее:

…в брошюре собран материал, подтверждающий неверие католических священников, их удаление от Библии. Автор не приводит ни одного яркого примера искренне верящего христианского священника или христианской церкви, верно следующих Библии, помогающих людям преодолеть рознь и моральный распад. Информация исключительно негативная. Следовательно, в тексте брошюры … создан заведомо отрицательный образ христианских церковнослужителей в целом – как социальной группы, а так же самих вероучений христианских церквей.

Или так:

В брошюре не содержатся материалы, способствующие формированию положительного образа Римско-католической церкви. Следовательно, исторические и статистические материалы, собранные в брошюре, являются тенденциозными, то есть подобранными с заведомой установкой на создание отрицательного образа Церкви.

По мнению экспертов, верующим, чтобы не оказаться экстремистами, нужно не только хвалить иноверцев, но и умудряться создавать положительный образ иноверческих церквей даже в своих критически направленных по отношению к ним текстах. Подобные требования не предъявляются даже к рекламной продукции, вроде бы пока никому не пришло в голову предложить рекламщикам хвалить не рекламируемый товар, а конкурентов .

Наверное, не стоит гадать, почему эксперты решили, что любые проверяемые на экстремизм тексты равноценны художественным и являются выдумкой. Возможно, они придерживаются настолько крайних взглядов, что считают весь отечественный политический дискурс чистой пропагандой. Возможно, по отношению к религиозным текстам они выступают с позиций воинствующего атеизма и считают религиозные тексты мифами, невзирая на то, что для искренне верующих они являются истиной в последней инстанции. Разумнее будет предположить, что Л.А. Араева и М.А. Осадчий интуитивно почувствовали, что на экстремизм должны проверяться только выдуманные тексты, отображающие не факты и события, а виртуальную реальность, но по недосмотру допустили при этом логическую ошибку, доверчиво считая таковыми любые поступающие к ним на исследование материалы.

Собственно говоря, нам никто не мешает прислушаться к интуиции Араевой и Осадчего и предположить, что в самом общем смысле объектами проверки на экстремизм должны являться тексты, не отображающие реальность (хотя бы потому, что информационные тексты, содержащие сведения о реальной действительности, проверяют только на клевету, других претензий к ним не предъявлять не положено). Иными словами, в жанровом отношении это должны быть правдоподобные, то есть не информационные, а, так сказать, квазинформационные тексты, фактическая и событийная компонента которых не предполагает проверки на истинность/ложность. Подтвердить данное предположение нам поможет еще один пример из экспертной практики.

Многие, наверное, помнят, что известный тележурналист Л. Парфенов ушел с телеканала НТВ после того, как ему запретили показать интервью с Маликой Яндарбиевой. Но, скорее всего, почти никто не слышал, что после этого аналогичное интервью с Яндарбиевой опубликовала газета «Аргументы и факты», за что получила предупреждение и оспаривала его в арбитражном суде. Были подготовлены две экспертизы, одна от ГЛЭДИС, подписанная тремя экспертами и написанная, вероятно, Е.И. Галяшиной, поскольку она опубликовала ее в приложении к своей книге , и другая, от РФЦСЭ. ГЛЭДИС экстремизм в интервью нашла, мы попытались доказать, что экстремизма в нем нет, но суд к нам не прислушался.

Фабула событий, о которых шла речь в интервью, состояла в том, что катарский суд приговорил к смертной казни двух сотрудников нашего посольства за убийство эмигрировавшего в Катар Зелимхана Яндарбиева, одного из чеченских лидеров. В данном конкретном случае получилось, что наша страна занимается государственным терроризмом против своих бывших граждан. Малика Яндарбиева, жена Зелимхана Яндарбиева, могла попросить суд помиловать убийц, поэтому журналисты и обратились к ней с вопросами. По ходу интервью, объясняя согласие на помилование, Яндарбиева говорила о своем взгляде на российско-чеченские отношения. Эксперты так описывают ее позицию:

В репликах Яндарбиевой наблюдается отчетливое противопоставление двух обобщенных групп: «мы» и «вы». Группа «мы» положительно оценивается Яндарбиевой, группа «вы» – отрицательно. К группе «мы» М. Яндарбиева причисляет себя, ее погибшего мужа, Басаева и Масхадова как представителей чеченского народа, которые ведут борьбу против российских оккупантов и не являются, по утверждению Яндарбиевой, террористами. К группе «вы» Яндарбиева относит обобщенный образ России, который оценивается негативно.

Вроде бы в данном конкретном случае факты, установленные катарским судом, подтверждают мнение Яндарбиевой. Однако эксперты делают вывод, на основании которого наш суд признал публикацию экстремистским материалом:

В репликах М. Яндарбиевой … имеются высказывания, положительно оценивающие деятельность международных террористов, оправдывающие вооруженные действия чеченских боевиков в Дагестане, обосновывающие захват заложников необходимостью привлечения внимания общественности к политическим проблемам, оправдывающие нарушение целостности российской Федерации.

Лингвистически (в том числе с точки зрения лингвистической прагматики) этот вывод не состоятелен. Для проверки своего здравого смысла эксперты могли провести простейший лингвистический эксперимент. Они могли задаться вопросом, в какой коммуникативной ситуации (при каких условиях) Яндарбиева могла бы иначе ответить на вопросы, то есть положительно не оценивать своего убитого мужа и его сторонников, не оправдывать и не обосновывать его деятельность. В истории отечественного политического дискурса такая коммуникативная ситуация была не так уж давно – это сталинские времена, когда дети отказывались от своих родителей, врагами народа могли оказаться родственники и друзья, признание было царицей доказательств, а самооговоры были широко распространенной практикой. Именно тогда образ действительности, на котором основывают свои выводы эксперты, был важнее самой действительности, а если факты не укладывались в заданный образ, считали, что они подтасованы .

Эксперты могли бы вспомнить, что политическая культура изменилась. Сегодня наши законодатели пишут, что никаких ограничений на передачу информации не имеется. Верховный Суд подсказывает экспертам, что судят в нашей стране только за заведомо ложную фактическую информацию, а за мнения и оценки не судят. Все это могло бы уберечь экспертов от того, чтобы ничтоже сумняшеся отыскивать в информационных текстах негативные и позитивные образы, то есть, по сути дела, искать полузабытую антисоветскую агитацию и пропаганду, выдавая ее за экстремизм.

О рекламе и пропаганде

Если говорить об определениях, то в политическом дискурсе образ действительности, игнорирующий факты, и есть пропаганда. Наверное, пропаганда не самый удачный стилистический термин, но за неимением лучшего можно взять и его, в качестве рабочего. Тем более что имеется смежный термин с близким значением – реклама, – если реклама касается вещей, то пропаганда относится к идеям. В обоих случаях требование (условие) истинности к текстам не предъявляется, основное требование - создание заданного образа товара или заданного способа (образа) интерпретации политических событий. Соответственно, на рекламу и пропаганду, как на потенциально лживые тексты, принято накладывать юридические ограничения . Можно предположить, что Е.И. Галяшина правильно почувствовала, что экстремизм имеет смысл искать только в пропагандистских текстах, то есть выбрала правильное понятие, но приложила его неуместным образом, к неподходящему объекту.

Чтобы объяснить ее ошибку, нужно попытаться определить, чем отличается пропаганда от мнения. Разберем еще раз наш конкретный экспертный случай, касающийся Чечни, потому что факты по чеченской проблематике являются общеизвестными, а их осмысление, в том числе пропагандистское, уже устоялось даже на лексическом уровне. Существует два обобщенных взгляда на проблему. Согласно первому взгляду, более распространенному в зарубежной прессе, в Чечне идет война за независимость, которую ведет желающая отделиться колония с метрополией. Согласно второму взгляду, который более распространен в нашей внутренней прессе, в Чечне идет не война, а контртеррористическая операция, которую ведут силы правопорядка против местных бандитов. Соответственно, одних и тех же представителей одной стороны конфликта пресса может оценочно именовать партизанами и сепаратистами (позитивно или нейтрально), а также, - бандитами и террористами (с негативной оценкой). Другая сторона конфликта тоже именуется антонимически – это оккупанты (негативная оценка) или освободители (позитивная оценка).

Понятийный конфликт двух интерпретаций отображается в лексическом конфликте. Показателем этого конфликта являются затруднения в выборе оценочно нейтральных наименований, которые иногда необходимы и в пропагандистских текстах. Так, для нейтрального обозначения предводителей чеченских военных отрядов используется не общеупотребительное и оценочно нейтральное слово командир, а словосочетание полевой командир - устаревшее наименование командиров действующей армии Российской Империи и РККА, получившее новое, странное значение в современной публицистике.

Лексическая лживость языка пропаганды хорошо описана еще в прошлом веке , даже неподготовленный читатель знает, что миротворческие силы стреляют, а за приличным и буднично звучащим выражением установление конституционного порядка скрывается убийство мирных жителей. Более того, язык пропаганды, вообще говоря, не предназначен для передачи истинной фактической информации, он предназначен для тенденциозной (в пользу одной из сторон конфликта) ее оценочной интерпретации. Тем не менее, иногда один из двух (или более) пропагандистских взглядов на политические события может лучше подтверждаться фактами. Тогда пропагандистские концепты и пропагандистскую лексику используют не только политики и журналисты, но и частные лица для выражения своих мнений.

С интервью Яндарбиевой произошел как раз такой случай. Чтобы это обнаружить, экспертам, нашедшим в ее интервью экстремизм, нужно было провести еще один лингвистический эксперимент – попробовать заменить автора интервью на одного из известных чеченских политиков, на Масхадова, Басаева или Кадырова, можно было заменить даже на американца вроде Бжезинского. В устах политического противника реплики Яндарбиевой приобрели бы другой смысл и их публикация не потребовала бы ничего, кроме осуждающего обрамляющего комментария. Эксперты пришли бы к выводу, что известному врагу (политическому противнику) говорить такие вещи позволено и его можно цитировать, а жене политика, то есть частному лицу, нельзя. Иными словами, у экспертов получился бы парадоксальный (и банальный) вывод, что враждебная пропаганда экстремизмом в нашей культуре не является, а частное мнение, даже частично совпадающее с враждебной пропагандой, это вроде бы экстремизм.

Кстати, тексты, содержащие мнения в отличие от пропагандистских высказываний обычно бывают изложены не на политическом, а на бытовом (разговорном) языке. Ср. реплики Яндарбиевой, которые эксперты приводят в своем заключении:

О Масхадове – «Я не буду говорить, слабый он, не слабый… Главное, что он тоже сейчас в Чечне находится, а не сбежал»;

о Басаеве – «Я бы так не сказала, что ему выгодно с одной ногой бегать по лесам. Он мог бы на курорте отдыхать, не стал же. Он настоящий мужчина, я террористом его не считаю»;

о З. Яндарбиеве – «Взорвали невинного человека, отца семейства, который никому ничего не сделал»; «Как я могу осудить Басаева, когда по требованию России и ООН, и НАТО объявили моего мужа международным террористом. А за что? Вы скажете, он тоже воевал в Дагестане или взрывал кого?»

Так вот, на основании оценки этих реплик (они названы так: Высказывания М. Яндарбиевой, содержащие положительную оценку в отношении деятельности (поступков) международных террористов), в которых говорится про слабого Масхадова, настоящего мужчину Басаева и отца семейства Яндарбиева, эксперты делают стилистически монументальный (с упоминанием ООН и Российской Федерации) вывод:

Проведенное исследование позволило выявить следующие высказывания, которые содержат явно выраженную или имплицитную положительную оценку деятельности лиц, признанных ООН международными террористами, высказывания, оправдывающие нарушение целостности Российской Федерации, а также высказывания, содержащие доводы в обоснование захвата заложников, оправдывающие военное вторжение чеченских боевиков в Дагестан.

Эксперты переводят разговорные реплики Яндарбиевой на иной, чуждый ее бытовой женской речи, политический язык и именно в этом виде дают им оценку. Получается, что эксперты считают экстремистским мнение частного лица и защищают от него отечественную политическую пропаганду, которая в данном случае хуже подтверждается фактами , чем частное мнение.

Экспертиза Галяшиной, приведенная в качестве отрицательного примера, позволяет уточнить предположительный вывод, полученный из анализа экспертизы Араевой-Осадчего, а также перевести этот вывод из разряда предположений в разряд категорических выводов. Реальная фактическая информация подлежит проверке на истинность/ложность, к экстремизму она отношения не имеет. Как только мы начинаем рассматривать фактическую информацию отвлеченно, в виде образов, мы в лучшем случае защищаем одну пропаганду от другой, в худшем – защищаем пропаганду от противоречащей ей действительности.

Во-вторых, экспертиза Галяшиной подтверждает, что мнения тоже не являются лингвистическим объектом, который подлежит проверке на экстремизм. В-третьих, анализ ее экспертизы указывает на необходимость уточнения понятия автор экстремистского высказывания. Вслед за А.Н. Барановым, который ввел это ограничение применительно к призывам, нам приходится признать, что таким автором может быть только политический субъект , автор (потенциально ложного) пропагандистского текста, но отнюдь не частное лицо, удел которого - мнение, возможно, ошибочное.

Об образе

Наверное, необходимо еще немного отвлечься в сторону и пояснить, что, конечно, вряд ли автором разных лингвистических экспертиз независимым образом пришло в голову воспользоваться искусствоведческим понятием образ. Оно пришло в лингвистическую экспертизу не из искусствоведения, а из психологии, точнее из работ по психологической экспертизе. При анализе высказываний ксенофобского содержания (по делам, возбуждаемым по 282 ст. УК РФ) не один десяток лет и весьма успешно применяется методика, разработанная в НИИ Генпрокуратуры . Именно в ней и употребляется понятие образ для разъяснения содержания психологических понятий ложная идентификация и ложная атрибуция («создание образа врага», «формирования негативного стереотипа, отрицательного образа группы»).

