[ГЛАВНАЯ] [ИНТЕГРАТИВНАЯ МОДЕЛЬ СВОБОДНОГО АССОЦИАТИВНОГО ЭКСПЕРИМЕНТА ] [БИЗНЕС]

Горошко Е.И.

1.3 Использование метода свободных ассоциаций в психолингвистике

Итак, с возникновением психолингвистики, как новой отрасли языкознания, с середины ХХ века область использования САЭ значительно расширилась, видоизменились его задачи, а также была усовершенствована как методология его проведения, так и его “интерпретационная мощность”.

Какие же добавления и уточнения внес этот этап развития психолингвистики и психологии в процедуру проведения эксперимента, в разработку его понятийного аппарата и по каким направлениям развиваются исследования сегодня и будут развиваться в будущем?

Во второй половине ХХ столетия изучение ассоциаций приобрело несколько иной вид. Этому способствовал ряд причин: появление и развитие структурализма и всестороннего лингвистического описания значительного количества национальных и редких языков; проявление интереса к национально-культурной специфике языковых фактов, и возникновение новых научных дисциплин (психолингвистики, семиотики, культурологии и др.). Новый поворот в ассоциативных исследованиях был также предопределен и целым спектром причин теоретического плана, связанных с изменением некоторых взглядов и установок на процессы формирования и функционирования языка и мышления. Но, думается, наиболее существенный толчок в разработке ассоциативной проблематики был вызван чисто практическими нуждами как психологии, так и лингвистики: практикой психоанализа, потребностями психиатрии, разработкой новых методик преподавания иностранных языков, созданием машинных языков, моделированием процессов порождения и восприятия речи, интересом к анализу языкового сознания и построению моделей картин мира представителей различных культур и социальных групп и прочее.

К настоящему времени определены некоторые классические положения теории ассоциаций и сформировались определенные подходы и пути к их изучению.

Изучение ассоциаций в нашем столетии пошло как бы по двум направлениям: во-первых, это проведение массовых ассоциативных экспериментов и изучением собранных с их помощью ассоциативных норм или ассоциативных полей. Считается, что ассоциативные нормы получаются в результате свободного ассоциативного эксперимента. При этом, как правило, фиксируется только первая реакция на стимул. Ассоциативным полем слова является совокупность ассоциатов на слово - стимул. Ассоциативное поле имеет ядро (наиболее частотные реакции) и периферию. Различают индивидуальное ассоциативное поле и коллективное. Коллективное ассоциативное поле, выявленное в свободном ассоциативном эксперименте, обычно называется ассоциативной нормой. Сам же термин “ассоциативное поле” в лингвистический оборот был введен Шарлем Балли (Балли 1955). Если же ввести “временной фактор” в рассмотрение и анализ понятия ассоциативного поля, то в силу его спонтанности, этот фактор сводится к нулю. Именно по этой причине, как считает Ю.Н. Караулов, ассоциативное поле максимально приближено к отражению некоторых мыслительных образов и структур (Караулов 1994а).

Во-вторых, разработка и апробация индивидуальных ассоциативных экспериментов, связанных с установлением определенных фактов из жизни испытуемого (например, состояние аффекта, или измененных состояний сознания) и особенностей личностного ассоциативного поведения стала происходит в качественно ином русле. В этот промежуток времени стала создаваться методологическая психолингвистическая база для описания процессов ассоциирования и теоретических основ ассоциативного направления в психолингвистике.

Изучение работ за последние 30-40 лет и их теоретическое обобщение позволило нам выделить целый ряд направлений, по которым развивались и развиваются эти исследования сегодня:

  1. изучение ассоциативного значения слова;
  2. измерение семантической близости между словами и степени вхождения этих слов в единое семантическое поле;
  3. исследования ассоциативной памяти и организации внутреннего лексикона человека;
  4. исследования ассоциативного процесса в связи с процессами порождения и восприятия речи;
  5. изучение влияния различных факторов на ассоциативное поведение испытуемых (профессиональные характеристики, возраст, пол) и в частности работы на ассоциативном материале онтогенеза;
  6. изучение особенностей протекания ассоциативного процесса в условиях билингвизма и трилингвизма и приложение полученных результатов к методологической сфере преподавания иностранного языка;
  7. использование ассоциативных методик в пато- и психодиагностике при выявлении патологических психических состояний, функциональной асимметрии мозга, аффективных состояний и прочее;
  8. ассоциативная лексикография;
  9. ассоциативная грамматика и исследования ассоциативно-вербальной сети;
  10. исследование овнешнения образов языкового сознания в рамках теории межкультурного общения.

Как мы видим по представленным направлениям, иногда метод свободных ассоциаций выступает как единственный инструмент исследования, а в остальных случаях он используется наряду с другими экспериментами для проверки определенных научных гипотез и теорий.

По приведенному перечню направлений можно выделить и “более теоретические” исследования, и работы, имеющие в целом “чисто прикладной” характер, например, использование метода свободных ассоциаций в психодиагностике или при изучении афазий, измененных состояний сознания, в методологии преподавания иностранных языков и прочее.

С другой точки зрения, можно говорить, что в целом в исследованиях вербальных ассоциаций выделяются два подхода: лексикоцентрический и текстоцентрический (Овчинникова 1985, с.127). При этом при первом подходе рассматриваются пары слов, полученные в свободном ассоциативном эксперименте, и основное внимание уделяется ядру ассоциативного поля (наиболее частотным реакциям). В этом подходе слово рассматривается как основная единица лексикона.

Представители текстоцентрического подхода (Андриевская, Овчинникова, Сахарный, Штерн) полагают, что стоит отказаться от рассмотрения слова как основной единицы лексикона, и считают стратегию построения “текста” вербальных ассоциаций одной из разновидностей стратегии построения целого текста. Такой подход основывается на выделении так называемых “текстов-примитивов”, понимаемых как своего рода базисные структуры. Они являются “строительным материалом” при создании развернутых текстов. Тогда стратегия построения “текста” вербальных ассоциаций рассматривается как одна из разновидностей стратегии построения текста-примитива вообще. При этом считается, что “слова – реакции” на самом деле представляют собой не только собственно слова - тексты, но и фрагменты словосочетаний - текстов и набор ключевых слов - текстов. В рамках этого подхода ассоциативное поле рассматривается не просто как совокупность всех слов-реакций на определенный стимул, а как совокупность различных текстов-реакций (или фрагментов таких текстов), которые так или иначе вступают в парадигматические отношения со словами – стимулами, являясь своеобразной перифразой (чаще всего развернутой) к этому слову – стимулу” (Сахарный 1989, с.144). Считается также, что в ассоциативном эксперименте все связи имеют единую текстовую природу, за которой стоит структура реальности.

Интересные экспериментальные работы по исследованию взаимодействия ассоциативных процессов и порождением высказываний были проведены И.Г. Овчинниковой (Овчинникова 1994). В сущности, в формулировке самой И.Г. Овчинниковой, она попыталась экспериментально подтвердить положение Дж. Миллера об ассоциативной паре как акте предикации и выявить типологию этих предикаций, а именно характеристики исходной пары “стимул-реакция”, предопределяющие структуру и семантику развернутого на её основе высказывания (Овчинникова 1994, с.45). Или, иными словами, её эксперимент должен быть определить роль ассоциативного процесса в порождении высказывания. Полученные экспериментальные данные недвусмысленно доказали взаимозависимость ассоциативных процессов и структурирования высказывания, позволили выяснить характеристики исходной ассоциативной структуры, детерминирующей семантическую структуру развернутой на их основе расчлененной номинации. Основным фактором, влияющим на структурно-семантические особенности предложения, является тип исходной ассоциативной пары (Там же, с. 75-76). Исследовательница выделяет три типа пар: синтагматические (“родная – земля”, “деревня – далекая”, “положить – книга”, “бежать – ноги”), парадигматические (“вода – земля”, “дело – работа”, “вернуться – прийти”, “ребенок – мальчик”) и тематические (“глаз – зрение”, “гость – стол”, “давать – что Вы?”, “газета – завтрак”). Лексико-грамматическая принадлежность заданных стимула и реакции определяет лексическое наполнение предложения в основном с синтагматическими парами. Парадигматические и синтагматические типы ассоциативных пар обычно более частотны, чем тематические. И.Г. Овчинникова также считает, что тот факт, что структурно - семантические особенности предложения как более крупной номинации детерминированы типом исходной пары, говорит об объективности выделения основных типов ассоциаций (Там же, с.76).

