Трансформация понятия «бизнес» и его значение в современном мире

Поводом к написанию этой статьи послужило важное и поучительное событие. 7-8 декабря прошлого года, в выходные дни, на территории филологического факультета РУДН состоялся первый семинар Гильдии лингвистов-экспертов по документационным и информационным спорам (ГЛЭДИС). Гильдия является некоммерческой общественной организацией, объединяющей филологов и юристов, которые проводят лингвистические экспертизы по заказу истцов и ответчиков на судебных процессах. Из 70-ти зарегистрированных участников семинара едва ли не половина приехала с периферии; было особенно приятно, что 25 человек из 22 городов России были приглашены за счет бюджета Гильдии.

По контрасту с праздничным характером события и праздничным настроением его участников сама проблематика лингвистической экспертизы является, на мой взгляд, довольно скучной и настолько специальной, что описанию живыми словами поддается неохотно. Наверное поэтому угол зрения на это событие определился внешним, но не случайным образом. После семинара мне принесли только что изданную книгу гуманитарных работ и воспоминаний В.А. Успенского, многие годы потратившего на обучение лингвистов основам математики, редактора известного периодического издания "Семиотика и информатика", зав. кафедрой математической логики мехмата МГУ и проч. и проч. Мне показалось любопытным, что к концу его книги увеличивается не только количество мемуарных фрагментов, но и количество наблюдений, нередко печальных, на тему несходства лингвистического и математического склада мышления. У меня есть собственный опыт похожих, правда, зеркальных наблюдений (над менталитетом математиков), поэтому некоторые инвективы автора мне близки, а некоторые даже понятны.

Так или иначе, как только я дочитал двухтомник В.А. Успенского до конца, впечатления от семинара, наверное, под действием аналогии, сами собой выстроились и образовали ряд комментариев на названную в заглавии статьи тему. В основном они связаны с различным пониманием юристами и филологами одних и тех же вещей, - с неразрешенными (неразрешимыми?) пока противоречиями между складом юридического и лингвистического мышления.

Об ученых и экспертах.

Некоторые "лингвистические" недоумения возникли уже после прочтения программы семинара, где выступающие оказались поделенными на "ведущих ученых" (доклады первого дня) и "участников семинара" (выступления второго дня). Непривычно для научного собрания выглядел эпитет "ведущие", его можно было понять и так, что на второй день будет выступать всякая научная мелкота - кандидаты наук, аспиранты, студенты. Однако, если предположить, что неточным является не слово "ведущие", а слово "ученые", если вместо него поставить слово "эксперты", то полученное выражение "ведущие эксперты" будет звучать вполне уместно - по крайней мере утратит обидное оценочное значение. "Ведущие эксперты" - общепринятый среди юристов термин, который подчеркивает преимущество в опыте, а не в научных достижениях.

Не секрет, что экспертной деятельности категорически противопоказаны такие высоко ценимые научные качества, как творческий подход к работе и индивидуальность мышления. Опыт показывает, что чем меньше в экспертизе творчества и индивидуальности, тем точнее и надежнее ее выводы. Идеальный текст экспертизы, к примеру, экспертизы нашего национального напитка на подлинность, представляет собой не повествовательный текст, а таблицу, где

• проставлена измеренная экспертом градусность сомнительного продукта,
• указана градусность по ГОСТу
• и - в отдельной графе - сделан вывод, состоящий из одного слова - "соответствует" или "не соответствует".

Кроме этого в сноске к таблице эксперт обычно пишет, на каком измерительном приборе он градусность напитка измерял. И все. Такая экспертиза принимается судом без споров именно потому, что в ней нет никакого творчества, а ее результаты понятны и могут быть легко перепроверены другим экспертом. Похожего результата юристы - в идеале, конечно, - ожидают и от экспертов-лингвистов.

По определению, экспертиза, кто бы ей ни занимался, представители гуманитарных или точных наук, имеет отношение не к фундаментальному, а к прикладному знанию, как раньше говорили, к ремеслу. Накопление экспертных знаний происходит обычно не теоретическим, а опытным путем, недаром категория опыт (экспертный стаж) является необходимым реквизитом текста любой экспертизы. По этой же причине учебные пособия по экспертной деятельности называют "методиками", которые, по сути, представляют собой инструкции или описания технологических процессов.

Конечно, юристы иногда склонны преувеличивать научность экспертной деятельности, говорить об особой экспертной науке, криминалистике, об особой криминалистической теории - теории идентификации (отождествления) объектов. Дополнительную путаницу в вопрос о характере научности в экспертной деятельности вносит тот исторический факт, что несколько раз криминалистам удавалось обогнать фундаментальную науку и первыми получить новые знания о действительности. Именно эксперты-криминалисты обратили внимание на то, что рисунок борозд на руке является индивидуальным для каждого человека; так уж сложилось, что криминалистам, а не психологам и физиологам, принадлежат пока основные достижения в исследовании почерков. Этот список можно продолжить, но в нем значатся все же, скорее, исключения, чем правила.

Поэтому стоит подчеркнуть, что учредители ГЛЭДИС выбрали наиболее точное слово для названия своего объединения - "гильдия". Так начиная со Средних веков называют организации ремесленников. Термин "гильдия" наилучшим образом соответствует содержанию экспертной деятельности, а также описанным в уставе ГЛЭДИС принципам приема и обучения новых членов организации, именно как профессионального объединения лингвистов, использующих свои научные познания для занятий на досуге экспертным промыслом. Что же до контаминации "известных ученых" с "ведущими экспертами", то это ситуативное определение лексически точно отображает реальное положение вещей, - эти понятия в головах участников первого семинара по лингвистической экспертизе - как лингвистов, так и юристов - находятся пока в неразделенном (симбиотическом?) состоянии.

О названии экспертизы.

Более существенным спорным моментом являются невинные, на первый взгляд, расхождения относительно того, какое название использовать для обозначения экспертных лингвистических исследований. Оказалось, что термин "лингвистическая экспертиза" устраивает почему-то далеко не всех, причем наибольшее количество новых предложений поступило не от лингвистов, которым это оказалось безразлично, а от юристов, либо от тех лингвистов, которые не первый год увлекаются практической экспертной работой и прониклись юридической проблематикой глубже других. Причина такой односторонней активности вполне объяснима и кроется в отношении к слову, в том числе, к термину, которое у юристов и языковедов существенным образом, едва ли не категорически, различается.

Лингвисты, привычные наблюдать за жизнью слов со стороны, смотрят на язык, как на слабо зависящую от наблюдателя реальность, которая складывается в результате скрытого консенсуса внутри сообщества говорящих и пишущих. Лингвисты знают, что слово и термин могут оказаться неудачными, могут не понравиться носителям языка и исчезнуть из употребления, как бы их не навязывали те, кто их придумал. По опыту своих наблюдений, лингвисты позволяют себе полагать, что в языке действует своего рода демократический принцип, принцип свободного общественного выбора, не всегда зависящий даже от их культуртрегерского нормотворчества (словарей и грамматик). Это успокаивает - позволяет довольно благодушно относиться и к языкотворческим инициативам, к своим и чужим ошибкам.

В юридической области, где обращаются не литературные или газетно-журнальные тексты, а канцелярские документы, отношение к слову несколько отличается от принятого среди гуманитариев. Слово в документе, если угодно, не демократично, оно привыкло подчиняться - мечта пуристов всех времен - административным распоряжениям. Вольных синонимов или перифраз к утвержденному административно слову нет. Последствия такой вертикали власти бывают курьезными и комичными, и, наверное, поучительным будет напомнить о нескольких нелепостях, непосредственно касающихся экспертизы.

Многие слышали, что Н.С. Хрущев некогда подарил Украине Крым, и теперь Крым - украинская территория, но, скорее всего, немногие догадываются, что до перестройки и разделения империи паспортизацией криминалистических экспертиз занимались в городе Харькове, в харьковском филиале НИИ судебных экспертиз. Паспортизация означает, что на каждую экспертизу составляется некоторый документ под названием "паспорт", в котором указывается название экспертизы, ее объект, предмет и задачи (вкратце). Этот паспорт являлся (и является до сих пор) руководящим указанием для всех юридических ведомств, - то есть в соответствии с тем, что в нем написано, экспертизы назначаются, проводятся и оформляются.

Так вот, в украинском городе Харькове родилось, как говорят, такое название, как "трасологическая экспертиза". Это экспертиза, которая исследует трассы - следы контактного взаимодействия материальных предметов. Изучаются траССы, а изучает их траСология, с одним "с". Трасологи, когда им задаешь вопрос про эту неприятность, обычно отвечают, что "трасология" - термин, т.е. специальное употребление слова, и отсутствие буквы "с" очень способствует терминологичности. Словарники выходят из положения научнее. К примеру, "Советский энциклопедический словарь" находит этому казусу историческое объяснение: оказывается, слово "трасса" было заимствовано нами из немецкого языка (Trasse), тогда как название науки о трассах - из французского (trace); "Большой толковый словарь русского языка" (БТС) на странице с близким номером послушно повторяет это объяснение. Никому не приходит в голову (или стыдно) предположить, что произошла банальная орфографическая ошибка, так сказать, результат межъязыковой или междиалектной интерференции, - ведь в городе Харькове слово "трасса" со всеми его производными, как и везде на Украине, пишется с одним "с".

Похожая малороссийская история произошла с другим термином - "почерковедческая экспертиза". Перелистав словари, можно заметить, что в 30-х годах 20 века Д.Н. Ушаков не знал никакого "почерковедения", он знал только "графологию". В 70-х годах 20 века авторы "Малого академического словаря" доверились Ушакову и "почерковедения" замечать не пожелали, хотя в среде юристов этот термин уже давно и благополучно употреблялся. Его заметили недавно. В БТС (1998 год) зафиксированы и "почерковедение", и "графология" вместе взятые. "Почерковедение" по БТС - "отрасль криминалистики, изучающая почерки для оказания помощи при судебном разбирательстве уголовных и гражданских дел", а графология - "учение о почерке как отражении свойств характера и психологических состояний человека; исследование почерка для установления таких свойств и состояний".