Однако никто из экспертов не обратил внимания, что эта методика была написана еще в советское время и имеет отношение к той версии УК, в которой никаких социальных групп и социальной вражды в «экстремистских» статьях еще не было . Там были традиционные вещи – национализм и расизм, то есть статьи имели отношение к конфликтам, возникающим на расовой, национальной и религиозной почве. Все эти конфликты обоснованно считаются надуманными и предрассудочными, поэтому любая информация, которую приводят для аргументации своей позиции участники таких конфликтов, априори является несущественной. Подобные тексты принято рассматривать как заведомо пропагандистские, либо производные от пропагандистских, соответственно, проверка содержащихся в них сведений фактического характера на истинность/ложность особого смысла не имеет, - факты подбирались тенденциозно уже потому, что они подбирались для аргументации беспочвенной концепции.

Иными словами, методика НИИ Генпрокуратуры была разработана для узкого и весьма специфического класса пропагандистских текстов, в которых отображается надуманный образ действительности. Однако с появлением в 282 ст. УК социальных групп и социальных конфликтов методику стали применять по отношению к широкому классу отнюдь не пропагандистских, а информационных текстов . Объект исследования изменился кардинальным образом, но эксперты, не обратив на это внимания, по традиции стали искать пропагандистские образы и в текстах, отображающих действительность. Все это было бы смешно, если бы не имело печальных последствий за рамками лингвистической науки.

Об информации и пропаганде

Впрочем, не все эксперты оказались невнимательны, были, конечно, попытки модифицировать методику НИИ Генпрокуратуры для работы с новыми объектами, хотя, на мой (лингвистический) взгляд, не совсем удачные. Они сводились к поиску критерия, по которому можно экспертным путем (без проверки содержащейся в нем информации на истинность/ложность) установить, что текст является пропагандистским, а не информационным. В качестве такого критерия некоторые эксперты предлагают негативизм , то есть тот случай, когда вся содержащаяся в критическом тексте информация является негативной, и это может свидетельствовать о тенденциозности. Однако не только специалист, но и любой внимательный читатель подтвердит, что есть такие объекты и темы, когда доброго слова не скажешь, например, преступления нацистов, отечественный автопром или работа ГАИ. Да и журналисты вряд ли откажутся писать фельетоны, в которых по жанровым канонам кроме негатива ничего другого не предусмотрено.

Неясность статуса критических текстов усугубляется тем, что в юридических комментариях до сих пор не существует внятно сформулированного (для юристов) различия между оскорблением, унижением и критикой. Критика, безусловно, способна унизить, обидеть и разозлить, однако запрет на критику, включая политическую, в цивилизованных обществах не налагается. Объектом критики может стать практически любая группа людей или разновидность взглядов. Так, существуют и критика властей, и критика религий, и критика политических партий, и критика профессиональных сообществ. При этом критический жанр не предусматривает никакой похвалы объекту критики или иной компенсации негатива. В противном случае текст перестаёт быть критическим. Что касается взвешенных текстов, содержащих равновесные аргументы за и против, то они отрицают (общественный) диалог, не вызывая у читателя желания возразить. Как раз подобные тексты часто пишут пропагандисты.

Надо признать, что чисто лингвистическими методами информационные и пропагандистские тексты в большинстве случаев различить нельзя, тем более, чаще всего мы не сможем сделать это категорически. Как известно, точно такая же проблема существует с различением информационных и художественных текстов . Эти проблемы решаются рамочным способом, по особенностям обрамления текста и его реквизитам: если текст написан на висящей над улицей растяжке, мы воспринимаем его как рекламный вне зависимости от того, из каких слов он состоит. Конечно, периодически возникает парадокс Козьмы Пруткова, когда на клетке слона написано «буйвол» и мы не верим глазам своим, но это как раз случаи намеренного нарушения канона, рассчитанные на остраняющий эффект. Если мы согласимся, что критерий определения пропагандистских текстов чаще всего является внелингвистическим, нам придется согласиться с тем, что экспертиза «экстремистских» текстов является комплексной и какие-то другие эксперты отвечают за первую ее стадию, определяют для нас, что спорный текст является не информационным, а пропагандистским.

Правда, в некоторых случаях мы сможем обойтись своими силами. Мы можем воспользоваться опытом Академии наук, которая позволяет себе не рассматривать проекты вечного двигателя. Мы можем полагаться на то, что психологическая наука и общественная практика (или печальная история человечества) основательным образом признали расизм, национализм религиозную вражду и сексизм беспочвенными и общественно-опасными предрассудками. Соответственно, тексты, написанные в рамках этих предрассудочных парадигм, какие бы факты в них ни приводились для аргументации, можно считать заведомо пропагандистскими и в целом беспредметными .

О национализме и расизме

Национализм (и менее характерный для нашей страны расизм) представляет собой классический случай ксенофобии, наиболее распространенный, юридически проработанный и вызывающий поэтому наименьшее количество экспертных затруднений. Националистические тексты легко вычленяются по проявлениям оценочной шкалы, по которой людей оценивают в зависимости от их принадлежности к нации или расе. В самом общем виде это тексты, содержащие высказывания, построенные по логической схеме «имярек хороший/плохой, потому что он принадлежит к нации (расе) N». Поверхностная структура таких высказываний может быль сколь угодно разнообразной, модус тоже, важен объединяющий их смысл. Так, укоренившийся в культуре национализм чаще всего порождает тексты с пресуппозитивно свернутым националистическим (расистским) подтекстом, ср. известный фрагмент из «Гекльберри Финна»:

– Господи помилуй! Кто-нибудь пострадал?
– Нет, мэм. Убило негра.

Будем считать это базисом. Выстроить над ним надстройку для грамотных лингвистов труда не составит. Без сомнения, они тут же скажут, что для современного отечественного политического дискурса характерен скорее декларативный национализм, что свидетельствует о процессах навязывания националистических взглядов, не имеющих повсеместного распространения, ср.:

Жидам удалось прибрать Россию к своим загребущим рукам. У них все — власть, суды, деньги, заводы, газ, нефть, пресса, телевидение. И они, не желая повторить судьбу монголо-татарского, польского володения Русью, стремятся извести русский дух, русское национальное сознание, выморить народ голодом, страхом, беспросветностью, воспитать из подрастающих русских рабов, равнодушных к заветам и подвигам предков, но зато пресмыкающихся перед золотым тельцом. Конечно, просто так они власть не отдадут: слишком уж лакомый кусок Россия, да и страшатся они праведной расплаты за свои преступления. К тому же жиды хорошо понимают: потеряв власть в России, они потеряют ее везде, ибо тотчас по всему миру прокатится национально-очистительное движение. Снова судьба мира решается в России .

Показатель степени интегрированности националистических взглядов в политический дискурс может (и, наверное, должен) отслеживаться формально, на уровне лексической системы. Мониторинг потока современных отечественных политических текстов показывает, что уровень этой разновидности ксенофобии, к сожалению, довольно высок. Так, контекстуальными синонимами к слову азербайджанец являются не столько названия других национальностей, что говорило бы об употреблении его в прямом значении, сколько слова торговец, жулик, вор. Это означает, что так или иначе наш политический дискурс насыщен ксенофобскими смыслами, то есть когда говорят об азербайджанцах, пишут вещи отнюдь не нейтральные, а негативные, - в основном, что они торгуют, мошенничают и воруют. Нельзя сказать, что слово азербайджанец превратилось в бранное слово, однако уже был случай, когда в предвыборной листовке написали, что кандидат не только вор, бандит, но еще и азербайджанец. Авторы листовки отнюдь не пропагандировали национализм и не разжигали национальную вражду, они просто воспользовались сложившимися в обществе настроениями.

Исчезновение национализма в нашей стране, по-видимому, можно будет лингвистически констатировать тогда, когда из употребления исчезнет слово россиянин, а слово русский в первом (наиболее распространенном) значении будет означать «гражданин России», и только во втором – «лицо русской национальности». Иными словами, когда словоупотребление внутри страны сравняется со словоупотреблением иностранцев, не вникающих в наши внутренние национальные конфликты . Точно так же как для нас (пока мы живем здесь, а не в Америке) любой житель США, белый или черный, будет американцем, а различия между негром и афроамериканцем – несущественными.

О религиозной ксенофобии

Религиозная вражда несколько сложнее для исследования, чем национализм, хотя бы в силу того, что для нашей страны это относительно новое явление; в советское время межрелигиозная проблематика в общественном дискурсе практически полностью отсутствовала, как и религия. Кроме того, словесная часть религиозных конфликтов носит преимущественно опосредованный характер: прямой межконфессиональный диалог, вообще говоря, проблематичен, поскольку отсутствует возможность договориться, - все прочие религии, кроме своей, верующие считают ложными и предлагают от них отказаться. Представители разных религий поневоле общаются между собой на площадке светского дискурса, по его правилам и редко выходят за рамки светского когнитивного аппарата. Вражда между церквями чаще всего носит скрытый характер, поскольку ограничивается светской властью и – реализуясь на светской публичной площадке - не опирается на значимую для конфликтующих сторон фактическую аргументацию. Свои претензии к соседним религиям верующие без стеснения заимствуют из атеистической литературы, иногда они просто изображают научность. Например, один из христианских богословов придумал квазинаучную дисциплину под теологическим названием «сектоведение» и публикует книжки, в которых излагает собственные фантазии обо всех прочих конфессиях, кроме той, приверженцем которой является.

Некоторые запреты, которые налагаются на пропаганду, для религиозных текстов не действуют, либо действуют с ограничениями и оговорками. Это объясняется тем, что религиозные тексты по-разному воспринимаются верующими и неверующими. Для неверующих религиозные тексты являются мифами, выдумками, не опирающимися на фактическую и событийную информацию. Для верующих религиозные тексты являются истинными и более значимыми, чем окружающая их реальность, однако доказать их истинность они не могут. Отсюда происходит религиозная агрессия. Поэтому если антисемитизм в его светском понимании носит надуманный характер, то вражда между иудеями и христианами как между материнской религией и отколовшейся от нее сектой вполне реальна и имеет многовековую историю. И применять методические рекомендации НИИ Генпрокуратуры с их «исконной враждебностью» к межконфессиональным отношениям было бы нелепо (противоречило бы историческим фактам), к тому же это было бы вмешательством государства в область вероисповедания, то есть в область мнений.

Вряд ли допустимо применять к религиозным текстам те ограничения, которые накладываются на рекламную продукцию. Например, рекламистам запрещают называть рекламируемый продукт самым лучшим, и они этот запрет выполняют. Запрещать верующим говорить, что их вера самая истинная, было бы неправильно, это не только вмешательство общества в свободу вероисповедания (свободу мнений), но и понуждение говорящих к отказу от условия искренности высказываний. В тоталитарных культурах такие запреты возможны, в демократических - нет. То же самое касается запрета на сравнение своей религии с конкретными другими религиями. Для рекламы товаров это допустимо, для мнений (религиозных воззрений) – нет. Таким запретом общество декларировало бы, что оно является не светским, а атеистическим, что оно считает религиозные представления мифологемами. Более того, исходя из принципа равенства, тогда потребовалось бы запретить атеистам критику религий, то есть наложить запрет уже не на мнения, а на научные знания. Что было бы, согласитесь, смешно.

Может сложиться впечатление, что верующим дают преимущество, что их не преследуют за то, за что преследуют националистов и рекламщиков. Это не совсем так. Межконфессиональные конфликты обычно малопонятны обществу и общество в них не участвует. Из курса истории многие знают, что была Варфоломеевская ночь, когда одни христиане резали других христиан, но мало кто помнит, в чем была причина конфликта. Кое-кто читал житие протопопа Аввакума, но мало кто вспомнит, в чем именно старообрядцы разошлись с реформами Никона. Двоеперстие и троеперстие, признание или непризнание троичности верховного божества, почитание или непочитание икон, точное библейское имя божества, Иисус Христос или Иегова, - все эти вопросы, вызывающие ожесточенные богословские споры, доходившие и доходящие до войн и кровопролития, находятся сегодня вне сферы общественного интереса (политического дискурса) и являются внутренним делом религиозных сообществ. Гарантией сохранения этой изоляции служит юридическое отделение церкви от государства.

Межконфессиональные конфликты от этого не исчезают, они косвенным образом проявляются в светском дискурсе, через банальный национализм, инициированный верующими. Например, известное «Письмо 500» с требованием запретить все еврейские религиозные организации как экстремистские было подписано не религиозными деятелями, а депутатами Госдумы и в основном содержало типичную антисемитскую пропаганду; о том, что евреи Христа распяли, в нем не говорилось. Аналогичным образом верующие подают претензии к текстам иноверческих священных книг. Эти книги были написаны давно, в них отражаются устаревшие культурные нормы, поэтому найти там ксенофобские фрагменты труда не составляет. Именно к этим фрагментам, то есть со светской точки зрения, претензии и пишутся. При этом авторы претензий не забывают попутно напомнить о благостности своей религии. Однако основным показателем принадлежности подобных псевдосветских текстов к религиозной пропаганде является не присутствие комплиментарных высказываний в адрес своей религии, а характерная для рекламы и пропаганды банальная потеря здравого смысла, которая проявляется в прямом несовпадении фактов и их оценок. Например, телепрограмма канала НТВ, посвященная Свидетелям Иеговы, состояла из демонстрации очевидных положительных качеств приверженцев этой разновидности христианства (не пьют, не употребляют наркотиков, усердно трудятся, живут чисто и богато, их книги расходятся миллионными тиражами) и негативных комментариев авторов программы.