В ассоциативной паре парадигматического типа, которая представляет две отдельные номинации, между стимулом и реакцией устанавливается сочинительная или предикативная связь, репрезентирующая логические отношения соположения, тождества и противопоставления. На основе этих логических конструкций строится синтаксическая основа предложения. Данные эксперимента также показали, что парадигматическая пара ограничивает не столько собственно семантику лексического состава, сколько его лексико-грамматические особенности. Таким образом, парадигматическая ассоциативная пара жестко детерминирует структуру предложения, и слабо предопределяет его возможное лексическое наполнение. Синтагматические ассоциативные пары, напротив, задают параметры развернутой номинации наименее жестко. Стимул и реакция в синтагматической ассоциативной паре обычно выступают в предложении как единая неоднословная номинация, как одна номинативная или предикативная единица. Функционирование этой пары в пределах одной синтагмы не определяет структуру предложения в целом и слабо ограничивает его лексический состав. При этом сочетание заданного стимула с синтагматического типа реакцией накладывает рамки на появление в предложении других реакций из ассоциативного поля, за исключением наиболее частотных. Тематические ассоциативные пары выступаю как своего рода ключевые слова. Стимул и реакция тематической ассоциативной пары представляют собой фрагмент некой более крупной номинации, задают параметры некоторой ситуации или множества ситуаций. Непосредственная синтаксическая связь между стимулом и реакцией в таких случаях устанавливается крайне редко. Типологические особенности тематической пары не позволяют ей детерминировать структуру предложения, но довольно жестко ограничивают её лексическое наполнение (Там же, с.76 - 77). И.Г. Овчинникова изучала и взаимодействие ассоциативных структур при построении высказывания детьми, т.е. в онтогенезе. В этой серии экспериментов результаты, выявленные в экспериментах со взрослыми испытуемыми, служили как бы некой нормой. Под нормой при этом полагалась центральная тенденция, реализация которой в речи индивида являлась определенным критерием овладения речевыми навыками. Выявленная норма отражает некоторый экстралингвистический, отчасти когнитивный, стандарт – стандарт типичных ситуаций, связанных в сознании носителей языка с исходными ключевыми словами, так и психолингвистический стандарт – ассоциативные нормы, т.е. наиболее актуальные и устойчивые связи лексикона человека. Исследовательница предположила, что если результаты развертывания исходных предложений на основе исходных ассоциативных пар будут различаться у детей и взрослых, то, очевидно взаимосвязь ассоциативных структур и развернутого предложения будет отражать достаточно сформировавшуюся языковую компетенцию. На основании экспериментальных данных был создан тест по выявлению уровня развития детских речевых и когнитивных навыков (Там же, с.78-79).

В этом же ключе проведены и исследования В.В. Андриевской, изучавшей особенности ассоциаций и их влияние на построение предложения (Андриевская 1971). В работе рассматривались интенсивность связи между стимулом и реакцией и тип присоединения слова-реакции к слову-стимулу (предикативный - непредикативный). Интенсивность связи между двумя словами (сила ассоциации) определялась частотой появления некоторого ответа на заданный стимул, точнее говоря, отношением количества определенных слов - реакций ко всему полученному количеству реакций на данный стимул. К предикативным были отнесены те реакции, в которых ответ служил предикатом по отношению к стимулу. В таких случаях ответ давался в форме глагола-сказуемого, определения, дополнения, а также других членов предложения. При этом оба члена вместе должны были составлять как бы предложение, выражающее определенное суждение. К непредикативным реакциям относились все случаи связывания равноправных грамматически автономных единиц. Было установлено, что, во-первых, при жестком времени выбор второго члена пары слов (при заданном первом), с целью построения предложения, осуществляется преимущественно по принципу актуализации наиболее сильных ассоциативных связей. Во-вторых, время выбора зависит от силы ассоциативной связи. В частности, наблюдалось постепенное увеличение времени реакции от высокочастотных до условно-нулевых пар, т.е. слабо связанные пары требуют больших усилий для их интеграции в логически-непротиворечивую систему предложения. В-третьих, тип грамматического отношения между членами пар слов определяет эффективность их синтаксической интеграции. Предикативная связь между словами любого типа намного облегчает построение высказывания, что выражается в уменьшении времени реакции. В-четвертых, сила ассоциативной связи между словами исходной пары влияет на характер вхождения их в структуру предложения. Сильно ассоциированные пары обычно не поддаются расчленению, и в предложении составляют единый смысловой и грамматический узел. Слабо же ассоциированные пары довольно часто распадаются и входят в различные смысловые группы предложения (Андриевская 1971, с.116).

По приведенному перечню работ также можно сделать вывод, что в психолингвистике второй половины ХХ века одной из ведущих проблем, реализующих лексикоцентрический подход к исследованию ассоциаций, стало исследования ассоциативного значения слова и организации лексикона, где ассоциации рассматриваются как одно из средств доступа к внутреннему лексикону человека. В лексикоцентрическом подходе можно выделить несколько направлений. Одно из них занимается изучением ассоциативного значения слова.

Ассоциативное значение слова интерпретируется в лингвистике по-разному. Его рассматривают как элементарный (“образно-ассоциативный комплекс”) коннотативного макрокомпонента (Телия 1988, с.199), как коннотацию и информацию, передаваемую словом (Климкова 1991), как “признак”, уточняющий и изменяющий значение слова в высказывании, способный переходить в семы (Болотнова 1994, с.12-13). По образному выражению Х. Хёрманна, “значение не есть ассоциация, но знание ассоциации” (Зейгарник 1973).

Определение ассоциативного значения слова предложил и Дж. Диз, ставший одним из самых значительных его исследователей в психолингвистике ХХ века (Deese 1965). В интерпретации Дж. Диза, который вел данное понятие в современную научную парадигму, ассоциативное значение определялось как наиболее адекватное психологической структуре значения, как “потенциальное распределение ответов на некоторое слово-стимул” (приведено по Любимов 1977, с.29).

Его определение лежит в рамках деятельностного подхода к слову как единицы общения, подходу особенно актуальному в коммуникативной лингвистике. Психологическая природа семантических компонентов значения определяется в концептуальных рамках этой теории как система противопоставлений слов в процессе их употребления в деятельности (САНРЯ, с.11). Однако пионером в области исследования психологического аспект значения, т.е. значения в его становлении или же генезис значения слова, стал А.А. Потебня (Потебня 1892). Он первым показал, что слово представляет собой не жесткую связь звуковой оболочки с закрепленным за ним значением как обобщенным отражением объективной действительности, а достаточно динамическое образование, в котором между “членораздельным звуком” и значением лежит “представление” (“внутренняя форма”), как признак, лежащий в основе обозначения, как способ означивания. Внутренняя форма и является отношением мысли к сознанию, т.е. объективирует чувственный образ и обуславливает его осознание, и таким образом выступает как способ передачи знания.

Изучение ассоциативных связей слов позволило сделать заключение, что ассоциативное поле слова отражает его коммуникативный потенциал (Болотнова 1994, с.12). Под коммуникативным потенциалом слова понимается “всё то, что обуславливает его готовность участвовать в общении в качестве элемента высказывания, носителя определенного кванта “знания” и прагматического заряда, т.е. основные лингвистические параметры слова, его связь с другими видами значений (лексическим, грамматическим, словообразовательным, мотивационным, стилистическим, прагматическим).

Коммуникативный, деятельностный подход к значению слова связан с современными психологическими концепциями значения слова, т.к. “в основе значения слова лежит представление, которое не только заключает в себе более или менее обобщенный детальный образ предмета, но и неизбежно содержит отношение к предмету. Это отношение и формирует тесную связь слова с говорящим и познающим субъектом” (Солганик 1987, с.13-14).

Для определения различных аспектов плана содержания слова вводятся понятия “ассоциативного поля” и “ассоциативной структуры” слова. Состав и характер реакций в ассоциативных полях позволяют раскрыть существенные черты значений слова. Ассоциативная структура слова – это основные направления, по которым происходит ассоциирование слова в ходе эксперимента, это отношения, которые возникают между словом-стимулом и словами, образующими его ассоциативное поле. Получаемые в результате свободных ассоциативных экспериментов ассоциативные структуры отражают семантику слова в её сложности и единстве, определяют особенности словоупотребления, выявляют определенные черты значения слова. Как правило, число основных направлений ассоциирования, ветвей ассоциативной структуры, укладывается в рамках десяти. Основные направления ассоциирования выявляются уже в совокупности наиболее частых ассоциаций, составляющих ядро ассоциативного поля, развиваясь за пределами ассоциативного ядра за счет дополнительных, факультативных элементов каждой наметившейся ветви. Лишь отдельные второстепенные ветви ассоциативной структуры не намечаются в ядре, а возникают в периферийных слоях ассоциативного поля (Титова 1977, с.13). Иными словами ассоциативная структура слова отражает структурированные определенным образом элементы ассоциативного поля. Таким образом, “ассоциативная структура” и “ассоциативное поле” являются связанными понятиями, но отнюдь не тождественными.