Все это звучит весомо и убедительно, но не вполне понятно. Хотя бы потому, что такое разделение одной дисциплины на две, с отдельными именами, появилось со второй половины 20 века лишь в нашей отдельной стране, причем без всяких к тому оснований. Очень похоже на то, что годах в 60-х - 70-х случился еще один характерный для нашей истории случай, когда не новая сущность порождает слово, а новое слово вносит путаницу в общеизвестные сущности. Почему-то сразу вспоминается, что "-ведение" на востоке Украины значительно популярнее "-знания" и тем более "-логии", что российским учебникам языкознания на Украине соответствуют учебники языковедения, не говоря уже о названиях соответствующих научных учреждений.

И последний пример. В том же самом Харькове юрист С.М. Вул (редкий случай, когда автор нововведения известен) где-то в 1982 году придумал еще одно "-ведение", еще один странновато звучащий термин - "автороведение", имеющий в отличие от упомянутых выше прямое отношение к лингвистической экспертизе. Термин получился, надо признать, тоже малороссийский, но что поделать. Он паспортизован и благополучно живет уже 20 лет. Еще лет через 20 у него появятся все шансы быть признанным академической лексикографией и попасть в очередное издание БТС или словаря Ожегова, с пристойным толкованием. К "-ведению" в юридической среде привыкли, да и филологи с ним как-то смирились; одно из последних предложений на эту тему - "речеведение", - поступило уже не с Украины, а из России.

Беспокойство юристов относительно названий разновидностей лингвистических экспертиз в общем-то вполне объяснимо. Не все экспертное поле в этой области поделено, паспортизовано и однозначным образом названо. И, если экспертизы, связанные с разъяснением непонятно написанных текстов, юристов не сильно интересуют и никогда не интересовали, как не имеющие прямого отношения к нарушению закона, то экспертизы по искам о защите национальных чувств, чести, достоинства и деловой репутации им очень даже не безразличны. Это то новое, что позволяет еще раз вернуться к вопросу об имеющихся названиях экспертиз и попытаться их пересмотреть. Или объединить в одну, например, собрать в одно целое фоноскопию (фонографию) и автороведение, назвав их "речеведением", "юрислингвистикой" ("лингвоюристикой"), "лингвистической криминалистикой", еще как-то. Или придумать и запаспортизовать в добавок к имеющимся некоторый новый частный термин, вроде "инвективознания", "оскорблениеведения" или "обсцентологии".

Конечно, пути Господни неисповедимы, но образование гильдии лингвистов-экспертов позволяет нам хотя бы надеяться, что на этот раз языковая (номинативная) политика окажется уже в руках специалистов, и новое название, если оно будет придумано и введено, то не административным путем, а коллегиально, - и по крайней мере лишних сущностей вкупе с неожиданными украинизмами в экспертной области, имеющей отношение к лингвистике, больше не будет.

Об оскорбительных словах и оскорблении.

Как показали выступления на семинаре, юристы не меньше языковедов обеспокоены судьбой русского языка, правда, воспитанные на канцелярском отношении к слову, они в глубине души надеются, что слова можно разрешать и запрещать, что оскорбительными являются сами слова, а не их конкретные употребления. Впрочем, убеждение в изначальной оскорбительности некоторых слов характерно не только для юристов. В современной журналистике работают представители сразу нескольких языковых субкультур, для которых магическое или сакральное употребление слов еще не потеряло своего значения.

С просвещенческим дискурсом рационалистов, считающих слово условной единицей, не зависящей от идей, сегодня конкурирует дискурс верующих (в равной мере и воцерковленных, и атеистов), для которых слово тесным образом связано со своим содержанием, а спор о словах является, по сути, спором об идеях, "своих" и "чужих", последние при этом относятся к категории вредных и запрещаются, по крайней мере в своем кругу. Другой похожий сектор (по отношению к слову) образует модный среди предпринимателей дискурс уголовного мира, который базируется на языческих представлениях и тоже весьма строг по отношению к речевому поведению, к употреблению некоторых - оскорбительных - слов. Кроме того, немалую долю среди общего поля публичных текстов занимает дискурс ревнителей грамотности и родной словесности, тех, кто придает речевой стилистике статусное значение и жесткие рамки приемлемости, в том числе нео-сословной.

Все субкультуры, тяготеющие к магическому восприятию слова, эгоцентричны и обидчивы к "чуждым" словам, даже если они адресованы не им. Из этих субкультур происходят читатели, склонные к кросс-культурным конфликтам, - как раз они чувствуют себя искренне оскорбленными, обнаружив в опубликованном тексте какие-то неприемлемые для себя слова. Так или иначе, желающих оценивать не содержание текстов, а их словесное оформление как в сегодняшней журналистике, так и среди сегодняшних читателей немало, едва ли не подавляющее большинство.

Хуже того, для большинства из этих субкультур публичное оскорбление, как таковое, не только вполне допустимо, но даже необходимо (по отношению к "чужим") и является неотъемлемым элементом газетно-журнального дискурса. Недавно на одном из ток-шоу священнослужителя спросили, что делать, когда повстречаешь Дьявола. Ответ - плюнуть на него и отвернуться. Иными словами, иного способа общения, как оскорбить (проклясть), не предусмотрено.

Весьма грамотные и культурные люди, готовые согласиться с тем, что словесные оскорбления не приемлемы в принципе, делают оговорку - за исключением оскорбления кавказцев, евреев, русских, нуворишей, люмпенов, геев и далее по списку, конца которому нет. Эта оговорка возникла не сегодня. Советский публичный дискурс, которому наследует нынешний, тоже нет оснований переоценивать, так как типологически он ничем не отличался от магического - в нем точно так же допускались оскорбления по отношению к инакомыслящим - "врагам народа", диссидентам, "империалистам" и далее, по другому, устаревшему списку.

Для лингвистической экспертизы все это неприятно тем, что, опираясь на свое представление о языке, юристы будут склонны поддерживать именно формальный подход к исследованию оскорблений и требовать от лингвистов не оценки ситуации словесного оскорбления, а оценки "оскорбительных слов". Те из лингвистов, кто придерживается естественнонаучного взгляда на вещи, останутся в заведомом меньшинстве. Сторонники магического отношения к слову и допустимости оскорблений в адрес "чужих", получат преимущество, но, видимо, не смогут его использовать, поскольку, придерживаясь непримиримых религиозных или политических взглядов, не сумеют между собой договориться.

О привычных орудиях эксперта - словарях и грамматиках.

Экспертиза, вообще говоря, не может существовать в ситуации такого разброда и неопределенности. Однако если верить сообщениям прессы, в последние год-два мы наблюдаем не только повышение популярности судебных процессов, но и явную тенденцию к генерализации конфликтов, имеющих то или иное отношение именно к лингвистической экспертизе. Первоначально иски о защите чести и достоинства или об оскорблении национальных чувств выглядели весьма скромно, их подавали незаметные частные лица, персонально затронутые обидной публикацией, против других частных лиц, эту публикацию подготовивших. Сегодня в качестве пострадавшей стороны все чаще пытаются выступать целые общественные организации, либо даже государство в лице каких-то своих уполномоченных представителей. В недалеком будущем объектом экспертной лингвистической оценки может оказаться не отдельная статья или публичное высказывание, а целая PR-компания или некоторая идеология. Незаметно, но последовательно лингвистическая экспертиза перемещается с отдаленной юридической периферии в область повышенного общественного интереса и пристрастного обсуждения.

Можно смело предположить, что вскоре мы столкнемся с попытками ввести такое понятие, как "преступный текст" или "преступный дискурс", которое будет обозначать некие свойства исследуемого объекта, которые могут нанести ущерб как чувствам читателя (его достоинству, самооценке, самолюбию), так и его разуму (произведя неконтролируемое воздействие на его систему убеждений и ценностей). В последнем случае пострадавшие могут не догадываться о понесенном ущербе, так что инициатором иска о его возмещении поневоле будут посторонние событию такого преступления люди, те же "Идущие вместе".

Любое ужесточение общественной реакции на идеологическую и информационную деятельность, как мы уже не раз убеждались, порождает соответствующее общественное противодействие. В фокус конфликта в качестве третейского судьи вполне может попасть безобидная по сути лингвистическая экспертиза. Вряд ли эксперты-лингвисты в такой ситуации окажутся святее Папы Римского и смогут избежать искушения сознательно или бессознательно включиться в общественные столкновения на вызывающей их симпатии стороне.

Как подсказывает исторический опыт, выдержать давление среды способны далеко не все специалисты, так что противоречия между экспертными решениями, связанные с сознательной или ненамеренной предвзятостью, представляются при таких условиях неизбежными. Поэтому в самое ближайшее время экспертному сообществу поневоле потребуется пойти на самоограничения - понизить степень свободы эксперта при работе с материалом, то есть ввести достаточно строгие методические принципы, нарушение которых было бы легко проверяемым и очевидным для всех. Вряд ли удастся быстро упорядочить такие слабо формализованные аспекты лингвистической экспертизы, как исследование психического состояния или психических качеств автора текста, однако никто не мешает уже сейчас навести порядок в такой достаточно прозрачной процедуре, как оценка лексического состава и стилистики текста.

Начать можно с самых элементарных способов автоматической проверки исследуемого текста на употребление стилистически окрашенной лексики с помощью словников толковых словарей, в которых имеются стилистические пометы. Хотя бы со словниками широко распространенных словарей типа словаря Ожегова или "Малого академического", доступных на машинных носителях во всех мыслимых форматах. Дело не только в количественных оценках, которые тоже возможны; по крайней мере такая проверка поможет хотя бы гарантировать некоторую защиту от субъективизма, от того, что эксперт, полагаясь на свои индивидуальные представления о стилистике, просто не заметит лексических явлений, требующих комментирования и интерпретации.

Программные средства, которые позволяют сделать подобную проверку удобной, сделаны давно, можно устроить конкурс лексикографических редакторов и обсудить их эргономические качества. Действительная проблема заключается в другом - насколько имеющиеся в нашем распоряжении словари пригодны для более менее объективной стилистической и семантической оценки лексики?