Данный пример иллюстрирует типичный случай вербализации религиозного конфликта, когда мнения и оценки доминируют над фактами. Реальные факты, которые можно проверить на истину/ложь, в телепередаче имелись, и если мы начнем их проверять, мы увидим, что они подтверждаются, но являются положительными и ни коим образом не порочат репутацию Свидетелей Иеговы. Так, музыкант Федор Чистяков действительно был наркоманом, жил в грязи, изуродовал свою подружку и попал в психиатрическую клинику. В клинике он стал адептом церкви Свидетелей Иеговы, вылечился от наркомании, теперь ведет добропорядочный образ жизни, работает. Вроде бы надо радоваться, но авторы программы приводят этот случай как негативный пример дурного влияния Свидетелей Иеговы и предлагают зрителям возмутиться вместе с ними. Понятно, что пленум Верховного Суда в своем постановлении № 3 от 24 февраля 2005 года, разъясняющем как работать с диффамацией, этот случай нездравой логики не предусмотрел. Верховный Суд предложил проверять факты, а мнения и оценки из-под юридического рассмотрения вывел. Однако эта особенность мышления, доминирование мнений над знаниями, все же не осталась без внимания науки, она относится к предмету психологии.

В психологии существует традиция относить искренне верующих к людям с особым типом мышления, обычно таких типов выделяют два – религиозное и мифологическое. Иногда их рассматривают в ряду патологических разновидностей мышления . Основанием для этого служат проявляющиеся в религиозном дискурсе архаические формы мышления . Пралогическая аргументация в религиозных текстах носит субкультурный характер, а отдельные религиозные тексты неразрывно связаны с общим субкультурным дискурсом, являются его с трудом вычленимыми частями. Попадая в современный публицистический дискурс, эти тексты теряют свой субкультурный контекст и воспринимаются читателем уже по правилам светского дискурса, вызывая подчас резонное удивление. Поэтому в чистом виде религиозные тексты и религиозные конфликты в общественно-политический дискурс обычно не попадают, а попадая, они приобретают там странную форму алогичных пропагандистских текстов.

В логико-лингвистическом смысле высказывания типа «как плохо, что имярек совершил хороший поступок» будут непротиворечивы при условии, что в пресуппозиции к ним находится знание о том, что имярек является врагом говорящего. При этом условии действие, обычно получающее позитивную оценку, может быть оценено негативно. В случае с религиозными текстами такая пресуппозиция является обязательной, но не всегда может быть раскрыта, то есть она является обязательным значимым умолчанием. Обвинения в религиозных грехах светское общество не поймет и вряд ли примет, поэтому вместо этого верующие пытаются обвинять других верующих в светских грехах. Перенос конфликта из одной (запретной) области в другую (открытую) довольно типичное явление, особенно в бытовой сфере. Это хорошо известные психологам коммунальные конфликты, когда враждебность проявляется в спорах о том, кто и когда моет места общего пользования, или семейные конфликты из-за неглаженных рубашек или разбросанных носков.

Поэтому участие психолога в экспертизе текстов, проверяемых на религиозную вражду, является целесообразным. Его роль, конечно, заключается не в разрешении религиозного конфликта , а в определении того, что внешне светский конфликт на самом деле является религиозным. После лингвиста, который определяет характер коммуникативного конфликта, психолог интерпретирует его и определяет скрытый реальный (религиозный) мотив или намерение автора текста . При этом задача психолога имеет строго ограниченный характер. Она касается объяснения имеющихся в спорном тексте логических противоречий в рамках подтверждения или опровержения гипотезы о религиозных мотивах автора.

Сложилась практика по привлечению к экспертизе религиозных текстов религиеведа, то есть историка, специалиста по истории религий. В принципе, иногда и религиевед бывает полезен, он помогает разобраться с «темными» местами спорного текста. Однако чаще всего религиевед занимается довольно странным делом, он доказывает, что религиозная субкультура, в рамках которой написан спорный текст, является сравнительно добропорядочной и не противоречит требованиям светского общества. Его аргументы могут в каком-то отношении удовлетворить светский суд, но совсем не интересны представителям конкурирующих религий, которые обычно бывают инициаторами проверки. Не претендуя на точность социологических наблюдений, могу сказать, что все известные мне случаи экспертной проверки религиозных текстов были инициированы представителями конкурирующих религий, то есть в основе этих проверок лежала скрытая религиозная вражда. Вряд ли иными причинами можно объяснить периодически возникающие претензии к малочисленным в нашей стране кришнаитам, тексты которых вообще не слишком понятны для нашей культуры. Той же религиозной враждой, судя по всему, объясняется судебное преследование уже упоминавшихся Свидетелей Иеговы, в текстах которых заведомо меньше ксенофобии, чем в текстах традиционных для нас религий, поскольку эти тексты написаны в Америке, где требования к толерантности были разработаны и внедрены в общественную практику значительно раньше, чем у нас.

Законодательство, охраняющее свободу совести и мультирелигиозность, поневоле является в чем-то атеистическим. Экспертиза, претендующая на достоверность, поневоле будет научной. Экспертами являются специалисты в области науки, техники, искусства или ремесла, поэтому священники и богословы, основывающие свои знания на вере (мнении), экспертами быть не могут, в том числе и по религиозным текстам. И слава богу, потому что появись такая богословская экспертиза, она в силу очевидной предвзятости послужит угнетению иноверцев и разжиганию религиозной вражды. К сожалению, природа межрелигиозных конфликтов такова, что они не подлежат продуктивному разрешению. Если научное знание тяготеет к движению вперед, развитию и новизне, религиозные представления, напротив, имеют ретроградный характер, наибольшую ценность для верующих имеют самые старые тексты и самые древние установления, они ближе к живому слову божию. Поэтому социальное реформирование религий – крайне болезненный процесс, который происходит под давлением общества и его юридических институтов. В частности, экспертиза спорных текстов, предположительно мотивированных религиозной враждой, является, на мой взгляд, наиболее сложной из экспертиз ксенофобского цикла, хотя бы из-за скрытой формы подачи предосудительной информации.

Религиозно мотивированные конфликты нередко возникают по реальному фактическому поводу. К примеру, поводом к написанию «Письма 500» послужила некорректная публикация одного из старых иудейских текстов. Книга Б. Миронова «Иго иудейское» тоже содержит немало достоверных фактов, касающихся истории перестройки и сопровождавшего ее воровства, Религиозно-националистический характер носит только интерпретация этих фактов, причем подобная оценка, как одна из возможных и не самых основательных интерпретаций, может быть удалена из текста без особого ущерба для его содержания. Однако чаще всего фактическая и оценочная информация в таких случаях настолько переплетены, что отделить одну от другой бывает затруднительно.

Перечень предвзятых (основанных на очевидных предрассудках) социальных конфликтов, подпадающий под антиэкстремистское законодательство, на религиозной вражде, на мой взгляд, заканчивается. Были попытки подвести под экстремизм другие социальные конфликты, например, конфликты между народом и властью, между народом и чиновниками, народом и милицией, народом и правящей партией, между богатыми и бедными, но быстро выяснилось, что это реальные, имеющие фактическую основу, а отнюдь не надуманные конфликты . Социологи объяснили, что если такие социальные группы госслужащих как чиновничество или милиция имеют свои отдельные от общества интересы, то только коррупционные. Юристы объяснили, что для защиты от клеветы, то есть от недостоверной фактической информации, существует гражданское судопроизводство, где честные чиновники и не берущие взятки милиционеры могут по отдельности или коллективно защитить свою честь, достоинство и деловую репутацию. Экстремизм с его неверифицируемой информацией фактического типа и надуманными конфликтами тут не при чем. Если речь идет о конкретных милиционерах, которых обвиняют в воровстве, это либо правда, либо клевета. Если речь идет о милиционерах вообще, то есть о символах или о профессиях, то символы и прочие абстракции доброго имени не имеют и юридической защите не подлежат.

Экстремизм и инакомыслие

Глубоко не вдумываясь в значение слова (или термина) инакомыслие, я буду употреблять его расширительно, по отношению к неопределенному кругу маргинальных политических взглядов. И начну с беспредметных текстов душевнобольных, которые, судя по всему, являются ближайшими аналогами экстремистских текстов, хотя и социально безобидными. Их главным отличием от информационных текстов является именно надуманность содержания - никакой иной семантической специфики у этих текстов пока не выявлено .

В качестве примера можно привести тексты известного писателя Ю. Петухова, которые, было дело, проверялись на экстремизм. Причины для этого имелись. Так, исторический процесс Ю. Петухов представляет себе как борьбу белых и черных сил, а разум он рассматривает как болезнь человечества, комплекс психических и соматических заболеваний, который достался человечеству от дьявола. Тяжелее всех, по его мнению, больны евреи: Наиболее больные из «больных разумных» – «избранные». В их среде значительно больше как психически больных, так и «гениев». По Апиону (критика И.Флавия), «избранных», как больных проказой, чесоткой, расслабленных, изгнал из Египта фараон . Евреи по Петухову ущербны и неполноценны:

Евреи – как прокаженные, расслабленные и чесоточные, изгнанные из Египта. "Нация" больных, ущербных, оттого озлобленных на весь мир, не похожих на прочих, "избранных". Программирование евреев волхвами Египта. Это разгадка Библии – ведь евреями стали только те семиты, что побывали в Египте и прошли «курс» генной перестройки (плюс «скрижализацию» заповедями). Жрецы Египта сделали больному человечеству большой сюрприз на тысячелетия вперёд. В Торе-Библии все время речь идёт о сирых и убогих, об исцелении больных – это мировоззрение самих больных. Для здоровых наций "чудо" есть нечто более весомое. Авраам как целитель и кормитель больных. Моисей (не еврей) как водитель больных покуда не излечатся или не народят новое поколение, здоровое. Есть предположение, что евреи не умели даже говорить. Шумерские источники подтверждают это: «не знали языка и богов». Во всяком случае, никакого иврита не было. Это поздний язык. Был арамейский язык. Евреи его знать не могли, они не были арамеями. Знали его – если знали – лишь единицы из евреев, самые просвещенные. Говорящие евреи были "пророками" – они так и вошли в историю, потому что просто умели говорить. Масса была безъязыкой. Разгадка мессианства. Исторические евреи (не легендарно-библейские, а именно исторические) не могли написать ни Тору, ни чего-либо близкого – они были абсолютно безграмотны, не имели даже начатков письменности .

Борьбу белых и черных сил Петухов называет Игрой, победа в которой предрешена этногенетически и принадлежит русским:

Весь парадокс Игры заключён в том, что когда (если это случится) чёрные возьмут «полную власть над миром», они уже не будут абсолютно чёрными, они трансформируются в белых. Извечная мечта «избранного народа» о тотальной власти на планете воплотится в жизнь. Но финалом Игры станет передача этой власти реально избранным – суперэтносу русов... Как было предсказано в Священном Писании, известном русам задолго до того, как иудеи научились говорить и писать, – «Иафет войдёт в шатры Симовы».

Судя по приведенным извлечениям, доминирующим мотивом текстов Ю. Петухова, в том числе ксенофобских, является отнюдь не побуждение читателя к каким-либо действиям, включая враждебные (согласно его исторической концепции исход борьбы белых и черных сил предрешен, - белые победят), а информирование, желание сообщить читателям о своих исторических представлениях, которые, по его мнению, должны читателя не возбудить, а успокоить.

Вывод о том, что тексты Ю. Петухова не стоит относить к экстремистским, базировался на другом, на их очевидной для читателя нереалистичности. В отличие от прочих антисемитских и антииудейских текстов умопостроения Ю. Петухова вряд ли могут быть восприняты серьезно. По-видимому, условием успешности пропагандистских текстов является как иллокутивная (возможно, мнимая), так и перлокутивная серьезность . Для текстов Ю. Петухова, который эмоционально захвачен своими идеями, имеющими для него, наверное, высокую личностную значимость, даже сверхценность, первое условие соблюдено, второе - нет.

Аналогичным образом читатели воспринимают встречающиеся в политических текстах проявления паранойяльного дискурса (см. приведенный выше пример высказывания депутата, процитированного на ТВ-Владимир), которые вызывают у читателей (слушателей) скорее желание посмеяться, чем заявить о них в прокуратуру.

Экспертиза текстов душевнобольных без сомнения является комплексной и предполагает участие психолога. Лингвист может, например, определить, что в спорном тексте враждебным образом говорится о прямо не названном объекте, но только психолог, основываясь на описании, сделанном лингвистом, может квалифицировать данный текст как паранойяльный. Психолог (точнее сказать, психиатр) в отличие от лингвиста может квалифицировать идеи автора как сверхценные и взять на себя ответственность за вывод о психическом заболевании автора, правда, сделанный в исключительно вероятной форме. При этом вероятная форма вывода о наличии у автора психического заболевания, конечно, не повлияет на категоричность конечного вывода о том, что его текст нельзя занести в разряд экстремистских. Поскольку иллокутивное сумасшествие автора – наигранное или настоящее – в любом случае переводит его текст из категории пропагандистских в категорию высказываний личного мнения.

Получается, что к экстремизму не имеют отношения как раз маргинальные тексты, все и всяческое инакомыслие. Проверке на экстремизм подлежат как раз тексты политического мейнстрима, что прямо противоречит значению слова экстремизм. Пропаганда, как известно, всегда касается известных и широко распространенных взглядов, и за ней чаще всего лежит не личный интерес, а банальная корысть. Националистические, расистские, сексистские взгляды и религиозные убеждения вряд ли можно отнести к инакомыслию и прочим маргинальным явлениям. Напротив, эти взгляды были когда-то широко распространены и относились к политическому мейнстриму. Сейчас они относятся к области устаревшего, существуют в виде предрассудков, но известных достаточно хорошо. И уж если юридически запрещать какое-то идеологическое зло, это зло должно быть старым, махровым, хорошо известным и запрещенным Нюрнбергским трибуналом.