Как соотносится “ассоциативное значение” слова с другими его значениями (лексическим, грамматическим, словообразовательным, мотивационным, стилистическим, прагматическим)? По мнению Н.С. Болотновой, в рамках деятельностного подхода к слову как единице коммуникации, правомерно рассматривать “ассоциативное значение” слова как принадлежащее не только слову, а и сознанию коммуниканта, в силу того, что оно имеет лингвистическую основу и экстралингвистическую обусловленность (Болотнова 1994, с.16). Поэтому “ассоциативное значение” слова на уровне узуса можно интерпретировать как инвариантный ассоциативно-смысловой комплекс, закрепленный за словом в сознании коммуникантов и формирующийся не только на основе семантической структуры, грамматической оформленности, словообразовательной структуры, мотивационных связей и фонетической особенностей, но и имеющейся в обществе традиции употребления” (Там же, с.16).

По мнению Болотновой, ассоциативное значение слова имеет комплексную, интегральную сущность и отражательный динамический характер. При этом “ассоциативное” значение слова и “коммуникативное” как бы пересекаются, не совпадая только по параметру объективности/субъективности. “Коммуникативное значение” слова включает объективно закрепленный за ним “квант знания, отраженный в словарях, и корреспондируется с “узуальным” “ассоциативным значением”. Последнее связано с ядерной, инвариантной зоной ассоциативного смыслового комплекса слова и проявляется в ядре ассоциативного поля. “Индивидуальное” “ассоциативное значение” слова коррелирует не только с ядерной, но и с периферийной зоной ассоциативно-смыслового комплекса слова и проявляется как в типовых, так и в уникальных ассоциациях (Болтнова, с.16).

Следует особо подчеркнуть, что изучение “ассоциативного значения” слова стала одним из самых популярных и разработанных направлений в исследовании вербальных ассоциаций и имеет уже более чем тридцатилетнюю историю. Фундаментальной в этом направлении явилась работа Джеймса Диза “Структура ассоциаций в языке и мышлении” (Deese 1965). В этой работе Диз теоретически обобщил и осмыслил теоретический опыт, накопленный в работах по экспериментальному исследованию ассоциативного, а также категориального значения слова, которое проявляется при свободном воспроизведении слов через объединение их испытуемыми в семантические или тематически связанные группы (“кластеры”). В предисловии к своей работе “Структура ассоциаций в языке и мысли” Диз пишет, что при изучении ассоциаций психологи обычно следует ложному пути, а именно: их интересует “что следует за чем”, в то время как вопрос должен ставиться о том, как ассоциативные ряды отражают структурные модели отношений между понятиями. Диз полагал, что исследуемая им проблема носит, выражаясь современным языком, междисциплинарный характер и находится на стыке между эмпирической экспериментальной психологией и формальной лингвистической теорией.

Фактически Диз, вероятно, под влиянием идей У. Боусфильда, пересмотрел традиционную трактовку ассоциации как отражения следования элементов в прошлом опыте индивида, а больше подчеркивал взаимосвязь и структурированность ассоциаций, т.е. образно говоря, от анализа вертикального среза он перешел к горизонтальному (Bousfield 1953).

Диз впервые экспериментально установил и описал семантические и ассоциативные характеристики слова. Прежде всего, объектом исследования Диза стали “сети” (пучки) ассоциируемых слов, а не отдельные реакции на слово. Это слова, служащие друг для друга стимулами и реакциями и вызывающие появление новых слов уже в виде реакции. Иными словами, самые частотные реакции, например, на стимулы на первом этапе свободного ассоциативного эксперимента служили уже как стимулы для второго этапа эксперимента и т.д. Диз вводит также понятие “ассоциативного значения”, подразумевая под ним набор слов-реакций на данный стимул. Далее Диз высказывает мысль, что по степени совпадения дистрибуций ассоциативных реакций на слова можно говорить о степени совпадения ассоциативных значений данных слов (Deese 1965, с.45-46). Он выделяет отдельно и когнитивные операции, которые определяют отношения между словами: “Данные ассоциативной дистрибуции приводят к мысли о том, что для классификации значимых – то есть логических и синтаксических отношений между словами – мы используем две основные операции: противопоставление и группировку. Мы можем установить положение любой данной единицы языка, противопоставив этой единице другой элемент или элементы и/или сгруппировав её с другим элементом, элементами (Там же, с.164). Важнейшие требования, выдвинутые Дизом к дистрибутивному анализу, и которые в то же время являются оптимальными характеристиками и “ассоциативного значения слова, это:

  1. ограниченность числа ассоциаций полученными ответами;
  2. минимизация влияния контекста (САНРЯ, с.30).

Интересно, что понятие “ассоциативного значения” по Дизу включает в себя лишь часть собственного значения (хотя и большую), которое гипотетично, сложно и динамично. Отношения между словами отражаются в распределении ассоциаций. Матрицы расстояний вторичных ассоциаций на слово-стимул (т.е. ассоциаций на ассоциации) подверглись процедуре факторного анализа. Выделенные факторы получили содержательную интерпретацию и выступили как семантические составляющие значения. Это позволило ему описать и определить основную структуру отношений между ассоциациями внутри любого ассоциативного поля. Факторы, как результат анализа, зависят от входящих в факториальную матрицу переменных, поэтому очень важно правильно выбрать данные для такого эксперимента. При использовании факторного анализа принято ограничиться двумя словами с противоположными значениями. При проведении факторного анализа в качестве стимульных слов Диз отобрал самые частотные реакции – ответы из списка Кент – Розанова. Обработав полученные данные, Диз подверг их процедуре факторного анализа. Причем сначала Диз отобрал несколько десятков слов, выступающих наиболее часто в ассоциативных нормах Кент – Розанова как реакции на слово “бабочка”, и использовал их в ассоциативном эксперименте в качестве стимульных слов. Далее он сформировал матрицу распределения ответов и, обработав её определенным образом, исследователь смог чисто формальным способом описать взаимные ассоциативные отношения между словами, объективно принадлежащими к одной ассоциативно-семантической группе. В результате им была получена система из шести факторов. Первый фактор объединил “положительно окрашенную” лексику и реализовывался в словах, обозначающих название животных (муха, жук, моль и т.д.) и наиболее близких к стимулу. Второй фактор включал в себя положительные слова противоположные по признаку (цвет, цветок, сад, небо, природа и т.п.), но занимающие более отдаленный уровень. В третий и четвертый факторы входили как положительно, так и отрицательно “коннотатированные” слова, причем четвертый фактор “провел” разделение между одушевленными и неодушевленными словами: лето, солнечный свет, сад, цветок, весна – синий, небо, желтый, цвет. Пятый и шестой факторы “охватывали” в основном отрицательные слова, например, слова, четко относящиеся к сфере вооружения: ружье, пистолет, взрыв, стрельба, взрывчатка и т.д.

В рамках этой работы Диз подготовил ассоциативный словарь, который, по его представлению, является когнитивным словарем нового типа, способным показать, каким образом “мысль отражается в языке”. Фактически Джеймс Диз ещё в середине 60-х годов предвосхитил обращение к идеям глубинной когнитивной структуры, распространения активации по сети связи, кластерного принципа объединения значений и прочее. Дизом как считает Н.С. Болотнова, было высказано предположение о том, что установленная им на материале английского языка глубинная когнитивная структура может не быть универсальной, и что для других языков не исключается наличие и других когнитивных структур. Сравнение концепции Диза с более поздними исследованиями показывает, что он частично заложил основы развития многих современных гипотез организации семантической памяти.

Идеи Диза о структурированности лексикона продолжал развивать Г. Поллио (Pollio 1966). Основной целью его работ было выявление природы и специфики той семантической структуры, которая, обеспечивает основу стратегии ассоциативного поведения человека. Г Поллио установил, что:

Данные Поллио также показали, что реальные изменения в скорости воспроизводства продолженных реакций соотносятся с границами ассоциативных групп. В свою очередь эти группы имеют разные характеристики в зависимости от скорости, с которой они воспроизводились. Поллио обнаружил увеличивающуюся положительно прямую зависимость между степенью связанности ассоциативных групп и скоростью их воспроизводства, при этом обратная зависимость существует только между средним семантическим расстоянием внутри отдельной группы и скоростью продуцирования этой группы. Основываясь на этом факте, Поллио рассматривал полученные данные как доказательство того факта, что общая организация словаря человека может быть описана в терминах пространства коннотативного значения, где располагаются ассоциативные группы, внутригрупповые связи которых сильнее, чем межгрупповые. По мнению А.А. Залевской, данное утверждение Поллио отнюдь небесспорно и его вывод об опосредованности внутригрупповых связей коннотативными медиаторами может вызвать ряд возражений (Залевская 1990, с.22). Так, тесные связи между словами могут формироваться на основе разных аспектов значения слова, каждый из которых (а не только коннотативное значение) может проявляться в данных ассоциативного эксперимента.