В последние годы в отечественной лексикографии происходит явное оживление, касающееся в основном "ассортимента" словарной продукции. Появилась масса специализированных словарей - и по объекту словарного описания (словари экзотической лексики, жаргонов, языков малых групп и мелких субкультур), и по структуре информации (идеографические, ассоциативные, толково-словообразовательные, обратные, речений и проч.). Однако абсолютное большинство новых словарей составляется по старинке, - в результате критического чтения литературы, а не в результате беспристрастного наблюдения. И подбор словника, и язык интерпретации значений находятся в прямой зависимости от языковых вкусов и знаний автора или авторского коллектива, особенно в тех случаях, когда авторами владеют дидактические мотивации. Академическая лексикография - не исключение, к любому изданию можно предъявить претензии не только по части семантики и стилистики, но начиная с критериев полноты словника.

Критиковать словари - это грех гордыни, поскольку большинство из словарников в наше время - истинные подвижники своего дела, которым не всегда хватает сил довести это дело до конца. Однако когда словари начинают использовать по новому назначению и рекомендуют их в качестве нормативного (методического) источника для лингвистической экспертизы, приходится рассматривать их в новом функциональном качестве и оценивать уже с этой (нормативной) стороны. Поэтому - три критических примера из словарей, опубликованных в последние годы; примеры касаются ключевых терминов сегодняшнего менталитета и отобраны не намеренно, после долгих поисков, а попались на глаза почти случайно, так сказать, на первой же открытой странице.

Основное (первое) значение слова "информация" БТС определяет так: "ИНФОРМАЦИЯ. 1. = Информирование".
На той же странице чуть ниже:
"Информирование. Информация (см.)".
То есть БТС, позиционированный авторами в качестве "преемника двух основных академических словарей, изданных в СССР", ничтоже сумняшеся, определяет значение слова "информация" с помощью пресловутого логического круга, иными словами, самым неприличным с лексикографической точки зрения образом отказывается дать ему определение.

Второй и третий примеры - на датировку и стилистическую окраску - для краткости и удобства объединяю в один, - они будут касаться слова "бизнес". В "Толковом словаре русского языка конца ХХ в." около этого слова стоит семафор -->, который означает "возвращение в актив". В предисловии разъясняется, что таким семафором помечены слова, "бывшие прежде на периферии общественного языкового сознания". Они подразделены на три группы:

1. "сопровождавшиеся в словарях либо пометкой "Устар.", либо комментарием "В старину", "В дореволюционной России" и т.п."
2. "стойко ассоциировавшиеся с категориями буржуазного общества и имевшие соответствующие комментарии в словарях… и обозначающие теперь реалии, соотносимые с нашей действительностью"
3. "наименования реалий и явлений, заимствованных из социального устройства зарубежных стран … и наименования "вернувшихся" в жизнь нашего общества реалий".

Слово "бизнес" приводится в перечне примеров ко второй группе, среди других "стойко ассоциировавшихся", а именно вместе со словами: "инфляция, мафия, коррупция, многопартийность, стачка, забастовка, стачком, неимущий, безработица, бизнесмен, капитал, банкир". Некоторые из этих слов действительно были временно подзабыты и действительно вернулись в активное общее употребление. Что же касается слова "бизнес", то это не так.

Согласно "Этимологическому словарю русского языка" оно было заимствовано не до революции, а в советскую эпоху и впервые фиксируется в "Словаре иностранных слов" 1954 года издания. Возможно, оно могло бы встретиться до революции в речи англоманов, но ни словарь Даля, ни словарь Ушакова (1935-1940 годы) его не знают, его нет даже в словаре "Редкие слова в произведениях авторов 19 века" под ред. Р.П. Рогожниковой. В последнем доперестроечном издании "Малого академического словаря" (1985-1988 годы) слово "бизнес" дается с пометкой "разг." - разговорное. Это говорит о том, что по прошествии 30 лет с момента заимствования в основной лексический состав русского языка оно так и не вошло. Получается, что вопреки мнению авторов "Толкового словаря русского языка конца ХХ в." возвратиться "в актив" в 1985-1997 годах оно никак не могло, поскольку никогда там раньше не находилось.

Теперь о стилистической окраске слова "бизнес". "Толковый словарь русского языка конца ХХ в." оценивает это слово как стилистически нейтральное, общеупотребительное, оставляя за ним одно вполне безоценочное значение: "предпринимательская деятельность…". Впрочем, в конце словарной статьи имеется комментарий мелкими буквами: "в соврем. эпоху воспринимается неоднозначно: то с явно положительной оценкой, то неодобрительно в зависимости от принадлежности говорящего к сторонникам реформы, либо к ее противникам".

По словам авторов словаря, их выводы основываются на анализе материалов электронной картотеки в 2 млн. словоупотреблений, полученной по материалам прессы 80-90-х годов, новейшей художественной литературы и публицистики. Поэтому наблюдения авторов словаря несложно перепроверить, причем на заведомо более эмоционально-нейтральном материале, например, на аналогичной по размеру выборке новостных сообщений информационного агентства "Интерфакс".

Так вот, в такой выборке, которая имеется на моем компьютере, слово "бизнес", судя по невысокой частоте употребления, не относится к числу ключевых и широко употребительных. К ключевым относится основной его конкурент (синоним) - слово "деятельность". Именно оно, а не "бизнес", выступает опорным словом при обозначении большинства разновидностей предпринимательской деятельности: "деятельность" - "посредническая, экономическая, банковская, биржевая, финансовая, предпринимательская, производственная, хозяйственная, охранная, коммерческая, страховая, аукционная, аудиторская, торгово-закупочная, инновационная, инвестиционная, выставочная, издательская, незаконная, законная, брокерская, внешнеэкономическая, внешнеторговая" и проч.

Кстати, в современной науке некоторые эксперты призывают между понятиями бизнес и предпринимательская деятельность не ставить знак равно. Специалисты выделяют целый ряд отличий этих двух терминов. Бизнес и предпринимательство - это два разных понятия, которые имеют общие характеристики, но в то же время отличаются друг от друга. Бизнес – это более широкий термин, используемый для описания любого вида коммерческой деятельности, при которой товары или услуги предоставляются клиентам в обмен на деньги. Предпринимательство, с другой стороны, - это предпринимательская деятельность, которая включает в себя инновации, риски и создание новых рынков.

Для бизнеса необходимы капитал и ресурсы, а для предпринимательской деятельности нужны только знания и навыки предпринимателя. Владельцы бизнеса более сосредоточены на повседневной деятельности своей компании и, возможно, менее склонны рисковать, предлагая новые продукты или услуги. В отличие от них, предприниматели, как правило, более дальновидны и готовы идти на риск, чтобы вывести продукт или услугу на новый уровень. Ещё среди отличий выделяют то, что бизнес, как правило, больше ориентирован на краткосрочную прибыль, в то время как предпринимательская деятельность более сосредоточена на долгосрочном развитии своего предприятия. Бизнес работает в рамках определенных правил, а предприниматели часто действуют вне существующих рамок. Кроме того, бизнес в основном полагается на существующие ресурсы и технологии, при этом в ходе предпринимательской деятельности часто разрабатываются собственные идеи и создаются новые технологии.

В целом, основное различие между бизнесом и предпринимательством заключается в том, что бизнес ориентирован на краткосрочные цели и действует в рамках существующих правил, а предприниматели ориентируются на долгосрочное развитие и создают новые рынки. То есть предпринимательская деятельность всегда предполагает создание чего-то нового, ранее не существовавшего, иногда даже инновационного. В то время как бизнесом может быть любая идея, которую уже воплощали в жизнь множество раз бизнесмены по всему миру.

Такое мнение действительно имеет место быть, однако почти во всей литературе понятие бизнес и предпринимательская деятельность используются как синонимы. С этим можно столкнуться в учебниках, научных статьях, обучающих и информационных материалах. Ещё несколько веков назад понятия "бизнес" и "бизнесмен" имели негативный окрас и только лишь с течением времени это отношение начинает меняться. Поэтому и строго разграничивать понятия предпринимательская деятельность и бизнес иногда просто не имеет смысла.

Слово "бизнес" используется в основном для определения национальной принадлежности коммерческой деятельности ("российский", "американский", "отечественный", "мировой"), иногда - ее юридической квалификации ("малый", "средний"). Что касается использования этого слова при обозначении разновидностей предпринимательской деятельности, то они немногочисленны. На первом месте по частоте употребления идет "игорный бизнес", на втором - "карточный", за ними, с заметным отставанием, - "туристический", на последнем месте - "страховой". Подбор разновидностей характерен, он явно имеет отношение к американской культуре, причем к ее маргинальной и авантюристической части, как она представлена в боевиках и мыльных операх. Так что лексическая ниша слова "бизнес" в наиболее нейтральных текстах современного русского языка, похоже, опирается на два значения - 'американское' ('чужое') и 'авантюристическое'. Иными словами, при написании словаря, если он действительно составлялся по аналогичной электронной выборке, были все основания перенести слово "неодобрительно" из комментария к словарной статье в ее начало - в качестве стилистической пометы.

Впрочем, может быть проверка была сделана некорректно? В связи с этим возникает вопрос: 2 млн. словоупотреблений - это мало, много или достаточно для того, чтобы составлять (и проверять) толковые словари, причем отображающие состояние лексической системы на протяжении некоторого периода времени (авторы "Толкового словаря русского языка конца ХХ в." претендуют на описание периода в 12 лет, с 1985 по 1997 год)? Вряд ли на этот вопрос можно ответить однозначно и целиком, хотя частичный ответ получить можно; по крайней мере некоторые показательные сопоставления, наверное, сделать не помешает. Например, в прозе Пушкина имеется примерно 125 тыс. словоупотреблений - в 16 раз меньше. В трех больших романах Достоевского ("Бесы", "Братья Карамазовы" и "Подросток") - чуть больше 700 тыс., то есть приблизительно в 3 раза меньше. В 8 романах современной женщины-фантаста Светланы Мартынчик - 1 млн. словоупотреблений, - в 2 раза меньше. Все это, на первый взгляд, ни о чем не говорит, однако пойдем дальше. В четырехтомном словаре Даля - чуть больше 2 250 тыс. словоупотреблений, то есть примерно столько же, сколько в электронных выборках, использованных авторами "Толкового словаря русского языка конца ХХ в." и мной. Получается, что размер текста толкового словаря, составленного полтораста лет назад, измеренный в словоупотреблениях, слегка превышает размер выборки, использованной для составления (и проверки) современного толкового словаря. Разъяснять смысл последнего сопоставления, наверное, не стоит, он вполне прозрачен. Конечно, выборка в 2 млн. словоупотреблений для составления толкового словаря ничтожно мала. С другой стороны, такая выборка лучше, чем ничего, поскольку авторы "Толкового словаря русского языка конца ХХ в." все же сделали осторожный комментарий относительно эмоциональной оценки, связанной с тем же словом "бизнес", тогда как ни Н.Ю. Шведова, ни С.А. Кузнецов, электронных выборок не использовавшие, никаких стилистических оттенков в употреблении слова "бизнес" не заметили.