Интернет и анонимные тексты

В советское время (то есть в тоталитарной культуре) авторов анонимных политических текстов разыскивали и наказывали, после перестройки анонимные тексты как выражающие мнение (к тому же неавторизованное) рассматривать перестали. Тем не менее, с принятием закона об экстремизме правоприменители (вспомнили о былых победах и) занялись поиском интернет-анонимов, которых отлавливают по ip-адресам. Известная комичность ситуации состоит в избирательности правоприменения, а именно в том, что ловят тех, чьи компьютеры стоят в России, а тех, чьи компьютеры стоят за рубежом, не ловят. Хотя их тексты могут располагаться на соседних страницах. Вторая нелепость заключается в том, что разыскивают тех, кто и не думает скрываться, поскольку сетевая анонимность не носит постыдного характера, а считается своего рода ролевой игрой, когда автор текста, надевая на себя маску, высказывается иначе, чем в привычных ему внесетевых коммуникативных ситуациях.

С досетевыми анонимами сетевых анонимусов объединяет языковая свобода высказываний, приближающаяся даже не к фамильярному бытовому дискурсу, все же ограниченному кое-какими условностями, а к внутренней речи. Приведу такой пример. Если набрать в поисковой строке Гугл'а «Аркашка Ёбаный Насрал Дворкович», можно прочитать 37 000 страниц. Все они так или иначе описывают комический инцидент с уважаемым (хотя бы по должности помощника президента) Аркадием Дворковичем. Понятно, что в официальных текстах такие высказывания считаются недопустимыми. Они не всегда допустимы и в бытовой речи, то есть степень свободы игрового сетевого языка иногда бывает выше, чем в бытовых жанрах. Соответственно, степень субъективности таких текстов иногда бывает выше, чем у реплик бытового диалога, и можно сказать, что мы имеем дело с чем-то даже более субъективным, чем мнение.

Показательна реакция сетевого сообщества на попытки привлекать блоггеров за «экстремистские» высказывания. Спорный пост тут же многократно тиражируется в других блогах, то есть правоприменители, пытаясь безосновательно ограничить свободу слова, добиваются обратного результата. Иными словами, если и имел место какой-то предполагаемый ими ущерб (чему? ну, например, государственной пропаганде), он многократно увеличивается. Дальше напрашиваются рассуждения о том, что в сети растет гражданское самосознание и произрастают ростки (хотя бы виртуального) гражданского общества, но я не буду об этом и вместо этого остановлюсь на двух лингвистических следствиях. Во-первых, в блогосфере сложилась, на мой взгляд, уникальная коммуникативная ситуация, когда закон об экстремизме (для блогосферы) оказывается не нужным. Во-вторых, разрешение сетевых коммуникативных конфликтов показывает не только логическую порочность вербальных «преступлений без жертвы», но и приводит нас к мысли, что экспертное обследование «жертвы» вполне возможно, поскольку в блогах хранится не только начальное высказывание (пост), но и все комментарии к нему, по которым можно определить характер оказанного им на читателя воздействия.

Блогосфера оказалась непригодной средой для тех пропагандистских жанров, которые основаны на принуждении и информационной закрытости. Принуждение в виртуальной среде невозможно, там иноверца нельзя посадить в зиндан или загнать в реку для принудительного крещения. Физическое воздействие на оппонента исключается, поэтому инакомыслие не приводит в сети к мотивированным враждой действиям, - следовательно, появление юридически значимого ущерба или реальной жертвы в сетевом диалоге просто исключено. С другой стороны, открытость сетевого диалога не позволяет маргинальным высказываниям занять доминирующее положение в политическом дискурсе за счет невозможности на них возразить. По телевизионным каналам можно передавать любую пропаганду, поскольку возразить телевизору телезритель не может. В сетевой среде ксенофобы, как им и положено, находятся на информационной обочине. На их высказывания либо не реагируют, либо аргументировано возражают до тех пор, пока они сами не уходят с информационной площадки. Причем возражают словесно, не нарушая принуждением права оппонента на свободу высказываний. И, напротив, попытки любой пропаганды, политической, националистической, религиозной, заканчиваются в социальных сетях плачевно, причем без всякого юридического вмешательства. Хотя бы потому что когда принуждение невозможно, его высмеивают.

О коммуникативной ситуации

Если виртуальная среда исключает возможность пропагандистского ущерба, то ее наиболее древний аналог, митинг, показывает жертву пропаганды самым наглядным образом. На митинге могут быть участники, которые в ответ на слова оратора демонстрируют свое понимание, выкрикивая лозунги, а после митинга, вооружась арматурой, пойдут воплощать слова (призывы) оратора в жизнь. Ответные реплики слушателей могут быть оценены экспертно, а их действия после митинга могут быть описаны в свидетельских показаниях. Соответственно, ущерб, который нанес оратор своими высказываниями, может получить и экспертную (в части описания словесной мотивации слушателей к противоправным действиям), и свидетельскую оценку (в части описания результатов произошедших противоправных действий). При этом правоприменителям приходится руководствоваться не внутренним убеждением, а здравым смыслом и признавать, что если на митинг никто не пришел, а малочисленные слушатели молчали и после митинга не побежали выполнять призывы оратора, событие преступления не состоялось.

Строго говоря, ситуация реальной, а не вербальной агрессии, вызванной призывами, не вполне подпадает под антиэкстремистское законодательство, так как в данном случае скорее имеется состав подстрекательства к преступлению, а само преступление совершается по мотиву вражды, описанному в соответствующих статьях. Тенденция к применению в таких случаях 282-й статьи, вероятно, вызвана тем, что следственные органы ленятся доказывать более сложные составы, требующие хоть какой-то ОРД, и предпочитают квалифицировать деяние по статье с формальным составом, фактически поручая всю работу эксперту. Последнему же приходится каким-то образом доказывать, что исследуемый текст оказывает на адресата то самое воздействие, которое преследуется законом, то есть разжигает вражду или унижает по признаку.

Между двумя крайними случаями – коммуникативно безопасной сетевой средой и коммуникативно опасным митингом – располагаются экспертно и судебно сомнительные случаи отложенного диалога, когда прямой связи между спорным текстом и читательской (зрительской) реакцией на него не наблюдается. Понятно, что даже если тираж книги разошелся, это не значит, что она была прочитана, и уж тем более не значит, что по прочтении и из-за прочтения кто-то побежал куда-то с арматурой. Кроме того, оценить заложенный в книге, телепередаче или газетной статье потенциал воздействия на разум и волю аудитории лингвист не может, это работа для психолога. Как раз психологу приходится решать сложную в криминалистическом отношении проблему воздействия недиалогических текстов или «разорванного» диалога, когда законченного события преступления, начинающегося со слов и заканчивающегося противоправными действиями, нет. Пока эта работа является дорогостоящей, а ее результаты крайне неточными. Она требует проведения опросов и лонгитюдных исследований . С переходом на электронные книги и интерактивное телевидение, когда реакция читателей будет фиксироваться в комментариях, эта работа упростится.

К категории курьёзов относятся ситуации, когда исследуемое высказывание, по формальным признакам подпадающее под описание экстремистского, функционирует в неподобающей коммуникативной ситуации или получает несоответствующего адресата. В экспертной практике известен случай, когда после футбольного матча между командами из Бурятии и Центральной России произошла массовая драка болельщиков двух команд. Естественно, что с одной стороны болельщики в основном относились к европеоидной расе, а с другой – к монголоидной. В процессе драки прозвучал возглас «Бей узкоглазых!», который вроде бы вписывается в категорию открытого призыва. Однако сами враждебные действия в виде драки были вызваны вовсе не расовыми различиями, а неудовлетворённостью результатами матча, в результате чего данный призыв по сути оказался аналогичен призывам «Бей коней!» или «Бей мясных!». Иными словами, бранное слово «узкоглазый» служило не инструментом расового унижения, а идентификатором враждебной группы футбольных фанатов.

Особо интересны случаи попадания примитивного, «когнитивно простого» текста в ситуацию высокоинтеллектуальной коммуникации. Такой текст вызывает у читателей смеховой эффект, полностью теряя (даже если и имел ее изначально) свою пропагандистскую направленность. Фактически в такой ситуации текст переходит из жанра публицистического в жанр сатирический или юмористический. С ростом блогосферы такая ситуация становится всё более распространённой, и помимо примитивных и архаичных текстов в ней оказываются тексты чисто пародийные, написанные по формальным правилам языка вражды, но имеющие прямо противоположную направленность. Экспертный анализ воздействия таких текстов затрудняется необходимостью изучения как субкультуры, в которую они попадают, так и авторского замысла. Порой такой анализ превращается в анекдот, в котором эксперт выступает обманутым простаком, не понимающим юмора.

Практика показывает, что сама по себе большая часть текстов, признаваемых судами экстремистскими, не вызывает в обществе никаких негативных последствий. Доказательства действительной, а не гипотетической вредоносности этих текстов в судах не предъявляются и не требуются благодаря формальному составу. А вражда, как правило, возникает в быту, и тексты в основном являются вербальным отражением уже существующего социального или бытового конфликта.

Экспертизы таких текстов нередко вызывают у постороннего читателя чувство недоумения.

Во-первых, потому что процесс чтения текста простым читателем не похож на «экспертное» чтение. В восприятии читателя текст не разбирается на фрагменты, не исследуется и не препарируется. Порой те смыслы, которые извлекает из текста эксперт, незаметны читателю, второстепенны для него или интерпретируются иначе в зависимости от коммуникативной ситуации или внешних обстоятельств, которые привели читателя к прочтению текста. Да и сами эксперты ничтоже сумняшеся добавляют своим мотивировкам загадочности, ср.:

В подобных экспертных заключениях решается задача выявления информации, формы ее выражения и, возможно, неких языковых средств и особых приемов и способов передачи информации, так же как и ее оформление, цель которых передать содержание сообщения – его смысловую направленность. Данная информация может быть выражена «непрямо», «неясно» и на первый взгляд может быть необщедоступной и «неочевидной» любому носителю русского языка .

В результате избыточно подробный, запутанный, набитый неоднозначными и спорными интерпретациями экспертный разбор воспринимается читателем как надуманный, а выводы выглядят натяжками. Надо признать, что в глазах даже минимально образованной части населения лингвистическая экспертиза экстремистских материалов абсолютно неубедительна.

Во-вторых, недоумение вызывает повышенное внимание власти к объектам «антиэкстремистских» экспертиз. Сам факт наложения запрета на конкретный текст в современной политической ситуации рассматривается либо как акт борьбы с инакомыслием (с интерпретацией, отличной от официальной), либо как бессмысленное ритуальное действие, напоминающее средневековые развлечения Священной Инквизиции .

В-третьих, опасность от таких текстов представляется современному обществу существенно меньшей, чем вред от ограничения свободы слова.

Таким образом, коммуникативная ситуация, в которой функционируют тексты «антиэкстремистских» экспертиз, сильно политизирована и, как правило, враждебна эксперту. Сам процесс подобного судопроизводства вызывает всё большее раздражение в обществе. Такое положение дел сказывается на экспертах, которые иногда бессознательно вступают в диалог не с судом и сторонами судебного процесса, а с общественным отношением к их деятельности. В ряде случаев тексты исследований выглядят скорее не как научные труды, а как публицистические статьи, мотивированные желанием оправдаться перед обществом, прочитать ему мораль или изложить свои взгляды, иногда в агрессивной и пафосной форме. Вот типичный образец подобного текста:

Анализ представленной для исследования сцены дает все необходимые основания сделать вывод о ее намеренной изначальной направленности на возбуждение, инициирование насколько возможно максимально мучительных нравственно-душевных страданий верующим христианам. Такие страдания могут быть охарактеризованы как непереносимые. По существу, весь смысл сцены в том, чтобы вызвать в сознании зрителя настолько болезненные ощущения шокового типа от просмотра данной сцены или от информирования его о факте публичного показа данной сцены, которые можно сравнить со своего рода эмоциональным ударом. Аналогичные психологические потрясения человек получает, для примера, от известия о гибели близкого родственника, от лицезрения с близкого расстояния страшной аварии с многочисленными человеческими жертвами.

Эта гневная прокламация - фрагмент заключения экспертов, причем не об ужасах геноцида и массовых убийств, как могло бы показаться, а всего лишь об эпизоде сатирического мультфильма «Южный парк».

В таких процессах эксперт часто сам попадает в коммуникативную ситуацию конфликта, где он выступает не объективным профессионалом, а борцом за свои политические, религиозные или иные взгляды, что бывает заметно по текстам заключений. В отличие от традиционных криминалистических экспертиз, в которых объект исследования принципиально не имеет никакого отношения к эксперту (эксперты не исследуют собственные следы или трупы), политические объекты не могут быть абсолютно нейтральны. Каждый человек имеет взгляды и убеждения, и полностью избавиться от их влияния на оценку объекта невозможно. Понимая это, многие добросовестные эксперты по совету М.А. Кронгауза отказываются от подобных исследований из этических соображений. И, несмотря на то, что в правоприменительной практике имеются две противоположные тенденции, - одна к либерализации, а другая к ужесточению, - хочется надеяться, что при любом развитии событий исследования на предмет экстремизма как попытка научной экспертизы текста доживают последние годы.