Один из наиболее современных подходов к проблеме ассоциативного значения слова, разработанный в работах А.А. Залевской и её учеников (последователей), выглядит таким образом:

Во-первых, ассоциативное значение слова может быть структурировано в виде моделей разных ситуаций. Считается, что выход на этот уровень организации слова крайне важен, т.к. эмпирические данные показали, что стратегия понимания слова опирается на стратегию его идентификации через ситуацию. При этом безразлично, какая часть речи исследуется. Более того, “рассмотрение динамики разнообразных опорных схем понимания текста невозможно без учета специфики ассоциативного значения” (Залевская 1998, с.92). Во-вторых, описание ассоциативного значения слова не обходится без “обращения к абстрактным признакам модели ситуации” (Залевская 1998, с.95), причем ассоциативное поле слова рассматривается как неполная схема выводных знаний, типичных и инвариантных по своему характеру. В-третьих, в силу того, что ассоциативное значение представляет собой некую область пересечения различных схем знаний, то, следовательно, в этом поле отражаются:

Особенности организации значения слова могут влиять на выбор слова как опорного элемента понимания в виде одной из его проекций (Залевская, 1998, с.96).

Многолетние и широкомасштабные эксперименты по исследованию процессов формирования опорных элементов текста, предпринятый анализ ассоциативных структур значения слов, а также изучение механизма стабилизации смыслового поля ключевого слова (т.е. всей экспериментальной батареи тестов, исследующих текстообразующий потенциал ассоциативного поля слова, привели А.А. Залевскую и группу её сотрудников к гипотезе о том, что “ассоциативное поле значения слова построено таким образом, чтобы обеспечить пересечение смысловых пространств не только на уровне актуально идентифицируемой части поля, но также и на уровне зон перспективного развития, которые определяют области привлечения дополнительной информации” (Залевская, 1998, с.107). Это обеспечивается с помощью механизма стабилизации смыслового поля некоторой схемой знаний, задействованной в качестве опоры для построения проекции текста. Если в актуально идентифицированном поле значения слова отражен предметный аспект ситуации, то зону перспективного развития некоторых опорных элементов будет определять информация, касающаяся умственного аспекта ситуации, если же на уровне абстрактной признаковой модели ситуации идет заполнение некоторых слотов схемы, то в зоне перспективного развития будут идентифицированы другие позиции данной схемы (Там же). Потенциал же подхода к анализу значения слова, предложенный Дизом, ещё далеко себя не исчерпал, а, по мнению А.А. Залевской, “перспективы его дальнейшего применения определяются возможностью интеграции в более полную теорию специфики индивидуального знания и принципов его функционирования” (Залевская 1998, с.37).

И как бы в продолжение идей Диза ассоциативный эксперимент в последующих работах стал выступать в качестве способа, помогающего выявить принципы организации внутреннего лексикона, установить те признаки слов и связи между словами, которые оперирует носитель языка при идентификации воспринимаемой речи и при поиске слов в процессе говорения.

И в центре внимания ряда исследователей оказалась сначала иерархическая организация элементов лексикона, зачастую сочетающаяся с линейной связью. В исследованиях киевских психологов (Старинец и др., 1968а, 1968б) с опорой на ассоциативные эксперименты различных видов было установлено, что между любыми двумя словами может быть реализована ассоциативная связь через малое число (в среднем три) ассоциативных шагов-переходов, каждый из которых представляет собой прямую ассоциативную связь и может осуществляться с помощью набора стратегий - таких, как переход от одного понятия к другому через верхние или низшие уровни иерархии, переход в пределах совпадающих уровней, с постепенным спуском или подъемом для несовпадающих по уровню понятий или же скачкообразно. Будучи связанными друг с другом, слова обладают различной ассоциативной силой. Максимальное число связей имеют слова, представляющие особое значение для человека как личности. Они обозначают самые емкие понятия, связь с которыми имеет максимальную вероятность воспроизведения. Слова с максимальной ассоциативной силой составляют незначительную часть от общего числа слов, они объединены в связную сеть, элементы которой отдают до 20-40% своих связей на узлы этой же сети, тем самым внутри общей ассоциативной структуры вычленяется “ядро”, вокруг которого надстраиваются другие ассоциации. В ассоциативной сети выделяются также замкнутые контуры и незамкнутые цепи - “лучи”. Подчеркивая, что степень общности упорядочиваемых элементов является одним из существенных факторов при организации ассоциативного поля, исследователи создают математические модели таких полей (Старинец, Агабабян, Недялкова 1968, Мейтус и Старинец, 1968).

В настоящий момент наиболее интенсивно проблема изучения устройства лексикона “продвигается” благодаря стараниям тверской психолингвистической школы. Так, в трудах основательницы школы Александры Александровны Залевской лексикон представляет собой лексический компонент речевой способности (Залевская 1977, с.155). Он трактуется как “лексический компонент речевой организации человека, обладающий теми же свойствами, какие специфичны для речевой организации в целом, т.е. он должен пониматься не как пассивное хранилище сведений о языке, а как динамическая функциональная система, самоорганизующаяся вследствие постоянного взаимодействия между процессом переработки и упорядочения речевого опыта и его продуктами, поскольку новое в речевом опыте, не вписывающееся в рамки системы ведет к её перестройке, а каждое очередное состояние системы служит основанием для сравнения при последующей переработке речевого опыта” (Залевская 1999, с.154). При построении модели организации внутреннего лексикона человека и выявления и описания признаков и связей, его упорядочивающих, в качестве исходного материала А.А. Залевская использовала результаты свободных ассоциативных экспериментов с монолингвами и билингвами, межъязыковое сопоставление “ассоциативных норм”, полученных от носителей различных языков, а также многочисленные данные экспериментов на свободное воспроизведение иноязычных слов и слов родного языка (Залевска 1999, с.158). Анализ этих данных позволил предположить, что лексикон состоит из нескольких уровней. В организации лексикона выделяются единицы двух уровней: поверхностного и глубинного. На глубинном уровне находятся образы слов, которые составляют некоторые “чувственные группы”, переживаемые как их значения и смыслы. Для этого уровня не актуальны формальные признаки слова: его принадлежность к определенной части речи, форма склонения и спряжения и т.д. На поверхностном уровне “каждая единица входит в большое количество связей по линиям звуковой и графической формы, по признаку протяженности, вхождения в более или менее протяженные контексты и т.д.” (Залевская 1990, с.135). Иными словами, для глубинного яруса лексикона формальные признаки слов являются не релевантными, слово идентифицируется как словоформа лишь на поверхностном уровне. Стимул может быть идентифицирован как словоформа, реакция же может представлять собой часть исходного слова. Могут возникать также и реакции – рифмы, реакции включающие слово в контексты разного характера протяженности (устойчивые словосочетания, клише и прочее). Принципы организации поверхностного уровня зависят от специфики языка носителя лексикона: комплекса фонетических, орфографических, морфологических особенностей соответствующего языка, его деривационной активности, возможностей словосочетания и т.д. Для организации единиц поверхностного уровня лексикона характерно, во-первых, установление связей на основании совпадения элементов разной протяженности и разной локации в составе вступающих в связь словоформ. Во-вторых, включение в контексты разной протяженности и совместное хранение результатов упорядочения знаний об окружающем мире первоначально “оформляется” через полные высказывания или через цепи логических рассуждений, но затем предельно “сворачивается” вплоть до автоматизированной связи между словоформами (Залевская 1999, с.158). В концепции Залевской внутренний лексикон (субъективный, ментальный лексикон) выступает как средство доступа к продуктам переработки в памяти разностороннего опыта взаимодействия человека с миром. Внутренний лексикон человека сам по себе неоднороден. На основании частотности употребления в качестве реакции на стимул и выделения частотности употребления и различных степеней интеллектуальной активности испытуемых в свободном ассоциативном эксперименте выделяются ядро и периферия лексикона. Уточняя концепцию Залевской, Ю.Н. Караулов считает, что ядро состоит в основном из знаменательных слов и формируется из связанных между собой единиц, что подтверждает психологическую реальность “правила шести шагов”, согласно которому возможно установление связи между двумя любыми единицами лексикона (Караулов 1976, с.с. 77-78). В ядре лексикона отражены наиболее типичные ситуации как результат переработки языкового и неязыкового опыта. В основе организации лексикона лежат два главных принципа:

  1. логика упорядочения человеком знания о мире;
  2. логика хранения знаний об особенностях оперирования словом в речи (Залевская 1980).