С точки зрения лексикографии, шире - с точки зрения филологической науки, конкуренция лексикографических описаний (и даже их неточность, допущенная, например, с дидактическими целями) представляет собой явление несомненно благотворное и отображает живое движение знания, но с точки зрения юристов (лингвистической экспертизы) - это более чем печально. Множественность интерпретаций рассматривается в рамках экспертизы как спорность этих интерпретаций, а проведенная в суде дискуссия о сравнительной авторитетности тех или иных словарей ни к чему, кроме экспертной (методической) компрометации этих словарей, не приведет.

Как это не обидно для многих прозвучит, из изданных в последние годы толковых словарей наиболее пригодным для лингвистической экспертизы является недавно вышедший из печати первый том "Большого словаря мата" А. Плуцера-Сарно, где собрано по крайней мере максимально возможное на сегодняшний день количество контекстов употребления одного, но "самого важного слова в языке" (В.П. Руднев).

Напрашивается печальный вывод. Если - вполне условно - посчитать составление словника исходным пунктом лексикографической работы, а оценку стилистической окраски слова - ее конечным пунктом, перспективы появления традиционных толковых словарей с корректно взвешенной (хотя бы по правилам, действующим в психологической семантике) стилистической оценкой лексики представляются сегодня не столько отдаленными событием, сколько туманными.

Не будет большой натяжкой утверждать, что, если лингвистическая экспертиза будет продолжать развиваться, отсутствие сертифицированных в ее интересах словарей будет представлять все более и более болезненную проблему. Дело в том, что, являясь представителями гуманитарного знания, юристы тем не менее привыкли, что экспертизы проводятся по правилам, которые приняты не среди гуманитариев, а в точных науках. Юристы значительно ближе, чем лингвисты, знакомы с принципами метрологии (теории измерений) и математической статистики. Поэтому первый вопрос, который возникает у них при чтении экспертного исследования, обычно касается степени надежности (реже валидности) полученных экспертом выводов, причем в количественном выражении; второй вопрос - после более внимательного чтения - будет связан со степенью надежности использованного экспертом инструментария, а именно грамматик и словарей. Ответа на этот вопрос у лингвистов нет.

О психологическом портрете юриста.

Наверное, для прояснения природы когнитивных конфликтов, возникающих между юристами и лингвистами, все же стоит отвлечься и сказать несколько слов о причинах развивающихся в их среде профессиональных акцентуаций. Чтобы минимизировать отвлечение, можно сосредоточиться только на тех акцентуациях, которые объясняются несходством профессиональных условий речевой деятельности.

Хорошо известно, что большинство юридически оформленных письменных текстов, имеющих общее родовое название - "документ", отличается одинаковым композиционным строением - трехчастной структурой. Первая часть - мотивировка содержащегося в документе действия ("В соответствии с последними распоряжениями…"), вторая часть - само действие автора документа, выраженное двусоставным предложением в первом лице ("…я, Петров, позволяю…" ) , третья часть - ожидаемый результат действия ("…чтобы Волга впадала в Каспийское море"). Последовательность частей является строго заданной, каждая из частей может быть сколь угодно большого размера.

Реже обращают внимание на то, что эта трехчастная композиционная структура в абсолютном большинстве случаев тяготеет к тому, чтобы - вне зависимости от размера документа - реализоваться в границах всего одного, хотя и сложного предложения. По сути, любой пространный документ представляет собой последствие мучительной борьбы с языком - за то, чтобы втиснуть весь объем (нередко повествовательного) дискурса в не предназначенное для этого прокрустово ложе элементарной синтаксической конструкции. В результате таких попыток получаются известные каждому грамотному человеку уродливые тексты

• с перечислением по пунктам,
• с обилием однородных и неоднородных по строению придаточных предложений,
• с длинными цепочками родительных падежей,
• с бесконечными уточнениями в скобках или без,
• с неизбежными нарушениями правил согласования

и прочим канцелярским косноязычием. Даже математики, избыточно внимательные к однозначному пониманию используемых терминов, не пытаются уложить свои мысли в рамки одного предложения, поэтому, наверное, " документы" следует признать наиболее неестественными из всех разновидностей текстов и, соответственно, наиболее затруднительными и трудоемкими для написания.

Если письменные юридические тексты можно считать наиболее уродливыми и косноязычными, то рядом с ними - по закону контраста? или закону компенсации? - существует противоположное явление, - юридическое красноречие. Не будет сильным преувеличением сказать, что большинство примеров в риториках и пособиях по ораторскому искусству заимствованы не столько из речей политиков, богословов или преподавателей, сколько из публичных выступлений известных юристов. Никаких искусственных и противоестественных ограничений юридическое красноречие не требует, напротив, как всякая устная речь, судебное выступление ориентируется на непосредственное и линейное восприятие, к тому же, по контрасту с документом, где проявления эмоций не приняты, устное красноречие является подчеркнуто эмоциональным.

Из сказанного следует, что юристы, от которых по природе их деятельности требуется взвешенность и нахождение меры, в языковом отношении являются максималистами. Они привыкают резко менять язык (стиль) речевого общения на практически (по нескольким базовым параметрам) противоположный, при этом оба юридических подъязыка можно признать неадекватными действительным обстоятельствам их деятельности (соблюдению меры).

Если обратиться к аналогии с душевными болезнями, все это напоминает типичные проявления такого распространенного заболевания, как маниакально-депрессивный психоз. Юридическое красноречие соответствует маниакальной фазе протекания болезни, повышенному настроению, легкости и изяществу в делах, тогда как юридическая письменность - депрессивной фазе, пониженному тонусу и мучительным затруднениям. Психиатрическую аналогию можно косвенно усилить ссылкой на теорию Ч. Ломброзо о гениальности и умопомешательстве, - количество и тех (признанных авторитетов) и других (клинических идиотов) в юридическом сообществе, как мне кажется, несколько превышает средние нормы по другим профессиям.

Психиатрическую аналогию можно попытаться распространить и на лингвистов. Профессия вынуждает их, как известно, находиться в состоянии языковой раздвоенности, правда, эта раздвоенность предполагает не ситуативное двуязычие, а скорее некоторую разновидность диглоссии, затрагивающей основы языковой личности. Работой лингвиста является рефлексия над (своим) языком, что естественным образом приводит к смешению структур субъекта и структур объекта, поскольку для представления и описания объекта (языка) у исследователя нет ничего другого, кроме того же самого языка. Практическим выходом из этого противоречия служит изобретение некоторых метаязыков, отличных от изучаемого. В роли таких метаязыков нередко используются мертвые языки (латынь и греческий), просто чужие языки (для описания русского языка - чаще всего английский), искусственные языки (язык математической логики у структуралистов).

Метаязыки изобретаются во множестве, некоторые из них весьма сложны и неординарны, но не обязательно болезненны. Степень обоснованности психиатрической аналогии зависит в данном случае от двух параметров - от степени распространенности конкретного метаязыка и степени его ценности для изобретателя. В тех случаях, когда ценность некоторого метаязыка тяготеет к сверхценности, а степень распространенности минимальна, допустимо говорить об аналогии с индивидуальными (бредовыми) языками при шизофрении и (или) потере (в. т.ч. раздвоении) личности. Во всех остальных случаях речь может идти исключительно о склонности и профессиональной предрасположенности.

Продуктивность рассуждений, построенных на аналогиях, вообще говоря, сомнительна, тем более, когда они касаются таких расплывчатых понятий, как профессиональные акцентуации (лучше бы, наверное, говорить о профессиональных предрассудках). И без того известно, что лингвистам нередко ставят в вину непонятность лингвистического языка (в обыденном представлении понятия "знаток языка" и "златоуст" не разделяются), юридические документы принято считать неудобочитаемыми, а речи судебных ораторов - наигранными и манерными. Тем не менее, как раз предрассудки, а не разность интересов обычно провоцируют на наиболее острые столкновения. И на некоторые спасительные мысли о защите от возможных ментальных конфликтов даже такие (упрощенные) сопоставления, наверное, могут навести.

По крайней мере лингвистам не стоит удивляться, когда одинаково сделанное экспертное исследование в одном суде будет принято благосклонно, так сказать, в маниакальном ключе, а в другом - будет "депрессивным" образом отвергнуто. Вряд ли лингвистам удастся договориться с юристами об оптимальном объеме и желаемой подробности текста экспертизы, - в одном суде их будут упрекать в излишней детализации и усложнении, в другом, - в недостаточности доказательств и голословных утверждениях. По-видимому, контрастные оценки прекратятся только тогда, когда текст лингвистической экспертизы превратится из повествовательного документа в не вызывающую оценочных суждений и прозрачную для проверки таблицу.

Об автоматических орудиях эксперта - пока непривычных.

Возвращаясь к вопросу об орудиях эксперта-лингвиста, надо сказать, что словарь, предназначенный для использования в лингвистической экспертизе, по определению должен быть не столько авторитетен, сколько объективен, - максимально дистанцирован от вкусов, мнений и пристрастий лексикографа. Этот словарь должен быть проверяемым, то есть - в данном случае - воспроизводимым на аналогичной по размеру и составу выборке текстов. В этом отношении будущее - за развитием автоматизированной и автоматической лексикографии.