О предмете и объекте

Вообще говоря, инакомыслие и экстремизм находятся (или должны находиться) в разных понятийных областях. Общим объектом юридического преследования как в экстремистском, так и в диффамационном законодательстве является не инакомыслие, а ложь . В идеале экстремистское и диффамационное законодательство защищают общество от лжи, то есть от публичной напраслины и от коммуникативных последствий некоторых (недоброкачественных) надуманных идей . Общим объектом юридической защиты «словесного» законодательства является коммуникативное равенство членов общества. Запрещенными являются публичные коммуникативные ситуации, когда одна из сторон конфликта (под социально надуманным предлогом вроде национального, расового или религиозного превосходства) может беспрепятственно унижать другую, а другая сторона конфликта безропотно принимает подобное унижение. По сути, запрещенным является такой иерархический дискурс, когда одна из сторон общественного диалога является социально полноценной, а другая – социально неполноценной.

В сегодняшнем политическом дискурсе грубых форм этого неравенства нет, разве что где-то на краях. Вряд ли можно себе представить, что «Русскую правду» или «Домострой», где женщины и дети приравнены к домашнему скоту, примут сегодня в качестве действующих юридических актов. Их издают как исторические или литературные памятники. Однако соответствующие допотопные взгляды у отдельных членов общества и в отдельных социальных группах сохраняются и периодически заявляют о себе . Иными словами, в современном политическом дискурсе нет явной и устойчивой ксенофобии, есть попытки внедрить ее туда под разными благовидными предлогами, чаще всего религиозными, а также встречается большое количество оговорок, случайных или намеренных .

Наверное, не надо забывать, что словесное равноправие базируется на равноправии, так сказать, материальном (в том числе юридическом) и является его следствием. В социально-ориентированных обществах социальное равенство не только юридически постулируется, но и реально выращивается за счет преимуществ для социально слабых групп, - им помогают поднять уровень образования, дают привилегии при приеме на работу, предоставляют экономические льготы. У нас стимулирующих мер поддержания социального равенства пока еще не много, но запретительные действуют. Например, религиозная враждебность сдерживается (равным) отделением всех церквей от государственных институтов, - от школы, административных учреждений, армии, исправительной системы. Когда эти ограничения нарушаются и какая-то из церквей получает преимущество, это проявляется и в словесной сфере. Так, появляющиеся в последнее время незаконные преференции православию уже начали проявляться в ксенофобских высказываниях православных священников, ср., например, широко разошедшиеся в прессе высказывания одного из протоиереев, который предложил швырять кирпичи в окна иноверцев и публиковать персональные данные тех, кто с ним не согласен.

Ситуация осложняется тем, что в нашей стране представители власти по традиции несут меньше ответственности за свои высказывания, чем простые люди. В странах с более развитой демократией дело обстоит в точности наоборот, - высказывания граждан (мнения народа) регулируются слабее, тогда как высказывания властей подвергаются строгому контролю. Ксенофобские или диффамирующие высказывания для представителя власти там исключены, за них можно лишиться места. Наверное, многие эксперты обратили внимание на судебное решение по недавнему выступлению В.В. Путина, где он в ответ на вопрос "Чего на самом деле хотят Немцов, Рыжков, Милов и так далее?" сказал следующее :

Денег и власти, чего они еще хотят?! В свое время они поураганили, в 90-х годах, утащили вместе с Березовскими и теми, кто сейчас находится в местах лишения свободы, о которых мы сегодня вспоминали, немало миллиардов. Их от кормушки оттащили, они поиздержались, хочется вернуться и пополнить свои карманы. Но, я думаю, что если мы позволим им это сделать, они отдельными миллиардами уже не ограничатся, они всю Россию распродадут.

Немцов, Рыжков и Милов обратились в суд с иском к Путину о защите своего честного имени. И, поскольку под судом оказался представитель власти, все произошло не так, как обычно. Произошло исключение из правил, но в виде обратного общего места. Суд не посчитал текст Путина понятным, но и не стал назначать лингвистическую экспертизу, - суд сам выступил в роли эксперта-лингвиста и самостоятельно дал нетривиальную лингвистическую интерпретацию его высказыванию : «фамилии Немцова, Рыжкова и Милова употреблены в … вопросе не в качестве имен собственных, а исключительно в нарицательном значении этих фамилий для обозначения определенного класса политических деятелей, обладающих сходным набором методов ведения политической дискуссии». Оказалось, что, по мнению суда, политики, про которых спросили Путина, для него (= так сказать, иллокутивно) совсем не люди, а символы или значения чего-то нарицательного. Для того чтобы с ним судиться, им вначале нужно было признать себя таковыми, попросту говоря, ворами, и в качестве таких нарицательных сущностей подать на него в суд. Раз они этого не сделали, то, по лингвистической логике суда, они признали, что Путин, назвав их ворами, оказался прав:

…ответ Путина В.В. представлял собой … обобщенное суждение в отношение этой группы политических активистов, которые в настоящее время хотят «денег и власти», так как «их от кормушки оттащили, они поиздержались, хочется вернуться и пополнить свои карманы» и которые в случае прихода к власти «отдельными миллиардами уже не ограничатся, они всю Россию распродадут». Требований об опровержении указанных высказываний Путина В.В. в рамках настоящего иска Немцовым Б.Е., Рыжковым В.А. и Миловым В.С. не заявлялось. Тем самым, истцы признали право на существование в обществе подобной отрицательной оценки деятельности той группы лиц, которую они стремятся олицетворять в настоящее время.

То, что истцы приняли высказывание Путина на свой счет, по мнению суда, совсем не связано с тем, что Путин назвал их по именам, а только с тем, что они сами себя узнали в той негативной характеристике, которую он им дал:

Приведенное в исковом заявлении понимание истцами данного высказывания Путина В.В. именно как обвинения в совершении преступления и именно по отношению лично к ним является отражением их субъективного восприятия приведенной информации исходя из их собственной оценки объективной действительности и их действий.

Я привел этот пример не для смеха . И не для того, чтобы напомнить о примере с лозунгом «Долой самодержавие и престолонаследие!». Этот пример возвращает нас к другому примеру, - с интервью Малики Яндарбиевой, которой, чтобы не стать экстремисткой и публиковать свои слова в отечественной газете, нужно было вопреки фактам отказаться от мужа в пользу государственной пропаганды. В обоих случаях срабатывает одна и та же когнитивная модель, когда выдумка (пропаганда) доминирует над фактами. Аналогия со сталинскими временами здесь, конечно, напрашивается, но вряд ли она что-либо объясняет, хотя бы потому, что сейчас эта (тоталитарная) когнитивная модель в политическом дискурсе не единственная .

Условие искренности

Известные логические казусы сталинского времени, когда подсудимые выдумывали про себя явные нелепости, как рыли тоннель от Кинешмы до Японии, а их за эту фантастику все равно сажали, объясняются, скорее всего, срабатыванием остаточных религиозных когнитивных моделей. В сегодняшней экспертной практике тоже возможны практически любые несообразности, экстремизм могут найти в призыве А.П. Чехова убить в себе раба или в лозунге «миру – мир!» на стене военкомата, однако причины этому, по-видимому, иные. На мой взгляд, лингвистические причины подобных интерпретаций заключаются в том, что в современном политическом дискурсе не работает условие искренности. Участники политического диалога и их аудитория воспринимают любое высказывание заведомо иррелевантным по отношению к истине и лжи.

Причины такого редкого явления, конечно, лежат за рамками лингвистики и, по-видимому, их достаточно много, но одной из основных причин является повсеместное и открытое нарушение одного из базовых общественных запретов – запрета на воровство. Некоторые журналисты даже отказываются обсуждать эту тему, поскольку воруют все. При умолчании о базовых общественных вопросах обсуждение менее значимых тем поневоле становится лицемерным. А любое позитивное политическое высказывание, особенно сделанное от лица власти, воспринимается и говорящим, и слушающим как пропаганда (или политический театр), любое критическое высказывание, например, оппозиционное тоже не вызывает доверия. Собеседники тут же начинают выяснять, кто его оплатил . По сути, весь официальный политический дискурс воспринимается как игровой, не отражающий действительность и подчиненный только правилам приличия (чтобы все было не хуже, чем у других). Собственно, запрета на искренность высказываний нет и, по-видимому, искренние высказывания в нашем политическом дискурсе встречаются. Однако при их оценке срабатывает перлокутивная установка на отсутствие искренности.

Подобный политический диалог коммуникативно бесплоден, потому что собеседников и слушателей уже не интересует содержание высказываний, то есть смысл и цель речи, им важно, кто сказал те или иные слова. Если у говорящего неподмоченная репутация (= не удалось доказать, что ему заплатили какие-нибудь враждебные силы), его высказывания имеют некоторую цену, если репутационные сомнения остались, его словам веры нет .

Исключением является неофициальный, точнее подчеркнуто игровой анонимный политический диалог, который сейчас ведется в социальных сетях интернета. Он вызывает частичное доверие именно как честная игра, когда говорящие как бы находятся вне общества (не имеют в нем имени) и могут не подчиняться его установлениям. Но это - в общем. В частности сеть тоже не свободна от правил общего культурного кода: популярные блоггеры постепенно теряют анонимность, приобретают имя и попадают в ту же ситуацию перманентных дебатов о репутации.

Если бы запрет на воровство был отменен гласно (что-то такое предлагал в начале перестройки Г.Х. Попов), подобная коммуникативная ситуация, скорее всего, не возникла бы. Как это не парадоксально звучит, лозунг «воруй, сколько сможешь» мог бы сыграть роль позитивной социальной цели. Такие социальные цели, как имеющееся у нас увеличение ВВП, в личные цели каждого члена общества не преобразуются. Тем самым в нашей культуре остается нарушенной оппозитивность общественных установлений: запретам не противопоставлены общественные ценности, которые с помощью запретов юристы защищают . Поэтому они не знают, что им защищать, и защищают то, что могут, – в широком смысле – общественный порядок, то есть сложившееся положение дел и представляющих его персонажей. А эксперты в качестве оценочного используют банальный критерий – все, что противоречит сложившимся в общественном дискурсе стереотипам, признается экстремистским; или даже так: все тексты, которые направляются представителями власти на экспертизу, должны содержать экстремизм.

Есть довольно узкая область, в которой лингвистическая экспертиза уже работает правильно. Это репутационные и некоторые другие споры между богатыми людьми, гражданские и арбитражные. Когда обе стороны готовы вложить в процесс неограниченное количество денег, коррупционная составляющая перестает работать и спор разрешается по справедливости. Но это исключение, богатых людей у нас не слишком много. К тому же экстремистские дела в основном инициирует власть против не слишком богатых частных лиц и организаций.

Не стоит упрекать экспертов в том, что для них, как и для всего общества, любой современный политический текст представляется пропагандистским. Тем не менее, лингвистам все же проще, чем юристам разобраться со словесным материалом. Например, им проще не путать фактическую информацию с образной. Или запомнить, что как бы ни обзывали Путина – Путлером, Путингом, Путеном, Путярой, пидором, крабом и т.д. – никакого отношения к экстремизму это не имеет. Что конфликты народа и власти (в отличие от национальных, расовых и религиозных конфликтов) носят социально продуктивный характер, их «разжигание» в идеале законом не преследуется. А свою любовь к отдельным политикам, партиям и органам власти эксперты могут выразить иначе, не через написание заведомо ложных экспертиз.

Кстати, заведомая ложность иногда доказывается. Помнится, был такой случай, когда негров публично обозвали «черножопыми» и «ниггерами». Эксперты написали, что эти слова зафиксированы в словарях обсценной лексики, но не имеют там словарной пометы «обсценное», поэтому не могут рассматриваться как оскорбительные. Эксперты имели ученые степени по филологии и работали вузовскими преподавателями, - подозревать их в малограмотности оснований не было, а вот привлечь за заведомо ложную экспертизу основания были и вполне надёжные.

Что касается экспертизы экстремистских материалов, то, чтобы давать лингвистическую оценку сомнительным высказываниям, эксперту-лингвисту вначале нужно выполнить простое правило - убедиться, что спорный текст является пропагандистским и его фактологическая часть является надуманной. Правда, в рамках лингвистических познаний это сделать во многих случаях затруднительно, поэтому лингвистам придется признать, что экспертиза экстремистских материалов является комплексной, и обратиться к другим специалистам, например, к психологам.

О психологической части экспертизы

В рамках чисто лингвистического исследования иногда получится отсеять тексты, явно не подходящие по жанровым или рамочным признакам, например, записи и комментарии из социальных сетей и форумов, где – и по стилистике, и по содержанию - публикуются мнения. То же самое касается рукописных надписей в неподобающих местах (на заборах и стенах домов), это тоже чаще всего мнения. В тех случаях, когда текст опубликован в зарегистрированном СМИ, принадлежит журналистам, представителям власти или политикам , без участия психолога не обойтись.

Национализм и расизм особых затруднений у психолога не вызовут, это известные вещи. С религиозной враждой психолог тоже разберется, поскольку сложности здесь в основном связаны с новизной предмета. Ошибочный перенос экстремизма на конфликты между властью (чиновниками, депутатами, милиционерами и т.п.) и народом, между богатыми и бедными психолог отсеет без труда. Сложнее ему придется с сексизмом, особенно касающимся геев, поскольку враждебность к ним носит подсознательный либо скрыто религиозный характер. Кроме того, требовать равноправия для геев в области языковой политики до того, как это равноправие достигнуто в юридической сфере, наверное, преждевременно. Такие требования напоминают цивилизаторский волюнтаризм. Для общества, которое отрицает сам факт юридического равенства людей разных сексуальных ориентаций, преследование за ксенофобские высказывания в адрес гомосексуалистов – это борьба со следствием при игнорировании причин. До геев дойдут руки после того, как мы научимся не запрещать населению «убивать в себе раба», носить на рок-концертах майки с надписью «Православие или смерть!», - то есть после того, как мы разберемся с очевидными случаями.