В теории же организации лексикона А.П. Клименко (Клименко 1988) слова организуются в небольшие семантические группы. Эти группы затем объединяются в более крупные (семантические микросистемы). Микросистемы образуют тематические группы, объединяющие слова, относящиеся к одной, более или менее ограниченной предметной области. Наряду с “тематической” классификацией существует и собственно “семантическая”. Это свидетельствует о многомерности лексикона. Эта многомерность может быть объяснена, во-первых, тем, что организация лексикона определяется не только задачей упорядочивания языка, но и необходимостью реализации его основных функции (процессов порождения и восприятия речи). Во-вторых, тем фактом, что системность лексики имеет нежесткий, размытый характер. Например, возможны различные степени близости между словами или двоякое (и более) отнесение одной реакции в разные группы (то есть классификация не может быть ригидной). А.П. Клименко считает, что ценность изучения семантики с помощью САЭ заключается, в частности, в том, что если многие психолингвистические эксперименты так или иначе направлены на осуществление испытуемыми метаязыковой деятельности, то построение ассоциативных полей протекает в условиях деятельности испытуемых, приближенной к нормальной языковой деятельности (Клименко 1978, с.с. 87-88). Данное высказывание корреспондирует с мыслями Е.Ф. Тарасова по поводу выбора онтологии для исследования языкового сознания и о разграничении понятий “языкового” и “метаязыкового” сознаний (Тарасов 1988, с.с.176 – 177).

Вывод же о том, что слово в сознании человека выступает, прежде всего, как представитель лексико-семантического класса, внутри него – как член определенной лексико-семантической группы неоднократно делался многими учеными не только на основе ассоциативных данных, но и других экспериментов, например, по свободному воспроизведению списка слов (Береснева 1997). Эти выводы подтвердились и данными, полученными в серийных ассоциативных экспериментах: установлено, что при задании выстроить естественную ассоциативную связь между словами, максимальная длина перехода между отдаленными по смыслу понятиями не превышала пять-шесть шагов. При этом минимальная длина перехода наблюдалась для пар “абстрактное понятие – абстрактное понятие”. Эта тенденция, скорее всего, может свидетельствовать о том, что рост объема понятия приводит к сближению семантических полей соответствующих классов.

Интересная мысль о ядре лексикона человека как феномене языкового сознания была высказана Н.О. Золотовой (Золотова 2000, с.94). По её мнению, упорядоченность знаний в оптимальных для использования в речемыслительной деятельности формах репрезентации соотносится со специфической конфигурацией ассоциативных связей, неравноценных по своей энергетике. Наиболее “энергетичные” связи фокусируются в своеобразный центр, или ядро, вокруг которого распределяются остальные связи. Единицы ядра лексикона, приводящие в возбуждение существующие множественные связи, обладают необычайной активностью, характеризуются одновременным вхождением во множество ассоциативных полей других единиц, заполняющих всё остальное пространство ментального лексикона. Н.О. Золотова полагает, что этот факт отражает способность единиц ядра выступать в качестве оптимальных средств кодирования ситуаций, связанных с прошлым опытом человека и служащих опорами для получения выводных знаний, играющих важную роль в процессах понимания. А такие специфические характеристики единиц ядра лексикона как ранний возраст усвоения, высокая степень конкретности, образности, эмоциональности, принадлежность к некоторой категории базового уровня обобщения и т.п. также обусловливает удобство их использования человеком в качестве опорных элементов при идентификации более абстрактных и многозначных слов, включая незнакомые слова, например, при восприятии некоторого текста или сообщения (Там же, с.94). В представлении Н.О. Золотовой лексикон человека состоит как бы из 5 слоев и во всех слоях преобладают имена существительные (Золотова 1983, с.43). В диссертационном исследовании, основанном на анализе ассоциативных полей 584 языковых единиц из тезауруса Киша ассоциативных норм английского языка (АТНАЯ) и результатах ряда других экспериментов, Н.О. Золотова пришла к следующему:

Во-первых, специфичность слов, составляющих лексикон ребенка, обусловлена высокой степенью их конкретности, образности, эмоциональной окраски и способностью выступать в качестве опорных элементов при идентификации более абстрактных и широкозначных слов, а также усвоением этих слов в первые годы жизни ребенка.

Во-вторых, картина мира, отражающаяся в лексиконе, определенным образом согласуется с “наивным реализмом” носителя соответствующего языка, повседневно оперирующего базовыми понятиями, увязываемыми с единицами ядра лексикона (Золотова 1989, с.2).

Ею же была составлена и “семантическая карта” лексикона, выглядящая таким образом:



 

Как видно, собственно карта состоит из семантических групп, показанных с помощью кругов, где каждый круг представляет некую семантическую область (“концепт”), отражающая наиболее значимые для человека жизненные категории. Сюда относятся названия лиц (1), названия частей тела (2), названия видов пищи (3) и животных(7), цветообозначения (4), одежда (8), понятия, связанные с домом, жилищем (5), здоровьем (6) и войной (9) (Золотова 1984, с.126). По названиям семантических групп можно предположить, что слова, составляющие ядро лексикона, обозначают самые емкие понятия, связь с которыми имеет максимальную вероятность воспроизведения. Самой “заполненной” группой является семантическая группа, описывающая названия лиц (1). В целом лексикон человека антропоцентричен, т.е. единицы ядра лексикона покрывают в большей степени все области концептов “Вселенная – Человек”. По своему положению и по существу отражаемых понятий концептуальный блок “Человек” находится в центре рассматриваемой карты. Исходя из этого, все концептуальные схемы (семантические группы) объединены одним общим блоком “Человек”, “т.к. поставленный в центр объективной действительности человек членит окружающий мир, как бы пропуская его через себя и противопоставляя себя как живое существо – неживой природе, как мыслящее существо – растительному миру и т.п.” (Золотова 1991, с.42). По мнению Н.О. Золотовой, единицы ядра лексикона можно рассматривать также в качестве носителей базовых понятий, которыми оперирует человек в своей повседневной практике. Ядро лексикона носителя языка отражает актуальную для человека (независимо от этнической принадлежности) картину мира, обнаруживающую универсальный характер по линии концептуального сравнения в разных языках, в её фабульном построении. В то же время по линии языкового сопоставления на уровне единиц ядра будет обнаруживаться специфика, обусловленная конкретной культурой носителя языка. Н.О. Золотова полагает, что “при наложении” лексиконов носителей разных языков должно обнаружиться общее понятийное ядро, инвариант, который и делает возможной основу общения носителей разных языков” (Золотова 1991, с.44).

О необходимости выделения лексикона в структуре языковой личности указывает и Ю.Н. Караулов (Караулов 1987, с.86). По его мнению, лексикон организован по сетевому принципу, представляя собой ассоциативно-семантическую сеть с включенной в неё и в значительной мере лексиколизованной грамматикой. Ассоциативно-семантическая сеть задает принципы организации и лексикона, и семантикона личности (Там же, с.94). Однако в ассоциативных структурах, по данным массовых ассоциативных экспериментов, обнаруживаются причудливое переплетение и лексико-семантических элементов, и знаний о мире, и деятельностно-коммуникативных потребностей личности, т.е. его прагматикона (Там же, с.239). Следует подчеркнуть, что работы Ю.Н. Караулова, по мнению некоторых лингвистов, являются “апофеозом” грамматического подхода к ассоциативным структурам и, на наш взгляд, образуют отдельное направление в ассоциативных исследованиях. В сборнике, выпущенном к шестидесятилетию ученого, проблема описания структуры ассоциативных отношений в языке отнесена к приоритетным (Язык – система… 1995, с.с.5-6). Её разработка представлена “Ассоциативным тезаурусом современного русского языка” (АТСРЯ 1994-1998), “Ассоциативной грамматикой русского языка (Караулов 1993) и монографией “Активная грамматика и ассоциативно - вербальная сеть” (Караулов 1999а). Одной их задач, стоящих перед Ю.Н. Карауловым, является реконструкция АВС, уникальной для каждой языковой личности и в то же время содержащей универсальные для данного языкового социума составляющие. “Метафора” ассоциативных отношений позволяет по-новому взглянуть на особенности функционирования грамматических категорий, на способы их хранения (“свертки”) в языковом сознании и многое другое” (Язык - система…1995, с.6).