Пока еще трудно оценить последствия появления первых томов автоматически перевернутого (от значения к слову) словаря Ожегова - "Русского семантического словаря" под ред. Н.Ю. Шведовой, однако уже сейчас ясно, что, будучи просто поставленными рядом, "традиционные" толкования значений наглядно демонстрируют многие дефекты как семантической, так и стилистической компоненты толковых словарей, что не может, конечно, не стимулировать желания привести все это хозяйство хотя бы в относительный порядок. Из словарей, составленных в соответствии с принципом воспроизводимости, нельзя не назвать "Русский ассоциативный словарь" (Ю.Н. Караулов, Ю.А. Сорокин, Е.Ф. Тарасов, Н.В. Уфимцева, Г.А. Черкасова). В последнее время все больший интерес у лексикографов вызывает корпусная лингвистика - построение автоматических корпусов (русских) текстов, содержащих при каждом словоупотреблении разнообразную лингвистическую информацию.

К сегодняшнему дню технический арсенал автоматической текст-аналитики (и, в частности, автоматизированной лексикографии) достиг значительных размеров и разнообразия. Многие из созданных в последние 10-15 лет процессоров и языковых баз данных могут быть с той или иной долей удобства применены как непосредственно в лингвистической экспертизе, так и опосредованно, для составления адекватных требованиям этой экспертизы словарей и анализаторов.

Имеются программы автоматического сравнения текстов между собой, которые можно использовать для исследования и доказательства плагиатов. Практический каждый из опубликованных сегодня и в прошлом словарей преобразован в лексикографическую базу данных и доступен для формальных преобразований; немалая доля таких словарных БД, включая многоязычные, открыта в Сети для свободного доступа. Есть несколько версий автоматического синтаксического анализа; ряд аналитических программ и поисковых систем использует процессоры автоматического сбора синонимов и квазисинонимов. Работают программы автоматического составления тезаурусов (идеографических словарей), можно сказать, что уже сделаны средства поиска в тексте заданных по смыслу фрагментов. Есть программы психологической оценки текста, построенные как на основе традиционной психологической семантики, так и на базе нео-риторических наблюдений.

Конечно, нельзя забывать о том, что многие словарные картотеки являются самостоятельными памятниками истории языка, поскольку на бумажных карточках нередко зафиксированы фрагменты уже исчезнувших памятников письменности. Нам недоступны исходные текстовые выборки некоторых словарей, того же словаря Даля, материалом для которых послужили полевые исследования, которые мы уже не можем воспроизвести. По техническим причинам в электронной форме не представлены корпуса текстов на древнерусском языке. Отсутствие единой стандартной кодировки не только для древнерусских текстов, но и для текстов, написанных раньше 1918 года, не позволяет публиковать их в Сети без ограничений, связанных с загрузкой для каждого из них специальных шрифтов, зачастую не совпадающих друг с другом. Весьма невысок уровень культуры е-публикаций и е-републикаций, абсолютное большинство которых не авторизовано и требует критической сверки. Все это, конечно, плохо, но отнюдь не критично.

Объем текстовой информации на русском языке, собранный в е-библиотеках и на отдельных тематических страницах, уже давно превышает все те выборки, которые были использованы при составлении словарных картотек, а по жанровому составу и датировке эти выборки, в отличие от картотечных массивов, достаточно полно иллюстрируют не только все периоды в развитии языка (для 19-го и 20-го веков - безусловно), но и все многообразие его стилистических подразделений. Это текстовое поле доступно для исследования, классификации и структурирования в пригодный (и привычный) для лексикографов и грамматистов вид. Уже сейчас история жизни любого слова за последние два столетия может быть изучена по электронным выборкам быстро, точно и с максимальной подробностью.

Впечатление, что весь инвентарь электронных инструментов лингвистики находится в разрозненном состоянии, является и верным, и не верным. Многие из попыток корпоративных объединений по тематическому или по спонсорскому (под эгидой ЯNDEX'а или ABBEY) принципу вполне успешны и продуктивны. На мой взгляд, ГЛЭДИС вполне способна стать еще одной точкой тематического притяжения, причем не только для тех разработчиков лингвистического ПО, которые заинтересованы в решении прикладных задач юридической ориентации, - область притяжения может оказаться, наверное, гораздо шире.

Впрочем, в самом лояльном по отношению к русскому языку словаре, который составил немец Владимир Иванович Даль, из глагольных толкований самыми распространенными являются следующие (в скобках - количество таких толкований в тексте словаря):

бить, колотить [13]
жать, гнести [9]
обмануть, надуть [8]
стянуть, украсть [8]
отделаться, отработаться [7]
стянуть, стащить, украсть [7]
шататься, слоняться [6]
надоесть, надокучить [6]
мешкать, медлить [5]
рвать, драть [5]
обойти, объехать [5]
дойти, достигнуть [5]
потерять, утратить [5]
затерять, запропастить [5]
стащить, стянуть, украсть [4]
оклематься, оправиться [4]
врать, хвастать [4]
промотать, прокутить [4] …..

То ли Владимир Иванович вконец утомился от наших дорог и затосковал, и его словарь, вопреки мнению Ю.А. Бельчикова, использовать для лингвистической экспертизы не стоит, то ли нам, глядя на эту проекцию отечественного менталитета, есть о чем глубоко задуматься.

О делопроизводстве в лингвистике.

На семинаре лингвисты узнали от юристов немало нового о делопроизводстве. О том, например, что в текстах постановлений о проведении экспертизы нельзя исправлять орфографические и пунктуационные ошибки, не говоря уже о смысловых глупостях. Эти тексты требуется переписывать в своем экспертном исследовании слово в слово и буква в букву, как драгоценные памятники письменности. Лингвистам объяснили, что зря они пишут перед текстом экспертизы про стаж своей научной работы, он, дескать, роли не играет, а надо писать про стаж экспертной деятельности, и должен он быть не меньше пяти лет. Что называть себя лингвистам лучше не "эксперт", а скромнее, - "исследователь" и проч. и проч.

Лингвисты не остались в долгу и рассказали о собственных "юридических" проблемах. В частности, о новом Своде правил правописания и трудностях, возникших в связи с его обсуждением. Эта тема возникла на семинаре, на мой взгляд, отнюдь не случайно, - она имеет прямое отношение к уже упомянутым различиям в административном и филологическом отношении к слову.

Кроме того, правописание является, пожалуй, единственным уровнем языка, на котором лингвистическая экспертиза действительно может быть проведена по всем требованиям точных наук. Правила правописания в отличие от грамматик и словарей, которые в лучшем случае являются "рекомендованными" для изучения в школе и высшей школе, относятся к категории "утвержденных" нормативных текстов, общеобязательных не только для изучения, но и для выполнения. Поэтому работа эксперта, оценивающего правописание, сводится к простой регистрации нарушений этих правил со ссылкой на конкретный номер раздела Правил и номер нарушенного правила. Иными словами, лингвистическая экспертиза соблюдения норм правописания в конкретном тексте может быть проведена по формальным требованиям точных наук.

В юридическом смысле Правила являются законом, за невыполнение которого виновник может и должен быть наказан, тогда как словари и грамматики являются всего лишь более или менее точной записью обычаев, соблюдать которые выгоднее, чем не соблюдать, но за нарушение неизбежной кары не последует. К тому же обычаи допускают более широкое и вольное толкование, чем законы, - в законах буква довлеет над духом, в обычаях (неписаных законах) - дух над буквой.

Похоже, что дискуссия, возникшая вокруг нового свода правил, демонстрирует, что научно-преподавательскую общественность не устраивает именно юридический статус нового Свода, - эта общественность не понимает, зачем правила оформления живых слов в очередной раз принимать юридическим указом, как это делалось в советской России, начиная с 1918 года. Наверное, это связано не только с тем, что законы предназначены не для изучения, а для заучивания и неукоснительного исполнения. И даже не с тем, что к этому документу (Своду) у специалистов имеются многочисленные претензии. По-видимому, у всякого грамотного человека возникает вопрос, на который ревнители "утверждения" Свода затрудняются ответить: кого и зачем по этому закону собираются судить и поражать в правах?

Сторонники Свода утверждают, что они преследовали исключительно цели народного просвещения. Наверное, так они и думают, но тогда мы наблюдаем типичный случай потери цели или (и) ее ненамеренной подмены. Поскольку в общем-то не требуется особого труда, чтобы прийти к тому выводу, что цель реформы правописания отнюдь не гуманитарная, то есть не имеющая прямого отношения к предмету и содержанию деятельности научно-преподавательского сообщества. Для этого достаточно взять в руки проект Свода и попытаться оценить, насколько он соответствует сделанным на его счет декларациям. Это удачнее всего получится при условии, если пропуск цели считать не случайной ошибкой, а "фрейдистским" следствием влияния другой цели. Тогда вывод окажется однозначным и, тем самым, убедительным.

…упорядочение новых явлений. Сторонники Свода нередко говорят об устранении неясностей, связанных с правописанием новых слов. Иногда - о необходимости упорядочить новые тенденции в пунктуации и орфографии, в том числе появляющиеся в е-публикациях и электронной переписке. Но в последние годы эти новые явления возникают чуть ли не каждый день, особенно это касается разного рода изобразительных знаков. Очевидно, что никакая нормативистика угнаться за этими зыбкими изменениями не способна, - на этот счет возможны только наблюдения (которых, кстати, опубликовано уже немало) и осторожные рекомендации, делать которые, кстати, создателям Свода никто не запрещал и не запрещает. Более того, вдохновляясь примером Я.К. Грота, создатели Свода вправе предлагать любые, в том числе и спорные, советы относительно того, как писать новые слова и оформлять самые новые, вкладываемые в орфографию и пунктуацию смыслы. Рекомендации могут публиковаться как в частном порядке, так и с одобрения академий наук (в т.ч. педагогических), - никто и никогда не запрещал авторам Свода давать ученые советы. Однако авторы требуют именно юридического "утверждения" новых правил, из чего можно сделать вывод, что вопросы упорядочения новых явлений их все же беспокоят во вторую очередь, и этой цели они на самом деле не преследуют.