Дополнительная неприятность заключается в том, что одно и то же (в лингвистическом смысле) высказывание в устах разных людей получает разный лингвистический и юридический смысл. Одна и та же фраза «Бей жидов – спасай Россию!» у оратора на митинге – экстремистское высказывание, она же, повторенная аудиторией, – личное мнение каждого из присутствующих, за которое не преследуют. Учесть и юридически доказать эту разницу не так просто, поэтому в большинстве цивилизованных стран, где преследуют за ксенофобию, соответствующие статьи в кодексах являются «спящими», в некоторых странах они отсутствуют вообще. Надо надеяться, что когда-нибудь и мы доживем до того времени, когда перестанем бояться слов. Скорее всего, это будет не скоро.

Надо надеяться, что Минюсту надоест, что над ним смеются, и он перестанет запрещать тексты, поскольку в запрете слов и текстов юридического смысла нет (точнее, нет смысла для светской культуры, для религиозных и/или тоталитарных культур, конечно, есть). Для светской культуры в осуждении текста не больше смысла, чем в осуждении скамейки. Или ножа, которым было совершено убийство . В конце концов юристы поймут, что они осуждают орудие преступления, а не преступника. И перейдут к оценке события преступления, то есть к оценке действий человека, который произнес или опубликовал (сделал публичным) некоторое высказывание, которое нанесло аудитории или другому человеку конкретный ущерб. Начнут осуждать конкретного человека за то, что он унизил или оскорбил конкретных людей, либо за то, что он уговорил их совершить преступление. А эксперты поймут, что они исследуют спорный текст не сам по себе, не как «текст-в-себе», а исследуют отобразившееся в нем намерение автора и результат воздействия его высказывания на адресата. Чем черт не шутит, не исключено, что экспертам и юристам это удастся.

***

Возможно, заграница нам в очередной раз поможет, и решение венецианской конвенции приведет к отмене закона об экстремизме , но в том или ином виде соответствующие статьи в законодательстве, скорее всего, останутся. И мы будем продолжать работать с законом о преступлении без (юридически ответственного) заявителя и без жертвы. В педант к которому уже появилась экспертиза без исследования, потому что наиболее успешным в своем деле оказался краснодарский эксперт С.М. Федяев, он первым понял, что в экспертизе экстремистских материалов исследовательская часть только запутывает дело, достаточно назвать использованные методы и сделать выводы. Самые нелепые из таких догадливых экспертов быстро выходят в тираж, осмеянные даже не коллегами, а прессой; их место занимают новые энтузиасты и изобретатели, которых среди филологов всегда было в достатке. Прекратить их культуртрегерскую деятельность может только полное исчезновение социального заказа. Изнутри страны он не исчезнет, извне его подсократить можно. Это, конечно, вызовет скрежет зубовный у разного рода фанатов и фанатиков культурной незалежности, а также нашего особого четвертого пути, но потребность иметь перед Европой приличное выражение лица, скорее всего, пересилит даже у них.

Есть и внутренние резервы. Я не возьму на себя смелость утверждать, что существует теория судебной экспертизы, однако банальная криминалистика существует и представляет собой набор кратких инструкций по проведению исследований, которые иногда называют методиками. Руководствуясь такой инструкцией, эксперт вправе изменить вопросы, поставленные перед ним следствием или судом, то есть отвечать на вопросы, имеющие криминалистический смысл, и не отвечать на вопросы, поставленные не знамо о чем. В нашем случае методика позволит эксперту не искать экстремистские высказывания в Бхагават-Гите или в «Моей борьбе» Адольфа Гитлера. Эксперту будет достаточно указать на датировку этих изданий, так как юридические претензии могут предъявляться не к старым книгам, а только к текстам живых современных авторов. Методика позволит эксперту не искать негативные высказывания в адрес социальной группы сотрудники милиции, члены правящей партии или администрация Орловской области, а ответить суду, что в спорном тексте отсутствует объект исследования в виде высказываний квази-фактического типа. И придется депутату правящей партии, несправедливо обиженной администрации Орловской области или Минтимеру Шаймиеву обращаться в гражданский суд за защитой своей чести, достоинства и/или деловой репутации от ложной фактической информации. Перед этим депутат правящей партии десять раз подумает. Поскольку ему подскажут, что негативный образ его партии для гражданского суда не интересен, что суд будет проверять фактическую информацию о том, воруют члены его партии или нет, и фактическая информация может оказаться не в его пользу. Тогда ему придется не только позорно проиграть суд, но и оплатить другой стороне моральный вред и все судебные издержки .

То же самое должно происходить и с тем явлением, которое с известной дозой скептицизма и терминологической небрезгливости можно назвать реальным, а не надуманным экстремизмом. В идеале процедура могла бы выглядеть так. Очередной ксенофоб пишет книжку о том, как в перестройку разворовывали все, что только можно. При этом периодически вставляет в текст неочевидный вывод, что в воровстве виноваты исключительно жиды. Книжка издается и попадает в магазины, ее начинают читать. Вскоре кто-то из читателей обращается в гражданский суд с заявлением, что, прочитав книжку, был оскорблен. Что его честь и достоинство как человека, принадлежащего к еврейской нации, оказались унижены тем, что его нацию огульно обвиняют в воровстве и без стеснения называют оскорбительным словом. После этого у нашего ксенофоба начинаются проблемы: ему приходится доказывать существование еврейского заговора, а это пока еще никому не удалось, даже Генри Форду. Он (ксенофоб) берет в руки список отечественных олигархов и с удивлением обнаруживает, что далеко не все фамилии там еврейские, в нем представлен едва ли не весь постсоветский интернационал. Воруют у нас изрядно и не стесняясь, но вот попытки убедить, например, Елену Батурину, Кирсана Илюмжинова или Умара Джабраилова признаться, что они евреи, скорее всего, закончатся для него (ксенофоба) печально. Суд он, понятное дело, проиграет, выплатит заявителю компенсацию за моральный вред. И, не дожидаясь следующего заявителя, начнет бегать по магазинам и выкупать весь тираж своей книжки, чтобы вконец не разориться самому и не разорить издательство. Он сможет ее продавать, но только в специально огороженном для этого месте, исключительно среди единомышленников, чтобы никакой еврей или, не дай бог, филосемит, по ошибке не купил. Это, конечно, критическим образом ограничит для его книжки читательскую аудиторию и понизит ее пропагандистский эффект, но что поделаешь. Реклама и пропаганда отнюдь не дешевые вещи; за ложь, как известно, принято платить, за нее же принято расплачиваться .

И, конечно, хорошо бы разобраться, в какой языковой (и дискурсивной) реальности мы живем, советской, постсоветской, квазидемократической, неосталинской, - дело не в живописных терминах, а в устройстве лежащей за ними картины мира. Экспертам-лингвистам не только стоит вспомнить о зарубежной политической лингвистике 60-80 годов прошлого века, отыскать на полке пыльные переводы В. Клемперера, З. Вендлера, Х. Вайнриха, Р. Блакара и тутти все еще полезного для нас кванти, но и заняться банальными полевыми исследованиями. Которые уже отнюдь не лингвистические зады, а вполне перспективное дело. Давно пора разобраться, на каком языке мы говорим и что он для нас значит, тем более что язык меняется на глазах. Еще несколько лет назад мы серьезно обсуждали, как относиться к пелевинскому литературному недотыкомзеру, - вроде бы удачно и смешно, на как-то обидно для автора немзересок. Еще совсем недавно В. Шендерович в поте лица отбивался от депутата С. Абельцева, которого назвал животным и обозвал литературным словом йеху. В. Шендерович написал об этом целую книжку . А сегодня, когда вслед за В. Шендеровичем уже В. Путин обзывает оппозицию литературным словом бандерлоги, мы быстро привыкаем к тому, что Папа Зю, Путлер, Ональный, Носег и прочие тупчеги относятся к вполне пристойным номинациям персонажей нашего политического бомонда. Так что мониторинг состояния языка и лежащей за ним концептосферы будет полезен в любом случае, не только для решения ретроспективных экстремистских задач и прочих прикладных дел, но и для лингвистики.