Вообще, проблема изучения лексикона человека в психолингвистике имеет глубокую традицию. В 60-70-х годах внутренний лексикон рассматривался как список слов в долговременной памяти человека, как некое хранилище, откуда выбираются слова в зависимости либо от вероятностных ассоциаций, либо от синтаксической позиции. Далее, примерно уже через десятилетие, возникает представление о лексиконе как сложной структуре с множеством связанных по разным основаниям единиц (причем эти связи могут иметь и субъективный характер), приспособленной к мгновенному поиску нужного слова. Постепенно ученые приходят к выводу, что организация хранения единиц в памяти, видимо, очень сложна и в её основе лежит не один, а сразу несколько принципов. Эксперименты по исследованию взаимодействия процессов порождения и восприятия высказываний, с одной стороны, и ассоциирования, с другой, позволили заговорить о существовании определенной связи между особенностями развернутых высказываний и характеристиками ассоциативных структур (Береснева 1997, с.15). Считают, что ассоциативные структуры могут быть исходным материалом для построения высказываний. Они являются одним из способов обозначения референтной ситуации (фрейма, ментальной модели, схемы, ситуации и т.д.), а структура референтной ситуации определяет структурирование высказывания. Ассоциативная структура “стимул-реакция” адекватна глубинной семантической структуре представления ситуации в сознании говорящего человека. Она также играет роль смыслового опорного пункта в высказывании и передает, хотя и менее расчленено ту же самую цельность, что и полный развернутый текст. Сама стратегия развертывания высказывания аналогична стратегии развертывания ассоциативной структуры.

Стало и очевидным роль ассоциирования в процессе понимания текстов. Нормативные ассоциации обеспечивают семантическую связность и, следовательно, понимание текстов (особенно художественных), индивидуальные же ассоциации позволяют раскрывать новые, подчас не заложенные автором в исходное произведение смыслы. Отсюда следует вывод, что взаимопонимание людей возможно только при владении нормами ассоциирования (Там же, с.22). Тенденции развития работ в этом направлении подтвердили гипотезы ученых когнитивного направления о сочетании в памяти лингвистических и экстралингвистических знаний, о влиянии на это сочетание личностного опыта, установок, эмоций и прочее. Учеными, работающими в этой области, были высказаны и ценные идеи о принципах работы внутреннего лексикона в процессе порождения высказывания (Залевская 1998).

На основании анализа ассоциативных полей и механизмов ассоциирования происходят не только исследования внутреннего лексикона человека и изучаются механизмы порождения и восприятия речи, но и “базируются” работы по изучению структуры памяти. Считается, что индивидуальная память – это хранилище ассоциаций, а их возникновение и разрушение лежит в основе процессов обучения. Связываются или ассоциируются между собой разобщенные образы восприятия, памяти, своих собственных действий (Залевская 1999, с.55). Ассоциативная модель памяти была предложена Дж. Андерсоном и Г. Боуэром в начале семидесятых (Anderson, Bower 1973). Согласно их теории, слова могут взаимоассоциироваться только, если соответствующие им понятия входят в закодированные в памяти пропозиции (но своему содержанию пропозиция передает некоторое утверждение об окружающем мире). С этой точки зрения долговременная память человека представляет собой огромную сеть взаимопересекающихся пропозициональных деревьев, каждое из которых включает некоторый набор узлов памяти с помеченными связями. В более поздней работе Андерсена (Anderson 1976) каждый узел пропозициональной сети репрезентирует понятие (концепт). С таким узлом соединены все связанные с концептом сведения, что придает пропозициональной сети свойство, которое Андерсен называет индексированием через понятие: если мы сможем установить место понятия в системе памяти, то там же мы найдем и все известные нам в этой связи сведения. В настоящее же время интерес к ассоциативной организации памяти значительно снизился, хотя такая организация используется в известных глобальных моделях понимания (Величковский 1982, с.213). Классическая ассоциативная репрезентация отличается малой объяснительной силой, поскольку некоторая связь между парой когнитивных объектов, полученная в ассоциативном эксперименте, может в действительности оказываться пучком качественно разнородных связей и потому допускать множественную содержательную интерпретацию. В разбираемой ассоциативной модели памяти предполагается наличие одной “пропозициональной” формы репрезентации знаний в памяти (Anderson, Bower 1974). При этом пропозиция рассматривается в качестве субъектно-предикатных отношений. Ассоциации устанавливаются между “элементарными идеями” или понятиями, а пропозиция выступает как конфигурация элементов, которые структурированы согласно определенных правил и соответствуют истине (т.е. могут быть проверены). Как видно, эта модель памяти в основном ориентирована на автоматическую обработку информации и излишне формализована с точки зрения человеческого интеллекта. Но при этом, например, А.Г. Асмолов полагает, что критика ассоциативных представлений о памяти отнюдь не означает отбрасывание этих представлений (Асмолов 1985, с.76).

Модель ассоциативной структуры памяти в прикладном аспекте было рассмотрено А.А. Залевской. Она, исследуя ассоциативные структуры памяти, установила функциональную и линейную зависимость между информационной нагрузкой нового иноязычного слова и объемом памяти учащихся (Залевская 1979). Одним из факторов, влияющим на запоминание иноязычного слова, является способность нового иностранного слова или же его компонентов соотноситься с ранее усвоенным или параллельно воспринимаемым материалом, т.е. возможность включения слова в ассоциативные связи различных типов. Эксперимент проводился с 37 учащимися и включал три этапа. Первый этап – свободный ассоциативный эксперимент с целью установления ассоциативной силы слов-стимулов. На втором этапе учащимся предлагалось записать на чистом листе бумаги все запомненные или сходные слова, на которые они дали ассоциации. Третий этап эксперимента полностью дублировал второй с разрывом в две недели. При этом под ассоциативной силой слова бралась взаимная частотность стимула и реакции, т.е. если слово “butter” (англ. масло) было названо 21 раз в ответ на стимул “bread” (англ. хлеб) и в то же время слово “bread” 17 раз было реакцией на слово “butter”, то эти два слова, считалось, обладают максимальной ассоциативной силой. Минимальную же ассоциативную силу имели те слова, которые показали большой диапазон различных ответов, например, слово “think” (англ. мысль) не имело ассоциатов в списке стимульных слов. При обработке результатов второго и третьего этапов эксперимента устанавливались количество и характер слов, сохраненных в кратковременной и долговременной памяти информантов. На этом основании рассматривалось соотношение между полученными данными и ассоциативной силой стимульного слова, и, прежде всего, определялось, какие из записанных испытуемыми слов действительно соответствовали исходному списку, а какие были даны ошибочно или “дописаны”. После этого через соотношение числа правильно сохраненных слов к общему числу слов списка высчитывались индивидуальные и средние показатели объема кратковременной и долговременной памяти. Особое внимание А.А. Залевская уделила детальному анализу характера и порядка записи сохраненных и ошибочно записанных слов, в сопоставлении с наиболее частыми реакциями, а также с показателями ассоциативной силы, полученными в результате первого этапа эксперимента. Это позволило не только установить определенную зависимость между ассоциативной силой слова и вероятностью его запоминания, но и сделать ряд выводов в отношении ассоциативной памяти, а также проследить пути поиска иноязычного слова в памяти.

Проведенное исследование показало:

Во-первых, объем как кратковременной, так и долговременной памяти непосредственно зависит от ассоциативной силы предъявленных стимулов. Даже не имея установки на запоминание, в памяти испытуемых сохранялись слова, обладающие высокой ассоциативной силой. Более того, когда оба компонента пары слов с высокой ассоциативной силой включались в список, у информантов создавалась впечатление, что они “работают” с одинаковыми словами. Такие слова запоминались лучше всего и нередко воспроизводились парами. В случае, когда в списке содержался лишь один из компонентов ассоциативной пары, то количество воспроизведений слова в кратковременной памяти оказывалась низким. На сохранение слова в памяти наибольшее влияние оказывает способность слова вступать в прочные ассоциативные связи с рядом других слов.

Во-вторых, в памяти кодируется звуковая, графическая, структурная и семантическая информация, один из аспектов которой оказывается более рельефным в зависимости от ассоциативной связи слова и от речевого опыта испытуемых.

В-третьих, запоминаемый материл в памяти группируется в соответствии с теми же принципами, которые лежат в основе формирования свободных ассоциаций.