…упрощение правил. Цель, которая, наверное, действительно была актуальной сто лет назад, до эпохи повальной грамотности, не забыта и сегодня. Нельзя отрицать, что дальнейшее упрощение правил и исправление имеющихся среди них неудачных решений может помочь школьникам в освоении письма и приобретении навыков письменной грамотности. Но, если бы авторы Свода действительно преследовали эту цель, мы, со своей стороны, были бы вправе ожидать, что Свод будет состоять из двух частей. Первая часть - собственно предлагаемые правила, вторая часть - обоснование их бОльшей простоты, чем у ранее существовавших, причем научное обоснование.

Такое обоснование, как известно, может быть теоретическим, то есть, например, представлять собой оценку правил с точки зрения педагогической психологии, - скажем, старое правило требует от пишущего для своего выполнения пяти интеллектуальных операций, а новое - всего трех. Либо такое обоснование может быть экспериментальным, например, результатом сравнительного статистического исследования ошибок, появляющихся в текстах при использовании старого и нового правил. Однако, никакой второй части у Свода нет, значит, нет и никаких научных доказательств его преимущества перед старыми, "утвержденными" в советское время, правилами. Из чего следует, что на самом деле целей упрощения правил правописания авторы Свода не преследовали.

… снижение энтропии правил. Действительно, когда правило не является строгим и допускает варианты применения, преподавать такое правило труднее; при компьютерной обработке текстовой информации неоднозначность и многовариантность написаний тоже представляют собой проблему. Однако неудобства для компьютера и преподавателя еще не означают неудобства для ученика и владельца компьютера, скорее наоборот. Хотя, справедливости ради надо сказать, что для компьютера эта вариативность уже давно перестала быть препятствием, он научился справляться с самыми экзотическими орфограммами и ошибками. Компьютер удалось научить разбираться с более сложными задачами, например, находить варианты имен, фамилий и названий, включая сокращения, аббревиатуры и иноязычные варианты. У учеников тоже давно другие заботы. Им уже не требуется учить наизусть таблицу умножения, - у них есть калькулятор. И школьникам, и даже литераторам уже не нужно следить за опечатками - за него это делает спел-чекер, который не утомляется и знает очень много слов, включая словарные, - все "парашюты", "цыпочек" и "деревянный".

Вслед за чистописанием, которое с появлением персональных компьютеров все больше переходит из области ремесла в область искусства, правописание включилось в тот же самый процесс, который ускоряется в геометрической прогрессии. На глазах шкала оценки "правильно - неправильно" и по отношению к правописанию меняется на шкалу "нравится - не нравится". Правописание становится изобразительным и выразительным средством, а значит в нем теперь ценится (разумная) индивидуальность. Из этого следует, что авторы Свода опоздали с нормативностью лет на 10 - 15, так как в искусстве правила нужны только затем, чтобы их можно было нарушать, поэтому никому не приходит в голову их там устанавливать, тем более юридически. Иными словами, однозначные правила правописания в современной языковой ситуации уже не требуются. Не знаю, понимают ли это сторонники Свода, но они не могут не чувствовать, что идут наперерез языковым процессам. Поэтому согласиться с тем, что они хотят уменьшить вариативность правописания, значит сомневаться в их языковом чувстве. Это было бы оскорбительным. Вывод: вряд ли это их действительная цель.

…поражение в правах. Методом исключения в конце концов неизбежно приходишь к пресловутой юридической цели. Которую однако требуется предварительно уточнить, то есть ответить на вопрос, какую именно категорию пишущих "закон о правописании" собирается дискриминировать.

Понятно, что он никак не затрагивает писателей, журналистов и прочую пишущую братию. Имеется всего одна категория пишущих, к которой этот закон действительно сможет быть применен - это абитуриенты ВУЗов (или выпускники средней школы, собирающиеся продолжить образование). Только по отношению к ним этот закон может быть употреблен в запретительном смысле - с целью наказания нарушителей зафиксированных в нем правил.

По всей видимости, проверка правописания является дополнительным формальным критерием, вообще говоря несущественным, но удобным для тех случаев, когда результаты сдачи профильных экзаменов необходимо - по тем или иным причинам - скорректировать в сторону ухудшения. Эта цель может быть названа гуманной по отношению к преподавателям, принимающим вступительные экзамены, и администрации ВУЗов, но не может считаться гуманной по отношению к абитуриентам, - все же незнание не должно является препятствием для людей, желающих учиться и приобретать знания. Из чего следует, что, если мы будем продолжать жить в разумном мире, новый Свод никогда не будет "утвержден". Как бы он не был удобен, в том числе и для нужд лингвистической экспертизы. Получается, что эта цель тоже мелковата, чтобы ее можно было впрямую и без натяжек посчитать гипотетической целью сторонников "утверждения" Свода.

…комплекс лингвиста. Что же остается? Остается психологическая подоплека этого юридического акта. Стыдно признаться, но возможность получить хотя бы минимальную власть над своенравным языком, является, наверное, трепетной мечтой многих лингвистов, по крайней мере себя я к исключениям отнести не могу и поэтому хорошо понимаю чувства сторонников "утверждения" нового Свода. Для лингвистов область такой анти-языковой агрессии очень невелика (по сути, одно правописание), возможности для нее представляются не часто (часто менять правила нельзя, и это все понимают). Тем самым эта возможность представляет собой исключительную, если не сказать сверхценную ценность, своего рода искушение, которое поневоле вызывает у лингвистов неподконтрольные разуму эмоции, связанные с желанием не упустить редкий случай. Очень хочется показать языку язык и кузькину мать, но и боязно при этом, отсюда - мильон терзаний.

В принципе, согласие на административное "назначение" и "увольнение" слов - хорошее условие для консенсуса между юристами и лингвистами. Они могли бы легко и быстро договориться. Правда, для юристов вера в административное слово является искренним заблуждением, а для лингвистов - результатом вытесненной в подсознание детской обиды на независимость языка. Практика психоанализа свидетельствует, что неназванные цели реализованы быть не могут, но вызывают острые болезненные состояния хронического характера.

***

Выступая на открытии семинара, Алексей Симонов, председатель "Фонда защиты гласности", был скептичен. Он вспомнил по поводу Гильдии слова Тараса Бульбы - "Я тебя породил…", впрочем цитату не закончил. Не любят гуманитарии суда. Что же касается моих сомнений, то они слегка рассеялись после прочтения слов М.В. Горбаневского: "Основная цель нашей Гильдии - содействие через экспертную деятельность профессиональных лингвистов сохранению и развитию русского языка в отечественных СМИ и современном российском обществе" (эти слова вынесены на обложку книги "Цена слова").

Если экспертная деятельность не является единственной целью экспертной гильдии, если цель Гильдии шире целей экспертизы, надо думать, что увлеченные прикладными задачами ученые все же не мечтают превратиться в ремесленников. Значит, можно надеяться, что точки соприкосновения между юристами и филологами не превратятся в родимые пятна и со временем сольются в небольшое, но осмысленное ментальное пространство.

1. В.А. Успенский. Труды по НЕматематике. М., О.Г.И, 2002. По внешней форме эта книга является солидным двухтомником (1408 страниц) и содержит статьи разных лет, однако оба тома объединены единой нумерацией, статьи прошиты многочисленными перекрестными ссылками и комментариями, написанными в разное время, так что по внутренней форме у автора получился единый многослойный текст, можно даже сказать, бумажный гипертекст, проникнутый к тому же общей мемуарной интонацией (объем нового текста, написанного специально для этого издания, едва ли не превышает объем ранее опубликованных материалов). Поэтому при дальнейших ссылках на это издание мне показалось уместным писать только номер цитируемой страницы без указания названия конкретной статьи.

Издательство О.Г.И. напечатало книгу В.А. Успенского осторожным тиражом в 1000 экз. и весь тираж уже разошелся, но ее полная электронная версия доступна по адресу: ftp://ftp.mccme.ru/users/shen/uspbook/

2. Криминалистическая диагностика, надо сказать, ничем не отличается от медицинской либо метеорологической. Доказательство идентичности (тождества объекта самому себе), действительно, имеет для некоторых гуманитариев, не знакомых с формальной логикой, элемент своеобразия.

3. Можно возразить, что имеются замечательные работы А.Р. Лурии и его учеников по патологии почерка, однако они все же стоят на периферии его научных интересов.

4. Знания палеографов об истории изменения графических начертаний являются по преимуществу описательными и не претендуют на сколько-нибудь углубленное (хотя бы самостоятельное) изучение предмета.

5. Криминалисты нередко путают научную (познавательную) деятельность с интуитивными решениями, особенно когда они касаются диагностики (прогнозирования), то есть получения выводов по неполной информации. Этому способствует эмоциональный подъем, который нередко сопровождает нахождение верного решения. Однако аффективные затраты при решении экспертных задач ни коим образом не меняют содержания экспертной деятельности - решение задач остается решением задач, какие бы творческие и иные переживания эксперт при этом не испытывал.

6. Лет десять назад мне в руки попался указ, подписанный едва ли не президентом, где было сказано, как нужно называть в официальной переписке наши государственные учреждения. В указе не было уже появившейся тогда в печати аббревиатуры РФ, допускалось писать либо полностью - "Российская федерация", либо - "Россия" ("Минкультуры России", но не "Минкультуры РФ"). Однако это "РФ" благополучно сохранилось и мы читаем его даже на тех же (более поздних) указах президента.

7. Советский энциклопедический словарь. М., "Советская энциклопедия", 1985. С. 1342-1343.

8. Большой толковый словарь русского языка. Под. ред. С.А. Кузнецова. СПб, "Норинт", 1998. С. 1340.

9. Толковый словарь русского языка под ред. Д.Н. Ушакова, М., ОГИЗ, 1935-1940. Т. 1, с.618.

10. Цит. соч., с. 948. Н.Ю. Шведовой это слово тоже известно, правда, ее толкование неуловимо отличается от СПбургского: "раздел криминалистики, занимающийся изучением почерков для решения задач, возникающих при расследовании и судебном разбирательстве" (С.И. Ожегов и Н.Ю. Шведова. Толковый словарь русского языка. Изд. 4. М., 1999. С. 574). Я не проверял, кто первым ввел в словарь слово "почерковедение", Кузнецов или Шведова. Кузнецов был поставлен на первое место по другой причине - он тоже увлекается лингвистической экспертизой и выступал на семинаре с докладом, об "имплицитных компонентах содержания" текста.

