[1][И1][2][И2][3][И3][4][И4]

25 апреля 1818 года в Керенске Пензенской губернии появился на свет мальчик, который однажды проявит себя как блестящий филолог. «Такие великие ученые, каков Федор Буслаев, нарождаются редко, — скажет его ученик Анатолий Танков. – Где имеет место познание русского языка и словесности, там с уважением произносится имя Буслаева».

«Высокого роста, сановитого сложения, он казался моложе своих лет. Ему в то время шел пятьдесят восьмой год, но живость и энергия, присущие его характеру, не допускали и мысли о преклонном возрасте профессора. Необыкновенно благородно было выражение его лица, обширный ум выражали его глубоко лежавшие глаза, открытое чело вполне гармонировало с правильным овалом лица, шла к нему и небольшая бородка темных с проседью волос».

Таким Федора Ивановича Буслаева запомнил Анатолий Танков, курский историк и краевед, а в 1876–1880 годах студент филологического факультета Московского университета. Мы еще вернемся к его портретным зарисовкам, к воспоминаниям о человеке, чьи лекции и образ в ряду университетских преподавателей «особенно сильно запечатлелись в душе».

По широте интересов и по работоспособности Буслаева сравнивали с Ломоносовым, а по объему материала, который он первым ввел в научный оборот, с Карамзиным. Его творческие взгляды претерпевали эволюцию вместе с эпохой. Эпохой, когда за несколько десятилетий общество и гуманитарная наука России прошли путь от романтизма до реализма, от идеализма 1840-х годов до прагматизма 1860-х.

Поклонник изящного

Федору не было и пяти лет, когда в 1823 году от тяжелой болезни скончался его отец, секретарь уездного суда в Пензенской губернии. Мальчика воспитывала мать, женщина волевая, высоких моральных качеств. В 1833 году юноша окончил гимназию в Пензе, где одно время русский язык преподавал Виссарион Белинский.

В 1834 году он поступает на отделение словесных наук Московского университета, преобразованное затем в филологическое отделение философского факультета. В университетские годы, как и позднее, Буслаев интенсивно изучал иностранные языки. Он владел немецким, французским, итальянским, испанским, древнееврейским, санскритом, греческим, латинским, польским, болгарским. На лекциях историка отечественной словесности Степана Шевырева он впервые услышал, как звучат тексты на церковнославянском языке, и был очарован их мелодичностью и величавостью.

Один из его учеников, историк литературы Николай Гутьяр вспоминал: «Красота во всех своих проявлениях сильно подкупала Федора Ивановича. Поклонник изящного, он многое мог простить ради эстетических достоинств явления или факта». Пожалуй, именно эта характеристика наиболее важна. Буслаев являлся эстетом в лучшем, глубинном смысле слова, причем это распространялось и на любую выполняемую им работу, и на его облик. Как пишет Анатолий Танков, «Буслаев обладал прекрасными, изящными манерами, безукоризненною, на английский лад деликатностью в обращении, одевался щеголевато». А когда был оживлен, то «все лицо светилось особой духовной красотой».

По окончании университета в 1838 году Буслаев, блестяще подготовленный, поступает домашним учителем в семью барона Льва Боде, а потом на ту же должность к графу Сергею Строганову, попечителю Московского учебного округа. Чтобы заниматься с его детьми, Буслаев едет на два года в Италию знакомиться с эстетикой античной цивилизации.

Вообще Буслаеву повезло со Строгановым. В 1849 году он прочел монографию последнего о Дмитриевском соборе во Владимире. Книга, по признанию ученого, открыла ему «новую область для исследований... богатых материалов русской монументальной и художественной старины в сравнительном изучении их со средневековыми стилями византийского и западноевропейского искусства».

Благодаря графу Буслаев узнал об иконописных подлинниках, то есть руководстве для мастеров, в каком виде писать священные лица и события, не отступая от церковного канона. Увлекшись «лицевыми» рукописями, текст которых дополнялся и объяснялся миниатюрами, он скупал их на книжных рынках и составил свою значительную их коллекцию. В 1855 году, к столетию Московского университета, Федор Иванович подготовил описание нескольких ценнейших рукописей из Синодальной библиотеки с целью «дать точное понятие об орнаментации заставок и заглавных букв русских писцов XI—XVI веков».