В-четвертых, в процессе воспроизведения слов параллельно активизируются и взаимодействуют различные правила группировок по ассоциативным признакам. Взаимодействие различных принципов группировки слов при их воспроизведении особенно наглядно проявляется в тех случаях, когда имеет место переход от аналогии по звуковой или же графической форме к объединению на основе смысловой связи или группировке по грамматической категории. Интересны и случаи перехода от одной грамматической категории к другой через устойчивые сочетания слов (Залевская 1971, с.с.52-55).

И самое главное, что детальное изучение ассоциативной структуры памяти представляется необходимым для разработки теории речевой деятельности на родном и иностранных языках. На основе понимания принципов группировки слов в памяти и путей воспроизведения лексических единиц в единство их формы и значения оказывается возможным прогнозировать эффективность запоминания слов при предъявлении их в различных комбинациях учащимся и давать определенные рекомендации в отношении введения и тренировки новой лексики в процессе обучения иностранному языку.

Поэтому в методологии преподавания иностранных языков метод свободных ассоциаций используется для исследования особенностей запоминания иноязычных слов и выявления путей поиска их в памяти. Необходимость использования САЭ как исследовательского метода при изучении монолингвизма, билингвизма и в преподавании второго языка вначале возникла в связи с разработкой проблемы методической типологии лексики и попытками количественно измерить степень трудности нового иноязычного слова в процессе его восприятия (Залевская 1971, с.с. 55-56). При этом А.А. Залевская считает, что “методическая типология лексики только тогда сможет стать основой для системы работы над словарем, когда она будет трактоваться как разграничение типов слов в соответствии с особенностями деятельности обучаемых по их усвоению” (Там же, с.57). И эта задача “не может быть решена без исследования механизмов овладения и оперирования иноязычным словом, ибо только на этой основе можно обеспечить адекватную особенностям материала и целям работы над ним организацию деятельности по усвоению лексики” (Там же, с. 57).

Ассоциация, являясь своего рода сублимацией сознательных и бессознательных процессов, происходящих в сознании человека, и собственно сам ассоциативный процесс, представляющий непроизвольную форму психической активности обучаемых, позволяют обнаружить значительные резервы повышения эффективности процесса обучения иностранному языку. Данные, полученные при использовании ассоциативного эксперимента при изучении лексико-семантической структуры слов - коррелятов в различных языках, дают уникальный наглядный материал о совпадениях и различиях в их семантической структуре и позволяют судить о психологической актуальности тех или иных ЛСВ слов и видов их связей с другими словами для исследуемых групп языков. Они позволяют сопоставлять не только типы отношений между словами, но и судить о степени их значимости для реципиента. Это позволяет строить предположения о вероятности положительного переноса навыков или их интерференции в условиях взаимодействия этих языков при обучении одному из них на базе другого (Там же, с.58). Заметим, что изучение стратегии ассоциативного поведения испытуемых в родном языке и её влияния на второй язык в процессе его обучения является одной из первостепенных задач при обучении иностранным языкам. Изучение же стратегии ассоциативного поведения монолингвов и билингвов позволили более детально установить характер влияния этой стратегии на второй язык и наоборот, и выявить некоторые условия разрушения и генерализации моделей ассоциативных связей при взаимодействии языков в условиях учебного билингвизма (Там же, с.с. 60-61).

Ассоциативные эксперименты помогли установить и тот факт, что характер и интенсивность взаимодействия языков в процессе обучения зависят также от уровня владения вторым языком. Например, при невысоком уровне знания второго языка только наиболее актуальные для родного языка модели связей между словами переносятся на изучаемый второй язык. Т.Ю. Сазоновой и А.Ю. Тягуновой (Сазонова, Тягунова 1996) был проведен пилотажный эксперимент по выявлению специфики идентификации психологической структуры значения английских прилагательных носителями русского языка, находящимися на продвинутом уровне обучения. В задачу исследования входило выявление стратегий идентификации прилагательных информантами и сопоставление полученных результатов анализа с данными исследования И.С. Лачиной (Лачина 1990, 1994), полученным по итогам анализа данных из ассоциативного тезауруса английского языка. Эксперимент выявил следующие идентификационные стратегии: стратегия поиска денотата, стратегия противопоставления, стратегия отнесения к ряду слов, сходных по назначению, морфологическая стратегия, отнесение к ситуации, сходство звуко - буквенного комплекса, автоматизация языковых штампов, актуализация учебного материала прагматическое осмысление. Эксперимент также показал, что идентификация прилагательных в условиях учебного билингвизма протекает несколько иначе. А исследования Лачиной в области межъязыкового сопоставления стратегий идентификации прилагательных носителями разных языков показали, что одной из универсальных стратегий реагирования является противопоставление и отнесение к ряду слов, родственных по значению. По материалам же рассматриваемого эксперимента этого не прослеживается. Ведущей была признана стратегия приписывания признака его потенциальному носителю (или в авторской формулировке “стратегия поиска денотата”). Распространенной стратегией стала и стратегия реагирования по звуко - буквенному комплексу.

В этом плане представляет интерес и работа Е.С. Летягина и В.В. Солдатова, посвященная изучению восприятия русскими студентами английских слов, содержащих латинские морфемы (Летягин, Солдатов 1992). Работа выполнялась с методической целью – выяснить и описать стратегии ассоциирования и опознания незнакомых слов при изучении второго иностранного языка. Стимульный список был составлен из редко встречающихся и не входящих в активный словарный запас студента первого курса факультета иностранных языков английских слов, имеющих латинские корни (35 стимулов). Перед испытуемыми была поставлена задача: в ходе свободного ассоциативного эксперимента отметить, знакомо или нет предъявляемое слово и написать первое, пришедшее в голову слово. Специально подчеркивалось, что ассоциация может возникнуть на любом языке. Время было ограничено, чтобы не допустить длительного обдумывания стимула. Основной результат работы - при восприятии незнакомых слов довольно часто происходит подсознательная ориентация на сходные по звучанию или написанию слова родного языка. Эти ассоциации иногда столь сильны, что приводят к нивелировке испытуемыми орфографических правил родного языка (Летягин, Солдатов 1992, с. 85).

А вот на более продвинутом уровне обучения осуществляется уже обобщение самых типичных для изучаемого языка моделей связей между словами и распространение их на явления не только второго, но и первого языка (Короткова и соав., 1968, с.с. 71-73). И лишь интенсивная, соответствующим образом направленная речевая практика позволяет учащимся четко дифференцировать типичные для каждого из взаимодействующих языков межъязыковые связи и приобрести так называемое “языковое чутье”. В этом случае данные именно ассоциативного эксперимента могут использоваться в качестве индикатора уровня сформированности навыка, что позволяет говорить о реализации одновременно двух функций метода свободных ассоциаций: исследовательской и контролирующей (Залевская 1971, с.62).

В работах Н.Т. Подражанской с помощью САЭ исследовались вопросы словопроизводства в условиях учебного билингвизма (Подражанская 1983, 1984). Они ориентированы на создание методических рекомендаций по изучению английских производных слов в русской аудитории с лицами, овладевающими этим языком как вторым (Подражанская 1984, с.128). В ходе сопоставительного исследования данных ассоциативного тезауруса английского языка (АТНАЯ) и русского ассоциативного словаря (САНРЯ) была подтверждена “декомпозиционная гипотеза о расчлененном отображении слов в лексической памяти и вытекающая из нее гипотеза о конструировании производных единиц при реагировании, предполагающая, что производные слов не извлекаются из лексикона в готовой форме, а как бы создаются заново на основе исходного слова и деривационных правил, которые, как часть языковой способности, активизируются в процессе порождения речи, при переходе к вербальному выражению мысли” (Подражанская 1984, с.134). А результат анализа обратных ассоциативных связей в английском языке показал, что удельный вес словообразовательных реакций уменьшается от ядра лексикона к периферии, и максимальной ассоциативной силой обладают слова, относящиеся к первому слою ядра лексикона (Там же). Следует подчеркнуть, что Н.Т. Подражанская одной из первых использовала при изучении ассоциативного материала данные не только прямого, но и обратного словаря. Практическим результатом этих работ стало создание специального вида упражнений, в основе которых лежит применение ассоциативного метода, выполняющего как контролирующую, так и обучающую функцию. А исследование ассоциативного поведения билингвов на материале литовско-русского, итальянско-русского, англо-русского и польско-русского двуязычия позволило сформулировать определенный ряд лингвистических гипотез (Завьялова 2000, с.88-89).

Во-первых, билингвизм не является результатом перекрещивания двух разноязычных структур, а представляет собой сложный механизм с особыми взаимосвязями элементов и в языковых процессах. Как на первом, так и на втором языке билингва задействованы механизмы, отличные от механизмов в речи монолингва.