11. Цит. соч., с. 226. У Н.Ю. Шведовой слегка короче: "учение о почерке как отражении свойств характера и психических состояний человека" (Цит. соч., с. 144). Интересно, что с годами графология как-то незаметно повысила свой научный статус и превратилась в "учение"; в 30-х годах 20 века ее еще относили к ремеслам, ср. у Ушакова: "способ определять характер человека по его почерку" (Цит. соч., с. 618).

12. Поскольку ни С.А. Кузнецов, ни Н.Ю. Шведова его пока еще не заметили и в свои словари не включили, даю справку: автороведческая экспертиза, насколько мне известно, занимается сравнением спорного текста с авторизованными на предмет авторства (атрибуцией) и построением предположений о биографических и психических чертах образа эвентуального (возможного) автора спорного текста.

13. По словам Е.И. Галяшиной, этот неологизм принадлежит Р.К. Потаповой, профессору филологии (Там же, с. 247).

14. Термином "юрислингвистика" пользуются на филологическом факультете АГУ, где в октябре 2001 года под руководством Н.Д.Голева образована учебно-исследовательская лаборатория юрислингвистики и развития речи. Недавно у лаборатории появился сайт (http://lexis-asu.narod.ru/), на котором можно ознакомиться с научными и практическими работами коллектива лаборатории.

15. Отделение лингвистической криминалистики год назад появилось на филологическом факультете МГУ.

16. В советологии это положение является общим местом. Из последних книг, где затрагивается эта тема, можно назвать недавно опубликованную монографию: М. Вайскопф. Писатель Сталин. Изд. 2. М., НЛО, 2002.

17. К этому имеет прямое отношение инициирование закона о русском языке, недавно принятый закон об экстремизме, закон об освещении террористических актов в прессе и проч.

18. См. примеры в книге: И.И. Засурский. Масс-медиа второй республики. М., МГУ, 1999.

19. До недавнего времени это касалось единственной идеологической системы, фашизма; в последние годы делаются попытки расширить список запретных идеологий за счет религиозного сектантства и политического экстремизма. Ср. , например, экспертизу по поводу "Свидетелей Иеговы": http://www.synergia.itn.ru/iegova

20. См., например, образцы таких исследований на сайте "Кабинет психологических портретов": http://www.psyh-portret.ru

21. Примеры количественной оценки таких лексикографических ошибок приводятся в моей статье, написанной несколько лет назад по поводу конкретного издания: А.А. Смирнов. Большой толковый словарь русского языка (СПб: Норинт, 1998. - 1536с.): предварительная оценка словника через букву "х": http://www.philol.msu.ru/~humlang/articles/h_bts_n.htm

22. Списки словарей, используемых в экспертных исследованиях, публикуются в периодически переиздаваемой хрестоматии "Цена слова" (см., например: Цена слова. Изд. 2, М., Галерия, 2002, с. 202-204).

23. Большой толковый словарь русского языка, с.397.

24. Большой толковый словарь русского языка, с. 4 ("От главного редактора").

25. Толковый словарь русского языка конца ХХ в. Языковые изменения. Под ред. Г.Н.Скляревской. СПб., Фолио-пресс, 2000. С. 13.

26. Там же.

27. Этимологический словарь русского языка. М., МГУ, 1965. Т.1, вып. 2. С. 117. Кстати, в "Словаре иностранных слов" оно имеет значение "дело, занятие, торговля, коммерция, связанные с предпринимательской деятельностью и личной наживой" (Словарь иностранных слов. Изд. 4. М., 1954. С.106), - прямые указания на его отнесенность к буржуазному обществу, вроде бы, отсутствуют.

28. Редкие слова в произведениях авторов 19 века. Под ред. Р.П. Рогожниковой. М., "Русские словари", 1997.

29. Словарь русского языка в четырех томах. Изд. 3. М., "Русский язык", 1985. Т.1. С.89. В определении значения этого слова и здесь нет намека на буржуазность: "Деловое предприятие, ловкая афера и т.п. как источник личного обогащения, наживы".

30. Толковый словарь русского языка конца ХХ в., с. 85-86.

31. Там же, с 86.

32. Количество словоупотреблений означает количество слов (если считать слова в тексте подряд, от начала текста к его концу).

33. Там же, с. 5.

34. С.И. Ожегов и Н.Ю. Шведова. Толковый словарь русского языка, с. 47.

35. Большой толковый словарь русского языка, с. 77.

36. Об этом на семинаре говорил Ю.А. Бельчиков, но вряд ли его тихие аргументы произвели на юристов какое-либо впечатление.

37. А. Плуцер-Сарно. Большой словарь мата. Том первый. Опыт построения справочно-библиографической базы данных лексических и фразеологических значений слова "хуй". СПб., Лимбус Пресс, 2001.

38. А.Г. Шмелев. Введение в экспериментальную психосемантику. М., МГУ, 1983. Требования, предъявляемые психологами к верификации (тестовых) методик, по традиции значительно мягче, чем это принято в точных науках.

39. Акцентуация - термин, введенный К. Леонгардом (К. Леонгард. Акцентуированные личности. Киев, 1981; оригинальное немецкое издание - 1976), неудачно переведенный на русский язык и не получивший у автора строгого определения. Говоря об акцентуациях, обычно имеют в виду некоторое заострение психических свойств, не выходящее за рамки условной психической нормы, но похожее на известные психические заболевание.

40. С точки зрения теории информации понятие "документ" подробно рассматривается в книге: Г.Г. Воробьев. Документ. Информационный анализ. М., Наука, 1973.

41. Первое лицо является для документа скорее архетипическим, чем обязательным. Документ может быть составлен в безличной форме, однако при этом первое лицо получит свое отражение в шапке документа, где оно будет названо, и в подписи под документом, то есть в индивидуализирующем это первое лицо (лиц) росчерке или отпечатке его большого пальца. По сути, документ является некоторой проекцией индивидуального речевого акта, причем равноценной ему. Именно в этом смысле можно утверждать, что в документе содержится действие, точнее такая его копия, которая отличается от своего подлинника только тем, что ее "не вырубишь топором".

42. Не лишним будет добавить, что сборники судебных речей А.Ф. Кони, Ф.Н. Плевако или В.Д. Спасовича неоднократно издавались в качестве образцов и памятников юридического (и ораторского) искусства.

43. В силу контрастного характера эти юридические подъязыки, хотя и взаимно переводимы, но не взаимозаменимы.

44. Из писателей, страдавших этим заболеванием, наиболее известен Н.В. Гоголь, правда, большой насмешник над канцелярскими крысами и сутягами. См. на эту тему: В.Ф. Чиж. Болезнь Н.В. Гоголя \\ Вопросы философии и психологии, 1903, №№ 66, 67, 68, 69, 70 и 1904, № 71. Работа недавно переиздана в сборнике: В.Ф. Чиж. Болезнь Н.В. Гоголя. Записки психиатра. М., Республика, 2001.

45. Например, у Г.А. Золотовой или в лингвистических работах А.Ф. Лосева.

46. В психиатрически ориентированной классификации текстов по эмоциональной доминанте, принадлежащей В.П. Белянину, такие понятия как "маниакальный" текст, "депрессивный" текст или "шизофренический" текст, отсутствуют. Мне не встречались похожие понятия и в работах по исследованию семантики бреда.

47. В своем выступлении на семинаре, Алексей Симонов, председатель Фонда защиты гласности, тоже не забыл попенять председателю правления ГЛЭДИС проф. М.В. Горбаневскому на наукообразность, особенно за слово "дискурс" (я злоупотреблял им выше исключительно в поддержку председателя).

48. Русский семантический словарь. Под ред. Н.Ю. Шведовой. Т. 1, М., Азбуковник, 1998; т. 2, М., Азбуковник, 2000.

49. Впрочем, как известно, пионерская в этой области работа Ю.Н. Караулова над "Семантическим словарем" ожидаемых позитивных последствий по разным причинам не имела.

50. Ю.Н. Караулов, Ю.А. Сорокин, Е.Ф. Тарасов, Н.В. Уфимцева, Г.А. Черкасова. Русский ассоциативный словарь. Кн. 1-2. М., 1994.

51. Вот что по моей просьбе написала на тему использования корпусов в лингвистической экспертизе О.В. Кукушкина, один из разработчиков недавно завершенного и выставленного на сервере МГУ в свободный доступ электронного корпуса "Русская газета конца 20-го века":

"Даже приведенные в полный порядок словарные описания не смогут дать полной картины функционирования слов. Слово живет и "оскорбляет" в определенном тексте. При этом его поведение и функции могут со временем меняться. Поэтому на помощь словарям должны прийти другие источники. И здесь прежде всего речь должна идти, очевидно, об автоматизированных корпусах современных текстов. Работы по созданию таких корпусов ведутся во всем мире, в том числе и русистике. Пока такие корпуса еще недостаточно развиты для решения экспертных задач и их создатели только размышляют над тем, какого типа информацией следует снабжать единицы таких баз данных. Эксперты-лингвисты могли бы включиться в процесс развития корпусной лингвистики и определить, какую информацию о словах и словоупотреблениях нужно включить в корпус, чтобы его можно было использовать как нормативно-оценочную основу для работы с текстами.

Так, электронный корпус "Русская газета конца 20-го века", работа над которым ведется в Лаборатории общей и компьютерной лексикологии и лексикографии филологического факультета МГУ (рук. д.ф.н. А.А. Поликарпов) пополняется в настоящее время присловной стилистической информацией и характеристикой отдельных словоупотреблений. В корпусе есть слова, помеченные как нецензурные или как ругательства (см. выставленный тестовый фрагмент корпуса на сайте филологического факультета). Если, например, на материале этого конкретного корпуса (других корпусов такого типа, к сожалению, пока нет) провести интерактивное обсуждение о допустимости/недопустимости, оскорбительности и пр. в языке СМИ представленных в этом корпусе выражений, и затем пометить нежелательные, снабдив их комментарием, то можно создать эффективный и авторитетный источник как для обучения журналистов, так и для решения некоторых экспертных задач".