Он считал, что не обращать внимания на миниатюры и не исследовать их научно «значило бы не исчерпывать вполне всего, что давал писец своим читателям». Разумеется, и сами древнерусские слова, их начертание на полях пергаментных листов таили для него легенду и миф. Буслаев был текстологом в том смысле, что обладал уникальным талантом открывать в письменах некую очевидную ему, но недоступную другим истину.

Только он мог говорить о средневековой рукописи столь изысканно и поэтично: «Здесь можно увидеть изгиб крыла, поступь зверя, сплетение корней, извивы реки, контуры двух двойников — солнца и сердца. Эти буквы поют, щебечут, издают звериный рык, летают, скачут... Они еще не стали книжными типографскими серийными знаками. Каждая буквица индивидуальна, неповторима, как неповторим каждый лист на дереве жизни...»

Единство в многообразии

Еще в начале XIX столетия изучение русских древностей считалось патриотичным и полезным, но не очень серьезным увлечением. Этому предавались главным образом состоятельные энтузиасты-любители. Буслаев оказался первопроходцем, придал русской археографии и палеографии статус университетских дисциплин.

Труды Буслаева в области славянорусского языкознания, древнерусской литературы составили целую эпоху в развитии науки. Он наметил контуры синтетической дисциплины о народной культуре, которая сочетала в себе элементы фольклористики, лингвистики, этнографии, сравнительной мифологии, искусствознания. Сам он был живым примером того, как это единство в многообразии может воплощаться в творчестве одного человека.

Вслед за германскими филологами Вильгельмом Гумбольдтом и Якобом Гриммом Буслаев осмыслил мировоззренческие функции языка, историю которого он понимал, по сути, как народознание. Сравнительно-историческому методу он придавал универсальное значение, генетический принцип пронизывает все его сочинения. Буслаев открывал в прошлом народной культуры источники ее современного состояния, а в настоящем — живое присутствие прошлых стадий развития.

Историк Василий Ключевский, который был слушателем буслаевских лекций, подытожил, чем обязаны Федору Ивановичу российская наука и лично он. «Немногим ученикам Буслаева пришлось по выходе из университета заниматься специально историей русского языка и литературы: из нашего выпуска 1865 года никто не избрал этой специальности, — пишет Ключевский. — Но многим из нас пришлось после иметь дело со старыми текстами, и, сидя за ними, мы с благодарностью вспоминали и вспоминаем доселе уроки и советы Буслаева. Уча нас строению языка и его связи с народным бытом, он учил нас читать древние памятники, разбирать значение, какое имели слова на языке известного времени...»

Особую заслугу Буслаева Ключевский видит в восстановлении связи устной словесности с письменной, для чего профессор «предпринял неутомимое и широкое изучение обильного рукописного запаса, какой накопился в наших древлехранилищах», а также на рынках старых книг.

«В изучение этого обильного и мало тронутого источника Буслаев внес большое оживление, даже, можно сказать, новое направление, — отмечает Ключевский. — Древнерусская письменность, почти исключительно духовная, церковная по своему содержанию, рассматривалась прежде всего как выражение нового христианского порядка, какой строился на старой языческой почве русского народа... Предполагалось, что эта христианская письменность... питала мысль и чувство только высших классов общества и, слабо действуя на простонародье, на эту старую языческую почву, ничего от нее не заимствовала, была от нее изолирована. Например, в житиях русских святых история литературы черпала преимущественно образчики благочестия отдельных древнерусских людей. В этой-то письменности, в чуде жития, в набожной легенде, в миниатюре, которою украшались поля рукописей, даже в ином назидательном сказании Буслаев стал находить мотивы и образы чисто народного происхождения, как в пословице, загадке и т.п.»

Поиску этих мотивов и образов в древнерусской литературе посвящена фундаментальная двухтомная монография Буслаева 1862 года «Исторические очерки русской народной словесности и искусства».

Годом ранее вышла буслаевская «Историческая хрестоматия церковнославянского и древнерусского языков». В нее были включены полностью или фрагментами 135 произведений древнерусской письменности XI—XVII веков.

В своем подходе к исследованию старинных народных сказаний Буслаев вначале придерживался мифологической теории, которая видела в этих памятниках образец древнеязыческой мифологии. Но при этом ученый выделял в них кроме мифологических элементов и более поздние — исторические, культурно-бытовые и книжные. Впоследствии Буслаев постепенно отошел от этой школы и приблизился к так называемой теории заимствования, основоположником которой был немецкий филолог и санскритолог Теодор Бенфей. Эта теория объясняла сходство фольклорных сюжетов, преимущественно сказочных, не происхождением их от одного народа-предка, а миграцией, культурным общением между этносами.