Смирнов А.А. Заметки о лингвистической экспертизе (менталитет юристов и лингвистическая ментальность): http://www.textology.ru/article.aspx?aId=154
Методика разрабатывалась на базе лаборатории судебной лингвистической экспертизы РФЦСЭ при МЮ РФ, однако так случилось, что два года назад директор РФЦСЭ тяжело заболел и был уволен, финансирование научных работ прекратилось, а в январе 2011 года лаборатория была закрыта и ее сотрудники из РФЦСЭ ушли. Попытки найти грантовые деньги под завершение методики ни к чему не привели. Работу над методикой уже на общественных началах (син.: за бесплатно) продолжили О.В. Кукушкина и Т.Н. Секераж, редакторскую работу выполняла Ю.А. Сафонова. На данный момент методика завершена, существует в рукописном варианте.
Год назад новое руководство РФЦСЭ обратилось за помощью в ЛГУ к С.А. Кузнецову. Однако совместная работа не получилась, питерский вариант методики разрабатывался параллельно московскому и в рукописи тоже уже завершен. Кроме того, в ИРЯ РАН под руководством А.Н. Баранова и Л.П. Крысина проводятся научные работы, касающихся отдельных аспектов психолого-лингвистической экспертизы экстремистских материалов, результаты этих работ еще не изданы.
Перечисленные выше работы пока не опубликованы, поэтому при написании данных заметок они не учитывались. В дальнейшем я с удовольствием их отрецензирую.
Текст моих заметок был отредактирован и существенным образом дополнен Ю.В. Зайцевой, однако она отказалась подписать их вместе со мной в соавторстве, считая лингвистическое исследование экстремизма темой (наподобие хиромантии или вызывания духов), которую не следует обсуждать в местах приличнее курилки. От споров по этому поводу в заметках осталась неуместная в претендующем на научность тексте эмоциональность, без которой читать их, наверное, было бы не интересно.
В общеупотребительном языке экстремизмом называют некоторое нарушающее меру качество, однако сама эта мера пока не имеет в русском языке определенного имени. На эту незанятую в лексической системе позицию претендуют и благонамеренность, и законопослушность, и добропорядочность, и толерантность и еще многие другие слова с расплывчатым или полузабытым значением. Лексическая дефектность слова экстремизм усугубляется его терминологической дефектностью – оно не имеет сколько-нибудь определенного значения и внутри юридической терминосистемы, объединяя под своим именем не имеющую внятного общего основания совокупность преступлений и/или правонарушений.
В русской культуре для экстремизма заготовлена некоторая когнитивная ниша. С одной стороны, негативной и конкретно исторической, она, наверное, именуется большевизм, с другой стороны, позитивной, ее имя максимализм, который Н.А. Бердяев называл главной характерологической чертой русского народа, отличающей его от других народов. Если Бердяев прав, то наложение запрета на доминирующую черту национального характера, скорее всего, чревато неприятностями. А когда русские националисты, чей национализм во многом мотивирован религиозными взглядами, называют 282 статью русской статьей, они, вполне возможно, находятся под влиянием соответствующих ассоциаций.
Уточню: в большом диапазоне времени это, судя по всему, так. В малом диапазоне, а именно в последнее время, когда Европа столкнулась с проблемами миграции, там стали появляться возвратные движения. Трудно сказать, как будет работать уголовное преследование за непризнание геноцида армян, но соответствующую правовую норму во Франции приняли. Надо надеяться, что она окажется «спящей», как и другие идущие вразрез с общей тенденцией нормы (см. подробнее: Законы и практика средств массовой информации в Европе, Америке и Австралии. Издание 2-е. – М., 2000).
Справедливости ради надо сказать, что в советское время эти статьи являлись «спящими». История вопроса подробно изложена в издании: Ратинов А.Р., Кроз М.В., Ратинова Н.А. Ответственность за разжигание вражды и ненависти. Психолого-правовая характеристика. – М., 2005, с. 32 – 36. См. также: Кроз М.В., Ратинова Н.А., Онищенко О.Р. Криминальное психологическое воздействие. – М., 2008, с. 158.
Сюда же относятся разнообразные реконструкции модуса, когда изучению подлежит особенность того угла зрения, с помощью которого автор текста искажал (или, если хотите, творчески преобразовывал) в своих текстах или рисунках окружавшую его среду.
Словарь русского языка. В 4 томах. Под ред. А.П. Евгеньевой. – М., 1985 – 1988.
Их различие поддерживается разве что на фразеологическом уровне, да и то при обозначении физиологических явлений: о сбережении и потере девичьей чести говорят по отношению к женщинам, а о мужском достоинстве в телесном смысле – по отношению к мужчинам.
Классическим примером такой реконструкции является книга В.Я. Проппа Исторические корни волшебной сказки. См. также книгу Вяч.Вс. Иванова и В.Н. Топорова Исследования в области славянских древностей или работы Г.Д. Гачева по описанию национальных образов мира, которые он делал с помощью анализа текстов литераторов тех стран, где сам никогда не бывал.
«Ищем выход… Антиэкстремистское законодательство против простых граждан». Эфир радиостанции «Эхо Москвы» 28.08.07г.: http://echo.msk.ru/programs/exit/54404/ Ср.:
С. Абельцев: «…субординацию никто не отменял. Есть действующий губернатор, который старше тебя и по возрасту, и по должности, и оскорблять, а тем более призывать к свержению действующей власти это непозволительно, то есть, это действительно подпадает под то, что вы сейчас прочитали».
Г. Гудков: «И тогда <�шведский> министр внутренних дел, которого критиковали – как так, король без охраны, как можно так подойти к королю и оскорбить - оторвать рукав на пиджаке, кинуть тортом – тогда министр выступил по телевидению и сказал - дорогие сограждане, мы можем обеспечить безопасность короля – ни один из вас не сможет подойти, ни кинуть тортом, не сделать что-то худшее – а у них, вы знаете, были и случаи убийства высокопоставленных государственных деятелей – но тогда это будет другая страна: мы будем закрывать улицы, мы будем блокировать кварталы, будем закрывать вход и выход, введем унизительную процедуру досмотров, обысков, и тому подобное. На следующий день ни одна шведская газета, ни одна телепередача не позволила себе критиковать действия безопасности, действия внутренних дел. То есть, шведы предпочли демократизм своего общества, демократизм отношения власти и народа вот тем хулиганским выходкам и даже тем преступлениям, которые в Швеции совершались в последние годы против должностных лиц».
Представления Абельцева и Гудкова о взаимоотношении власти и народа являются отображением различного механизма получения этой власти. Когда власть завоевывают, берут и она держится на силе, представители власти озабочены своей защитой от народа, и законы пишутся для сохранения авторитета власти, в том числе коммуникативного. Когда власть дают, делегируют и она держится на авторитете избранников (их мудрости, справедливости и прочих ценных качествах), представители власти занимаются проблемами народа, а законы пишутся для защиты слабых и социально незащищенных, в том числе и от коммуникативного насилия. О том, как формируется власть в нашей стране, тоталитарным или демократическим путем, лучше скажут социологи, мы можем только зафиксировать, что в словах депутатов, пишущих законы, отображается как тоталитарная, так и демократическая когнитивная модель. Как им удается договариваться между собой, бог весть.
Говоря научным языком, как до Китая раком. Поскольку сколько-нибудь сложная система общественных ценностей в нашем политическом дискурсе отсутствует, не сложилась. Оригинальная своей революционной простотой попытка заменить систему ценностей на национальную идею, то есть на одну идею, ни к чему не привела, наверное, у граждан оказалось больше одной извилины.
Запрещая обоснование и оправдание, мы запрещаем объяснение и накладываем (частичный) запрет на вербализацию результатов познавательной деятельности, что противоречит законодательству о свободе слова, которое является по отношению к экстремистскому законодательству более общим.
См., например, интересную попытку лексикографического толкования текстов закона методами группы А.Г. Бабенко:
… для определения понятия «оскорбления» были соотнесены дефиниции в количестве 31 к словам: оскорбить, унизить, уязвить, обидеть, обида, язвить, издевка, осквернить, запятнать, опорочить, бесчестить, уколоть, заслужить, ядовитый, справедливость, нравственный (о боли), беспристрастный, честь, достоинство, унижение, репутация, деловой (о репутации), деловая репутация, оскорбление, унижение чести и достоинства, наличие оскорбления, оценка личности.
В результате была получена дефиниция понятия «оскорбление» - это ярко выраженная, заранее обдуманная, исполненная личной вражды, конкретная по содержанию отрицательная субъективная оценка (переоценка) определенной личности (личностей), т.е. небеспристрастное умаление ее заслуг, достижений, моральных качеств, что подрывает моральный престиж этой личности в собственных глазах и в глазах окружающих и по форме не соответствует общепринятым моральным (этикетным) нормам поведения в обществе и не является уместным в данной ситуации.
Про повелительное наклонение, конечно, сказано в полемическом задоре. Лингвистика позволяет говорить о призыве более содержательно, как о речевом акте. Призыву как речевому акту посвящен раздел «Речевой акт призыва в лингвистической экспертизе текста» в книге А.Н. Баранова «Лингвистическая экспертиза текста» (М., 2007).
Кроз М.В., Ратинова Н.А., Онищенко О.Р. Криминальное психологическое воздействие. – М., 2008, с. 158.
В последнее время на этом тезисе настойчивее других настаивает адвокат Г.М. Резник, но его авторитетное мнение – это еще не мнение законодателя.
На этом тезисе можно было бы и остановиться, сказав, что закон об экстремизме противоречит основам уголовного права, поскольку возбуждение дела на основе чьего-то мнения, без фактических оснований уголовным законодательством не предусмотрено. В гражданском порядке – пожалуйста. Но я продолжу.
Hofstadter R. The Paranoid Style in American Politics and other Essays. New York, 1965. Pipes D. Conspiracy: How the Paranoid Style Flourishes and Where It Comes from. New York, 1997.
Впрочем, лозунг Да здравствует самодержавие! даже озвученный на съезде монархистов, скорее всего, все же вызовет недоумение, поскольку формально (юридически) монархия в нашей стране не установлена. Не принято провозглашать здравицы тому, чего хочется, но чего еще нет.
Что касается призывов к отмене демократии, то слову демократия в нашем политическом дискурсе довольно часто противопоставляют слово дерьмократия, выражающее сомнение в доброкачественности обозначаемого первым словом объекта. Ну а отрицать то, что и так не существует, говорящим не позволяет здравый смысл.
То, что речь в данном случае идет не о фактах, а исключительно об их оценке, косвенно подтверждают аналогии, например, недавнее указание Минсвязи называть партию Лимонова запрещенная партия Лимонова. Само по себе существование партии (факт) Минсвязи не смущает и экстремизма в этом министерство не видит, однако журналистам настоятельно рекомендуется каждый раз давать фактам надлежащую словесную оценку, - напоминать читателям, что партия запрещена.
Справедливости ради надо оговориться, что сегодня для нашей страны в лозунгах Долой демократию! и Долой монархию! экстремизма не содержится в любом случае. В запрете, налагаемом на призывы к насильственному изменению конституционного строя, имеются два прилагательных, которые поставлены в нем не для благозвучия. Закон запрещает призывать к насильственным действиям, но не запрещает призывы к ненасильственной смене конституционного строя, например, через изменение конституции. Кроме того, закон защищает от нападок не фактически существующий строй, а только конституционный строй, то есть тот, который назван в конституции. Если в конституции записан демократический строй, то запрещается призывать к насильственной отмене демократии. Демократии у нас, судя по всему, еще нет. А требовать отмены монархии, диктатуры, авторитаризма, тоталитаризма и всех прочих недемократических качеств, которые авторы призывов усматривают в существующем строе, никто не запрещает.
Так что норма, касающаяся призывов к насильственному изменению конституционного строя, по-видимому, вставлена в закон об экстремизме либо на будущее, либо для проформы. Применяться она не может, поскольку те, кто по каким-то причинам считают существующий у нас строй демократическим, используют слово демократия в качестве эвфемизма, то есть приличного наименования неприличного явления, и поэтому не могут быть склонны требовать его отмены.
Заключение судебно-экспертной комиссии по результатам судебной комплексной психолого-лингвистической религиоведческой экспертизы от 4 мая 2009 года, Кемеровский ГУ. Далее - ссылки по тексту этого же заключения.
Впрочем, известный исторический аналог подобным требованиям к критике имеется. Был когда-то у нас в моде конфликт лучшего с хорошим и прочая связанная с ним лакировка действительности.
Галяшина Е.И. Лингвистика vs. экстремизма. – М., 2006, с. 80 - 93.
См. об этом следующий пассаж в той же экспертизе:
Наиболее незаметным для адресата оценочным способом является внедрение фактологической информации в концептуальную. Умелый подбор фактов, акцентирование только одной стороны явления (нужной автору) и затушевывание другой, а иногда и умолчание помогают рисовать образ события в черных либо в розовых тонах.
В рекламе они сводятся к общему запрету вводить потребителя в заблуждение относительно назначения товара или услуги. Общность и неконкретность этого содержательного запрета подчеркивается противоречащими ему ограничениями на оценочные суждения – в рекламе нельзя сравнивать свой товар с другими конкретными товарами и говорить, что рекламируемый товар самый лучший, даже если это правда.
Не противопоставленное ни штабным, ни морским, ни каким-либо иным командирам.
Болинджер Д. Истина – проблема лингвистическая; Блакар Р. Язык как инструмент социальной власти; Вайнрих Х. Лингвистика лжи. // Язык и моделирование социального взаимодействия. Сборник статей. - М., 1987. В. Клемперер. LTI. Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога. — М., 1998.
Я имею в виду мнение как речевой акт. То есть тот случай, когда, передавая чужие слова в форме косвенной речи, мы имеем основания говорить «по мнению N» в отличие от тех случаев, когда мы квалифицируем чужие слова иначе: «по утверждению N», «по просьбе N», «по требованию N» и т.д.
У Малики Яндарбиевой, получившей гражданство Катара, решение катарского суда о том, что ее мужа убили сотрудники российского посольства, судя по всему, не должно было вызывать сомнений. Российские власти отрицали участие сотрудников посольства в этой акции. Сейчас, когда российских шпионов (= разведчиков) за рубежом арестовывают пачками, и их непрофессионализм стал очевиден, отрицать подобные провалы стало значительно труднее.
Баранов А.Н. Лингвистическая экспертиза текста. Теоретические основания и практика. – М., 2007, с. 419.
Еще одним аргументом в пользу тезиса А.Н. Баранова, на мой взгляд, является аналогия с религиозным дискурсом. Как известно, в религиозном контексте дьявол (как отец лжи) может говорить любые слова, никому не придет в голову преследовать его за богохульство и святотатство. А вот из обычного верующего за богохульные речи изгоняют бесов, то есть слова дьявола в его устах вызывают у единоверцев острую негативную реакцию. Та же история часто происходит и в светской области, в частности, за экстремизм, как в случае с Яндарбиевой, привлекают отнюдь не профессиональных пропагандистов, журналистов и политиков, а частных лиц, высказывающих свои мнения, совпадающие с пропагандистскими текстами, например, блоггеров или тех, кто пишет комментарии на форумах. И дело не только в том, что журналистов и политиков побаиваются, просто мнения простых людей, совпадающие с пропагандистскими текстами, вызывают у противной стороны особенное раздражение, поскольку они показывают действенность враждебной пропаганды.
Методические рекомендации Генеральной прокуратуры РФ «Об использовании специальных познаний по делам и материалам о нарушении средствами массовой информации национального, расового и религиозного равноправия" № 7/4-1-1557-95 от 09.12.95. См. также: Кроз М.В., Ратинов А.Р., Ратинова Н.А. Ответственность за разжигание вражды и ненависти: психолого-правовая характеристика. - М., 2005.
Эти рекомендации были подготовлены по норме еще старого УК РСФСР 1960 г.
Авторы методики обратили на это внимание и предложили в таких случаях привлекать к верификации содержащейся в текстах фактической информации специалистов из соответствующих областей знания: экономики, истории, политологии и т.д. - Ратинов А.Р., Кроз М.В., Ратинова Н.А. Ответственность за разжигание вражды и ненависти. Психолого-правовая характеристика. – М., 2005, с. 49, 207 – 209.
Подробное обоснование этого подхода содержится в теоретическом введении к некоторым экспертизам Е.С. Кара-Мурзы.
«Никто не может помешать нам воспринять в качестве литературного сюжет, передающий реальные события; для этого даже не нужно ничего менять в его композиции, достаточно сказать себе, что нас не интересует истинность данной истории, что мы читаем ее, «как если бы» она была плодом литературного сочинительства. Любой текст можно прочесть как «литературный»: вопроса о его истинности не встанет именно потому, что он будет восприниматься в качестве литературного» [Тодоров Ц. Семиотика литературы. / Семиотика. – М., 1983, с. 358].