52. Игровые версии таких программ можно посмотреть в открытом доступе, например:
"Лингвоанализатор": www.rusf.ru/cgi-bin/fr.cgi
"Атрибутор": www.textology.ru\web.htm

53. См. на эту тему материалы научно-практической конференции "Проблемы обработки больших массивов неструктурированных текстовых документов", 21-22 мая 2001 года: http://www.fep.ru/text/

54. Смысловой поиск уже работает, но пока в тестовом режиме, - публикаций на эту тему еще не было.

55. В качестве наиболее интересного примера нетрадиционных подходов можно посмотреть экспертную систему ВААЛ (классификация текстов по фоносемантике и эмоциональной доминанте): http://www.vaal.ru

56. Иногда, как картотека словаря русского языка 11-17 веков, хранящаяся в ИРЯз РАН, даже памятниками культуры мирового значения, записанными в регистр ЮНЕСКО.

57. Разработка и обоснование такой стандартной кодировки - прямая обязанность Орфографической комиссии, которой она, вообще говоря, занимается плохо. Абсолютное большинство имеющихся древнерусских шрифтов было сделано в интересах издателей, которые предпочитают издавать не столько памятники языки или литературы, сколько памятники письменности, то есть издавать древние тексты "изобразительно", со всей возможной диакритикой, разрушающей линейность кодировки орфографии. Отсутствие единого стандарта кодировки для текстов, написанных в устаревшей орфографии, затрудняет использование их электронных копий в исследовательских целях, в том числе, лексикографических. Пока вопросом упорядочения кодировок занимаются энтузиасты, три года назад объединившиеся в "Сообщество славянской типографики" (http://fonts.improvement.ru/).

58. Однако в последние годы количество научных изданий в Сети резко увеличилось. В эту работу включились РГБ (http://orel.rsl.ru/) и ИМЛИ РАН (http://www.feb-web.ru/), ИФ РАН (http://www.philosophy.ru/); гуманитарные факультеты университетов, у нас и за рубежом, считают своим долгом иметь у себя хотя бы небольшие электронные библиотеки выверенных текстов.

59. В качестве примера удачного объединения могу назвать не только периодически собирающееся на разного рода семинары сообщество нейросетевиков, но и ассоциацию КОЛИНТ, регулярно проводящую конференции (международный семинар "Диалог"): http://www.dialog-21.ru

60. Как известно, для всякой новации есть два объяснения - правильное и приличное. Правильное заключается в том, что кто-то из юристов начитался в детстве Купера, Жюля Верна или Даниила Гранина ("Искатели", "Иду на грозу); приличное, которое имеет шанс со временем войти в словари, что это калька, - например, с англ. "researcher".

61. Юристы, особенно работники государственных экспертных учреждений, ревностно (= с ревностью) относятся к независимой экспертизе как к более динамичному, коммерчески успешному и нередко более грамотному конкуренту. Особенно их раздражает законодательная равноценность государственной и независимой экспертизы. Отсюда в общем-то и проистекают внешне доброжелательные попытки как-то понизить статус негосударственных экспертов, хотя бы назвать их "исследователями", навязать им принятые в государственных экспертных учреждениях правила оценки экспертной квалификации и тому подобные вещи, которых законодательство не требует. С другой стороны, юристам, конечно, удобнее, когда все мыслимые виды экспертиз, а их немало, имеют устоявшееся название, достаточно очевидное содержание ("предмет" и "объект") и делаются общеизвестными (проверяемыми) методами или инструментами.

Попытки закрепить за негосударственной экспертизой статус экспертизы второго сорта, наверное, будут предприниматься и дальше, но их перспективность сомнительна. Государственные экспертные учреждения никогда не смогут охватить весь спектр экспертных исследований, например, проводить все разновидности искусствоведческих экспертиз, а это означает, что законодательное неравенство государственной и негосударственной экспертизы установить не удастся.

62. Дальнейшие рассуждения опираются на недоказанную презумпцию, что авторы Свода также, как и я, принадлежат к культуре, в которой категория цели оказывает моделирующее влияние на интеллектуальную деятельность. Основанием для такого допущения является только то, что мы живем в одно время, в одном и том же месте и принадлежим к приблизительно одной и той же возрастной категории. Культур, отрицающих целесообразность или не придающих категории цель существенного значения, едва ли не больше, чем "целецентричных", но, мне показалось, что в данном случае возможность их влияния можно не учитывать.

63. Гипотезу о взятых под реформу правописания деньгах, за которые надо отчитаться, я отбрасываю без обсуждения, поскольку по общеизвестным бюрократическим правилам отчет за деньги, потраченные на политические цели, вовсе не обязателен. Гипотеза о том, что авторы Свода хотят за его счет войти в историю, тоже представляется мне сомнительной. Как показала история первой орфографической реформы, участие в ней (реформе) не лучший способ в нее (историю) войти.

64. С некоторыми оговорками Умберто Эко присоединяется к мнению Маршалла Маклюэна, которой утверждает, что с конца 60-х годов 20-го века современная культура ("цивилизация"), как бы это не раздражало книголюбов, движется от культуры буквенного текста к культуре зрительных изображений (image-oriented), что естественным образом ведет к упадку грамотности (Умберто Эко. От Интернета к Гуттенбергу: текст и гипертекст (отрывки из публичной лекции, прочитанной на экономическом факультете МГУ 20 мая 1998 года): http://www.gagin.ru/internet/10/32.html)).

65. Процедура такой проверки в общем-то не требует особых затрат и может опираться на несложные принципы. Так, мы можем взять какое-либо простейшее правило, например, касающееся правописания "жи" и "ши", его заучивают в первом классе, и получить количественный показатель работоспособности этого простейшего правила на представительной выборке грамотно написанных русских текстов. У себя на компьютере я использовал уже упоминавшуюся выборку ленты новостей агентства "Интерфакс" за месяц (9205 текстов, 2200158 словоупотреблений). В этой выборке "жи" было употреблено правильно 7467 раза, "ши" - 8761 раз, общая сумма правильных употреблений - 16228. Ошибочное употребления нашлось одно (ТОО "Жолшы" из Казахстана). Получается, что процент ошибочного срабатывания выбранного правила составляет - 0,006. Эту цифру можно перепроверить на других выборках, - она меняется незначительно (как правило такие ошибки действительно единичны на больших массивах текстов, связаны с утомлением и изредка, как в приведенном примере, с правописанием иностранных слов). Эту цифру можно взять в качестве верхнего предела при оценке работы правил, превышение этой цифры будет чудом, поскольку безошибочное соблюдение правила предполагает его ненужность (необязательность).

Чтобы получить цифровой показатель для нижнего предела можно взять какое-либо из очевидно неразумных правил. Думаю, у многих на этот счет есть свое мнение, я же выбрал для примера правило, касающееся написания "в течении" - "в течение". Получилось, что "в течение" оказалось написанным правильно в 572 случаях и ошибочно в 3 случаях ("в течении 40 дней" и т.п.). То есть для этого правила процент ошибочного срабатывания в грамотных русских текстах составляет 0,5. Полученные цифры невелики, но далеко отстоят друг от друга, - правило написания "жи" и "ши" работает в 83 раза лучше, чем правило написания "в течение". Можно считать, что если посчитанный для некоторого правила процент ошибочного срабатывания оказался в интервале от 0,006 до 0,5, то это правило имеет право на существование, если этот процент превышает 0,5, то правило является непонятным или явно выходит за рамки здравого смысла.

66. Им позволено писать с любыми нарушениями, а издателям не запрещено печатать книги хоть в дореформенной орфографии, что они с успехом и делают. Более того, никто не мешает им вставлять "ер" или "фиту" в самые неподобающие для этого места, то есть использовать эти буквы в оформительских целях.

Этот закон не распространяется на критическое издание литературных текстов, - грамотные издатели всегда предпочитали принцип "буква в букву" и по возможности бережно сохраняют устаревшие нормы. Закон не распространяется даже на деловую переписку (заверенный подписью документ нельзя процитировать, исправив в нем орфографические ошибки).

67. Зачем их наказывать? Скорее всего, канонизация правил правописания требуется для упрощения процедуры оценки уровня знаний абитуриентов на вступительных (или выпускных) экзаменах. "Оценка уровня знаний" - не оговорка. По моему глубокому убеждению, только в виде такого обобщенного критерия правила правописания и могут быть использованы, больше они ни на что не пригодны.

Например, для определения уровня начитанности они явно не годятся. Еще полвека назад В.А. Успенский, пытался обратить внимание экзаменаторов (МГУ) на то, что строгое соблюдение норм правописания говорит скорее об обратном, поскольку читающий человек, хорошо знакомый с текстами Гоголя, Пушкина и Достоевского, будет поневоле воспроизводить их устаревшие правила, нежели записанные в справочнике Розенталя (В.А. Успенский, 874-875, со ссылкой на аналогичное мнение А.А. Зализняка).

Для определения склонностей к литературной работе они тем более не пригодны, так как их освоение не предполагают ничего творческого и не проявляет склонностей. Для проверки умения излагать свои мысли больше подходит экзамен по красноречию (риторическим навыкам и умениям), для оценки языкового чутья (чувства языка) тоже нужен совсем другой экзамен (о принципах оценки уровня владения языком и классификации речевых неудач см. книгу О.В. Кукушкиной. Основные типы речевых неудач в русских письменных текстах. М., Диалог-МГУ, 1998.).

Смысл проверки правописания у поступающих на естественные факультеты вообще разумному объяснению не поддается. Уж если абитуриент успешно отчитался о знании какого-либо специального искусственного языка, надстроенного над естественным языком, языка математики или химии, в чем смысл проверки элементарных навыков правописания, которые способен освоить кто угодно? (В.А. Успенский, 876-877). Такая проверка напоминает совет не отрываться от народа, сформулированный в классическом речении "а еще шляпу надел".

68. Выступление В.В. Лопатина на семинаре вызвало сочувствие не только у меня, но, по-моему, у абсолютного большинства сидевших в зале.

69. История показывает, что административная языковая политика бывает успешной, но для языков малых народов. Из таких языков можно, например, указом убрать иностранные заимствования или, напротив, ввести указом новые слова в огромном количестве. На широко распространенные языки административный диктат не действует, по крайней мере примеры такого успешного насилия мне не известны.

© Смирнов А.А., 14 апреля 2003 г.