«Знакомая незнакомка»

Ученый такого масштаба, современник Гоголя, Грановского, Чаадаева не мог остаться в стороне от литературно-общественной борьбы 1850—1860-х годов. Близость к московскому славянофилу Киреевскому, редактору «Москвитянина» с 1845 года, дала Буслаеву возможность стать постоянным сотрудником этого журнала по отделу библиографии и критики. Между тем он полемизировал и со славянофилами, и с «Современником», идейным центром революционных демократов. Причем не раз подвергался нападкам с разных полюсов. «Охранители» видели в нем фигуру, подрывающую устои, «прогрессисты» — ретрограда. Стремление к максимальной объективности, комплексному подходу в оценке предмета не позволяло профессору примкнуть к какому-либо определенному лагерю. Эта двойственность суждений Буслаева особенно раздражала Чернышевского.

Разъясняя свое отношение к славянофилам, Федор Иванович утверждал в мемуарах: «Не меньше Константина Сергеевича Аксакова любил я русский язык, но изучал его не по методу мечтательных умозрений заодно с ним, а всегда пользовался точным микроскопическим анализом сравнительной и исторической грамматики. В наших преданиях, в стародавних обычаях, в былинах, песнях и сказках славянофилы видели заветные тайники народных сокровищ доморощенной мудрости, равных которым по их глубине нет во всем мире. Для меня же все это служило интересным и ценным материалом, к которому я старательно подбирал сходные факты из других народностей, преимущественно из родственных по происхождению, то есть индоевропейских».

Политика как таковая Буслаева не интересовала. «Для меня нет ничего скучнее, чем тарабарская грамота политических дебатов, — говорил он. — Надобно уноситься от всех этих дрязгов в необозримую даль прошедшего, и в фантастических потемках средневековья искать светлые идеалы своих тревожных мечтаний».

Эти идеалы он, профессор историко-филологического факультета Московского университета, обретал и в собственных лекциях, и в глазах боготворивших его студентов. Словом, в том мире, что создавал сам. Буслаев входил в аудиторию под гром рукоплесканий, с неизменно добродушной улыбкой, раскланивался во все стороны. Ну а затем начиналось искрометное представление. «Вот, например, он рассказывает, — вспоминал Анатолий Танков, — как в апокрифах изображен страшный суд, в виде того суда, который вершили византийские императоры, восседая на троне. Лицо его делается серьезным, голос принимает величественную, торжественную интонацию, жесты вполне соответствуют предмету речи. Через минуту речь идет о том, как немилосердные ангелы влекут грешников в огненную реку. Физиономия профессора, движения, звук голоса совершенно изменяются. Вы как бы слышите страшные крики суровых исполнителей казни, и затем вопли ввергаемых в огненную реку несчастных...»

Буслаев, этот человек духа, поразительно цельный и многогранный, стер грань между теорией и практикой, академичностью и повседневностью, идеей и ее воплощением, литературой и искусством, текстом в учебнике и языком улицы. Абсолютный идеалист по жизни, он грезил о старинном фолианте так, как сегодня грезят об элитных автомобилях: «В Страсбурге, в библиотеке при знаменитом готическом соборе была латинская рукопись XII столетия, под названием Hortus Delicarium — «Сад удовольствий»... И стала эта рукопись моею любимой мечтой и мерещилась мне радужными цветами своих миниатюр, как в сказках и романах знакомая незнакомка».    

Георгий Степанов,

Эхо планеты, № 16, 25.04.2013

Ссылки:

[1] http://www.ekhoplanet.ru/

[2] http://www.ekhoplanet.ru/

[3] http://www.ekhoplanet.ru/

[4] http://www.ekhoplanet.ru/

Изображения:

[1] http://www.ekhoplanet.ru/UserFiles/News/NewsAll/b404ea55-502a-46cd-8862-d0961b28e843.jpg

[2] http://www.ekhoplanet.ru/UserFiles/News/NewsAll/51466ad3-080a-4e1c-a56b-ada6b88bdcdd.jpg

[3] http://www.ekhoplanet.ru/UserFiles/News/NewsAll/c9f4405b-03d0-4ecf-a6bc-9e8ea70587b5.jpg

[4] http://www.ekhoplanet.ru/img/vse-foto.gif