Что касается языковой ксенофобии и языка, упоминаемого в законах наряду с расой, нацией, полом и религиозными конфессиями, то языковая ксенофобия, на мой взгляд, настолько редкая вещь, что на нее можно не обращать внимания. Есть, конечно, известная пафосная фраза И.А. Тургенева и есть ее не менее известный иронический перифраз велик могучим русский языка. Есть ненаучно-популярные малотиражные публикации о том, что русский язык является прародителем всех остальных языков и что на нем написаны все без исключения пока не дешифрованные древние тексты. Такие публикации можно найти и про шведский язык, и про киргизский язык. Тем не менее, сравнивать языки для доказательства неполноценности их носителей вроде бы пока никому в голову не приходит. Напротив, в лингвистике принято проявлять к редким и малым языкам особый (доброжелательный) интерес, а сопоставительные исследования языков являются весьма трудоемкими, так что научная база для появления языковой ксенофобии еще не создана. Соответственно, и ненаучная база на пустом месте пока вроде бы не появилась.
С сексизмом ситуация сложнее. За 70 лет советской власти равноправие мужчин и женщин в нашей стране из проблемы превратилось в привычную реальность и обсуждается скорее в контексте избыточности эмансипации, чем в контексте неполноценности женщин. Возникла другая проблема, проблема равноправия для гомосексуалистов, однако она настолько далека от разрешения, что, говорят, именно из-за нее из 282 ст. УК убрали упоминание о поле, заменив его расширительной категорией «социальная группа». В правовом отношении, на уровне рацио, эта проблема особых споров не вызывает, зато на уровне эмоций сохраняется, а слово пидор занимает устойчивое место в ряду бранных слов. Нет оснований считать, что текущий общественный дискурс, касающийся гомосексуальной тематики, может быть хоть как-то скорректирован в сторону терпимости. По крайней мере, равных с натуралами прав гомосексуалисты у нас не имеют, а о конкретных уголовных делах, касающихся возбуждения вражды и ненависти по признаку пола и/или сексуальной ориентации, я пока не слышал.
Детализированное описание содержательных особенностей националистических текстов, полученное в результате применения контент-аналитических процедур, дано, как уже говорилось, в методических рекомендациях НИИ Генпрокуратуры.
Миронов Б. Иго иудейское. – М., 2007, с. 423.
Вообще говоря, трудно представить себе вопрос, отвечая на который наш соотечественник сказал бы, что он русский чукча или российский чукча. И то, и другое словосочетание звучит искусственно. Скорее всего, одновременное обозначение человека по признаку национальности и по признаку гражданства особого смысла не имеет, по крайней мере, оно вызывает затруднения. Попытка называть титульную нацию и гражданство разными словами (русский и российский), по-видимому, для нашей страны будет не слишком продуктивна. Она все равно так или иначе наталкивается на явно неудачные словосочетания типа русский россиянин (ненецкий россиянин, еврейский россиянин) и еще более сомнительные – российский русский, российский ненец.
В научной литературе в сходном значении используется термин культ, иногда термин деструктивный культ.
Жмуров В.А. Психопатология. - М.: Медицинская книга, 2002.
В частности это пралогические (до-логические) мыслительные структуры, не основанные на правилах формальной логики, к которым относятся закон подобия (уверенности в том, что явление может быть вызвано путём его имитации) и партиципации (перенесения свойств одного предмета на другой при их соприкосновении).
Участие психолога в разрешении скрытых религиозных конфликтов вряд ли окажется продуктивным. Психолог может помочь выявить скрытый конфликт и помочь его разрешить, но в отличие от бытовых конфликтов религиозные конфликты, как известно из истории религий, рациональному разрешению не поддаются.
Мне могут возразить, напомнив о том прискорбном факте, что среди филологов встречаются литературоведы, у которых принято интерпретировать мотивы и намерения авторов художественных текстов, а среди школьных словесников эта привычка доходит до стадии интерпретаций типа «автор хотел нам сказать». Действительно, использование психологических и социологических методов анализа художественных текстов привело в конце 19 – начале 20 века к появлению новой научной дисциплины, получившей название литературоведение. Первые учебники по этой ныне филологической дисциплине еще имели более точное название психологическое литературоведение и социологическое литературоведение. Потом прилагательное, как это часто бывает, от названия отвалилось, и смысл его (названия) незаметным образом поменялся с понятного на сомнительный. Сегодняшние филологи, специализирующиеся в области литературоведения, не получают достаточного психологического и социологического образования, поэтому их привлечение к проведению психолого-лингвистических экспертиз вместо психолога и/или социолога представляется проблематичным.
Внешне «экстремистской» категорией текстов являются тексты антагонистичных политических течений. Так, носители монархических и коммунистических политических взглядов непримиримы в мировоззренческом смысле, так как коммунисты, поддерживающие идеи классовой борьбы, выступают за победу пролетарского класса над классом угнетателей, а монархисты, напротив, за победу класса феодалов над «низшими» классами. Таким образом, в текстах каждой из этих групп содержатся доказательства превосходства своего класса, призывы к борьбе с противоположной группой и обоснования необходимости этой борьбы. Запрет на такие тексты, пусть только на тексты чисто пропагандистского характера, фактически означает запрет на политические взгляды. К счастью, случаи применения антиэкстремистского законодательства против текстов «антагонистических» политических партий пока не известны, однако введение в законодательство понятия «социальная группа» в этом случае оказывается миной замедленного действия, способной взорваться в любой момент.
См., например: Зислин И.М., Куперман В.Б., Егоров А.Ю. Структура и семантика бреда. // Современная российская мифология. М., 2005.
Петухов Ю.Д. Геноцид. Общество Истребления. Русский Холокост. – М., 2004, с. 219.
Петухов Ю.Д. Геноцид.., с. 223 – 224.
Петухов Ю.Д. Геноцид.., с. 214.
По-русски: автор высказывания относится к своим словам серьезно, не шутит; читатель тоже воспринимает его слова серьезно. Причем серьезность относится к содержанию высказывания и не обязательно к его форме. «Устами ребенка истина глаголет» - текст может быть изложен на наивном детском языке, на языке гопников, к которому воспитанные люди относятся презрительно, - все это не исключает эффекта пропагандистского воздействия (убеждения и внушения), поскольку не лишает смысл сказанного правдоподобия.
Преследование за «преступление без жертвы» может опираться на два основания – научное и ненаучное. В первом случае проводится исследование и определяется, что, например, пропаганда жестокости влияет на детей, повышает риск асоциального поведения и поэтому должна быть ограничена. Если же такое исследование ничего не показало, как например, это было с проверкой гипотезы о дурном влиянии порнографии, то преступление, как не имеющее потенциальной или отсроченной жертвы, отменяется. На этом основании в большинстве цивилизованных стран запрет на производство и распространение порнографической продукции отменен. Во втором случае, когда научных оснований не требуют, они заменяются на предрассудки, чаще всего религиозные, поскольку религиозные запреты не основаны на оценке реальных («мирских») последствий их нарушения (их основанием служит, как известно, авторитет их автора и его обещание, что за их соблюдение вознаграждение будет в иной жизни).
Кстати, попытки безосновательных запретов порнографии (соответствующая статья в УК до сих пор не отменена) не привели ни к чему хорошему кроме порчи языка. Они привели к тому, что общество перестало на лексическом и понятийном уровне различать запрещенную порнографию и разрешенную эротику, так что судить порнографов стало, собственно говоря, не за что, и проблема разрешения порнографии разрешилась сама собой.
Изредка в юридической литературе еще встречаются высказывания о том, что измерить ущерб от ксенофобских высказываний принципиально невозможно. Возражать на них подробно, наверное, не стоит. Можно только напомнить о том, что методики оценки эффективности рекламных кампаний давно отработаны и активно используются, равно как и методики оценки эффективности пропагандистских кампаний, в особенности связанных с выборами. Никто не мешает использовать эти методики для оценки ущерба от экстремистских материалов, было бы желание.
Из заключения экспертов Южного РЦСЭ Минюста РФ.
Инквизиция хотя бы могла сжечь неугодные книги, книг было мало, часть из них могла погибнуть окончательно и стать недоступной читателям. В Германии при нацистах книги тоже жгли, они уходили от широкого читателя внутри отдельно взятой страны. У нас во времена тоталитаризма книги изымали из массовых библиотек, их читали только в спецхране. Сегодня тексты, включенные в список экстремистских материалов Минюста, любой желающий может найти в сети Интернет, уничтожение неугодных слов стало бессмысленным, а потуги запретителей – комичными. Возможность для насилия над словом и информацией сокращается на глазах. Похоже, что этого не замечают одни склонные к архаике юристы и/или (религиозные?) фанатики.
К слову сказать, пытаясь враждовать друг с другом руками светского общества, религии только поедают сами себя и выставляют на посмешище. Например, попытка юридически запретить матерные слова, как известно, закончилась на том, что инициаторы не решились записать их списком, чтобы включить в закон. Собственно, так чаще всего и бывает. Древние тексты можно перевести на современный светский язык, обратное невозможно.
Собственно говоря, все преступления, связанные со словом, так или иначе имеют отношение ко лжи, другого греха за словами нет. При этом это может быть заведомая фактическая ложь с негативным содержанием (клевета) и навязывание неадекватной (ложной) оценки (реклама и пропаганда). Хотя фактическая информация в рекламе и пропаганде встречается, иллокутивная цель соответствующих текстов, как уже говорилось, заключается не в ее передаче, а в формировании заданного оценочного отношения к рекламируемому объекту или пропагандируемым взглядам, – позитивного или негативного.
Это только некоторые идеи. Конечно, было бы красиво, если бы закон вообще защищал знание от предрассудков, но это не так. Хотя для западной культуры это в известной степени верно, для нее более, чем для нашей культуры, актуально противопоставление научных знаний и религиозных представлений. По крайней мере, в западных работах по политической лингвистике часто используется оппозиция knowledge – belief, которую у нас иногда переводят как знание – мнение. И, говоря о свободе выражения мнений, на западе нередко имеют в виду именно свободу для belief.
Ср., например, периодически возникающие попытки добиться допустимости публичного употребления оскорбительного по отношению к евреям слова жид. С такими предложениями выступают верующие (христианских конфессий), но аргументируют свое пожелание, как уже говорилось, светским образом, через науку, ссылаясь на словари и справочники.
Вопрос о намеренности или случайности таких интерференций (как вообще все вопросы о мотивах) относится скорее к ведению психолога, чем лингвиста.
Не так давно от подобного намеренного вкрапления пострадал издатель газеты «Дуэль» Мухин. Один из его авторов, поссорившись с Мухиным, специально вставил в текст своей статьи сомнительный фрагмент, а Мухин его не заметил и статью опубликовал. Правда, эксперты в конечном счете нашли экстремизм почему-то не в этом фрагменте, а только в лозунге «Смерть России!», употребленном как печальная аллюзия на «Карфаген должен быть разрушен». В результате Мухин пострадал все же не за характерный для его издания антисемитизм, а за квазиэкстремизм, найденный экспертами в отдельно взятом лозунге, который они к тому же ошибочно посчитали призывом.
Стенограмма программы «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение»: http://premier.gov.ru/events/news/13427/index.html
Решение Савеловского районного суда г. Москвы от 14 февраля 2011 года: http://www.advodom.ru/other_practice/savel.php
Хотя и хотел пошутить насчет глубокого внутреннего убеждения суда, поскольку ничем иным кроме ясновидения и прочего внутреннего нельзя объяснить, откуда суд без допроса В.В. Путина узнал, о чем Путин думает.
Косвенно это подтверждается тем, что Савеловский суд все же сослался на некоторые факты, аргументирующие, по его мнению, негативное высказывание Путина. Проверять эти факты суд не стал, подтвердить их Путину не предложил. На то, что Милов в 90-е годы находился в таком нежном возрасте, что мог ходить на детский горшок, но не мог заниматься финансовыми махинациями, суд не обратил внимания. Тем не менее, сказать что-то о фактах, хоть и юридически нелепое, суду все же пришлось:
…данное высказывание являлось отражением непосредственного восприятия Путиным В.В. как Председателем Правительства РФ (ранее Президентом РФ) тех проблем и явлений, которые существовали на момент его назначения (избрания) на должность, а равно нашли отражение в многочисленных публикациях в средствах массовой информации. Данные публикации приобщены судом к материалам дела и рассматриваются судом в качестве относимых и допустимых доказательств по гражданскому делу, являющихся дополнительным надлежащим обоснованием наличия у Путина В.В. достаточных фактических оснований для такого высказывания. Информация, приведенная в соответствующих публикациях, носила конкретный фактический характер и в ходе настоящего судебного разбирательства опровергнута не была.
Собственно говоря, я имею в виду не только искренность в бытовом ее понимании, но и проблемы с условием искренности речевого акта. Поскольку весомую часть современного политического диалога составляют «лингвистические» изыскания говорящих, поиск и обсуждение оговорок, нарушений логики и прочих явлений, вызывающих сомнение в связности и непротиворечивости текста собеседника.
Собственно говоря, слово вера выскочило у меня не случайно, поскольку ближайшим историческим прототипом нашего современного политического дискурса является, по-видимому, религиозный дискурс, причем монотеистический, когда слово единственного божества именно в силу его единственности является для последователей непререкаемым. Да и само понятие пропаганда, как известно, обязано своим появлением одной из монотеистических клерикальных служб.
Попытка предложить вместо общественных ценностей религиозные непродуктивна по той же причине – религиозным запретам не противопоставлено ничего позитивного, кроме авторизации, то есть того, что они исходят из авторитетного для верующих источника. К тому же церковь все же является институтом посредников для переселения в иной мир, устройством жизни этого мира она, считая его греховным, интересуется постольку поскольку.
То есть тем, кто в какой-то юридически значимой форме заключает с обществом конвенцию о том, что не просто говорит, что придет в голову, а готов нести юридическую ответственность за свои слова.
Забавно, что юристы не видят напрашивающейся аналогии. Они осуждают человека за угрозу или за оскорбление, но сами тексты, содержащие угрозы или оскорбления не запрещают. Они не запрещают сами слова, из которых состоят наименования товарных знаков, они запрещают торговцам использовать эти слова в качестве таковых. Они не запрещают сами рекламные слоганы, они запрещают рекламщикам использовать некоторые высказывания в качестве рекламных слоганов. Однако «разжигающие» или «возбуждающие» тексты они запрещают сами по себе. С чего бы такая избирательность? Они не считают пистолет генератором убийства, но некоторый текст, по их мнению, сам по себе может быть вечным генератором ненависти? Это в известной степени справедливо для текстов, подлежащих процедуре канонизации, то есть для религиозных текстов, функционирующих в рамках религиозных субкультур, но Минюст вроде бы не Святая Инквизиция, а светское учреждение.
The President of the Monitoring Committee of the Parliamentary Assembly of the Council of Europe Dick Marty submitted to the Venice Commission a decision of the Committee, taken at its meeting on 15 December 2011 in Paris, to ask the Venice Commission for an opinion on five Russian Federal laws:
1. The Federal Law on the Federal Security Service
2. The Federal Law on meetings, rallies, marches and pickets
3. The Federal Law on counteraction to Extremist Activities
4. The Federal Law on political parties
5. The Federal Law on election of the deputies of the State Duma.
The Commission plans to adopt opinions on these laws at its next plenary session in March 2012.

http://www.venice.coe.int/
Вопрос финансовый компенсации, конечно, важен, но не он является основным. Основным является соблюдение юридического принципа равенства сторон, когда истец и ответчик в равной степени отвечают за добросовестность своего мнения. Когда истец теряет возможность выиграть у ответчика псевдосудебным образом, за счет отсутствия наказания и/или компенсации за неосновательное обвинение. Как я попытался показать, в «экстремистсой» области это позволяет недобросовестным истцам защищать свою пропаганду от противоречащей ей информации, либо от враждебной пропаганды. То есть виновный имеет пока процессуальное преимущество над невиновным.
Проницательный читатель, я надеюсь, уже догадался, на что я намекаю. Для остальных же поясню, что, на мой взгляд, 152 ст. ГК РФ вполне достаточно для борьбы с тем, что законодатель называет экстремизмом. Раз ты не смог доказать в суде своих надуманных публичных обвинений, расплачивайся за диффамацию. При этом, наверное, не столь важно, кем ты являешься, излишне корыстным журналистом или несдержанным религиозным фанатиком.
В. Шендерович. Случай с йеху и другие истории нашего зоопарка. М., 2009.