Во-вторых, языковые связи в сознании билингва закрепляются в зависимости от языкового опыта, полученного на данном языке, и ассоциативное вербальное поведение билингва зависит и от структуры определенного языка. При влиянии некоторых факторов (например, афатические расстройства речи) в языковых процессах на втором языке проявляется активация правого полушария. Данные предположения были выдвинуты на основе анализа следующих параметров, прослеживаемых по результатам свободного ассоциативного эксперимента:

Ряд упомянутых работ был проведен в рамках сопоставительного подхода, где сравнение полученных результатов осуществлялось с привлечением данных из различных языков (Т.М. Рогожникова, С.В.Лебедева, И.Л. Медведева, Н.В. Соловьева, Н.В. Колодкина, Л.В. Барсук). Следует также упомянуть, что некоторые из приведенных исследований межъязыковых сопоставлений используются при изучении проблем билингвизма и овладения иностранным языком (А.А. Залевская, Т.Ю. Сазонова, А.Ю. Тягунова, Н.Т. Подражанская, Е.С. Летягина, В.В. Солдатов).

В работе М.Л. Корытной и М.Н. Нечаевой основное внимание уделяется проблеме связи слов в индивидуальном сознании (Корытная, Нечаева 1991). Основной вывод исследования – слова, связанные по принципу “и/или”, вызывают друг друга чаще всего (Там же, с.100). В работе также изучались идентификационные стратегии или тактики вербального поведения испытуемых в эксперименте. Авторы считают, что выявленные стратегии свидетельствуют о многослойности значения, в котором с его двойственной природой отражается внешний мир, а также человеческие рефлексии по этому поводу. Это отразилось в актуальности такой стратегии как категоризация, а также в “проявлении” эмоционально-оценочного компонента значения. Был описан и целый ряд идентификационных стратегий, которые используются носителями языка при восприятии слова. Основной принцип работы этих стратегий – “индивид, прежде всего, уясняет или уточняет сам себе смысл воспринимаемого им слова, для чего идентифицируемое слово включается в контекст. Предшествующего опыта человека по линиям языковых и энциклопедических знаний, сопровождаемых некоторыми проявлениями личностного отношения к тому, что названо словом” (Там же, с.106). Слово включается носителем языка в контексте на основе ряда принципов, образующих некую структуру. Слово для носителя языка существует как единство всех взаимопересекающихся связей, благодаря которым происходит выход на индивидуальную картину мира, обеспечивающую взаимопонимание при общении. При этом ассоциативный эксперимент является тем инструментом, который помогает “посмотреть” на небольшой срез “ассоциативного компонента” подлинного “невербального значения”, “которое хранится "за семью печатями" и добраться до которого сам индивид при поиске нужного значения порою не может. Поиск прекращается раньше, и мы получаем в вербальном выражении именно этот "отрезок" значения. Тем не мене суммарный продукт деятельностей индивидуальных сознаний носителей языка позволяет получить некоторую усредненную картину психологической структуры значения – некую вербальную модель невербального феномена значения” (Там же, с.107).

В работах Т.М. Рогожниковой рассматриваются вопросы функционирования и взаимосвязи ассоциативного мира слова и текста (Рогожникова 1991, 1997, 2000). Анализируется проблема устойчивости некоторых ассоциативных связей под жестким влиянием контекста. Автором высказывается ряд крайне необычных и заслуживающих внимания мыслей по самой сути ассоциативных процессов и их связи с сознанием человека. Т.М. Рогожникова полагает, что один из способов “проникновения” в психику человека лежит через изучение ассоциаций (Рогожникова 2000, с.29). В связи с этим проблема взаимоотношения категории “времени” и ассоциации выходит на первый план. “Время измеряется ассоциациями, которые становятся наиважнейшей основой жизни человека. Такая постановка вопроса значительно расширяет диапазон изучения возможностей ассоциаций, включая идею эволюции человеческого сознания” (Там же). И анализ ассоциаций должен начинаться с их классификации.

В диссертационном исследовании Т.М. Рогожниковой разрабатывается психолингвистическая интегративная концепция функционирования полисемантического слова в сознании индивида с увязыванием идеи развития с возможной эволюцией человеческого сознания. По мнению автора, собственные эксперименты и анализ экспериментальных данных убелили её в том, что “информация, находящаяся вне человека, входя в его полевые структуры, формируется в индивидуальное ассоциативное поле человека. Если другие полевые структуры человека не искажены, то ассоциативное поле формируется в заданном пространстве, при этом исправно выполняется строго дозированная перекодировка информации, которую способен принять человек, находящийся на данном этапе развития и в определенном состоянии сознания. Доступ к ассоциативным глубинам подсознания блокируется не только тяжестью работы по возрастанию сознания, но и привычностью передвижения по уже разработанным каналам, когда ассоциативная проекция информации имеет доступ к общему ассоциативному полю и постоянно по этому каналу контактирует с ним” (Рогожникова 1997, с.с.73-74). Т.М. Рогожникова изучает ассоциативные процессы в исследовательской парадигме - “ассоциативный мир слова” (АМС) - “ассоциативный мир текста” (АМТ) - “ассоциативный шторм” - с выходом “на табло сознания” (Рогожникова 91, с.560), В ее концепции АМС представляет динамичную и незамкнутую систему. Основное свойство этой системы – способность отторгать и принимать всё возможное окружение слова – контекстное и внеконтекстное, временное (возрастные группы) и пространственное (горизонтальные дифференциации предметов и явлений окружающего мира и вертикальные подъемы абстракций и обобщений. В этой системы можно обозначить устойчивые части и состояния, однако говорить можно лишь о её относительной устойчивости, ибо процесс ассоциирования – является “процессом “заполнения” свободного пространства, процесс “затопления” свободных зон и участков по мере “возрастания” сознания” (Там же). Всегда может настать момент, когда волны начинают накатываться разбиваться друг об друга. Автор думает, что “накатываясь друг на друга, ассоциативные волны множат энергию своих связей. Оказываясь сцепленными в одной связке и проникая друг в друга, они создают скопление своих “радикальных сил”, …вобравших в себя мощный энергетический запас” (Там же). Отсюда логично следует, что ассоциативный эксперимент можно рассматривать как ассоциативный шторм, во время которого происходит накопление энергии для работы “рефлектирующего психического центра”, причем этой энергией можно управлять (направлять в то русло, которое необходимо заполнить, пример – обучение иностранному языку). По образному выражению самой исследовательницы, такая “ассоциативная” гимнастика стимулирует “кровообращение” мыслительных процессов. Далее такой ассоциативный тренинг выводит “на табло сознания” вербализованный продукт – некий полуфабрикат мысли, направленный вверх – в окно сознания – в объективный мир. При этом прослеживается жестка связь ассоциативных миров и их энергия направлена веером вверх: в горизонтально расширяющиеся и вертикально поднимающиеся пласты объективного мира, воспринимаемого индивидуальным сознанием. Автор полагает, что между уровнями слова и текста нет разрыва, но “есть форсированное уплотнение мысли и её преломление в “рефлектирующем психическом центре”” (Рогожникова 1991, с.51). АМТ также система динамичная. Её существование заключается в постоянном развитии при обязательном его контроле. Это развитие уходит в глубины личностного мира человека и во многом зависит от его собственного опыта, т.е. то, что можно увидеть за текстом, непосредственно связано с личностным опытом. При этом “внутренние ассоциативные миры человека, благодаря взаимному встречному движению, взаимовлиянию, взаимоперетеканию, не распадаются, опираясь в своем постоянном развитии на единство мира” (Рогожникова 1991, с.52). Данная теоретическая модель, по нашему мнению, логично объясняет связь между двумя языковыми уровнями, базируясь на ассоциативном подходе, и представляет собой одно из объяснений функционирования слова в речи и сознании индивида. Более того, рассматриваемая концепция находится на стыке парадигм, т.к. психолингвистическая парадигма исследования речевой деятельности человека достигла той грани, за которой начинается формирование новой научной парадигмы, связывающей идею семантического развития слова с возможной эволюцией человеческого сознания.

Целый ряд работ представителей тверской ассоциативной школы посвящен проблемам идентификации различных частей речи как в русском языке, так и на материалах других языков. Часто работы выполнялись в сопоставительном ключе.

В работе Л.В. Барсук исследуются особенности идентификации значений широкозначных слов – существительных (Барсук 1991а, 1991б). Л.В. Барсук при идентификации имени существительного выделяет три основные идентификационные стратегии - субординантная (т.е. идентификация значения через гопонимы (субординаты) (animal – dog, cat)), описательная (значение определяется через признаки соответствующего объекта (food – good)) и координационная (идентифицирует значение через координированные члены (man-woman)) (Барсук 1991а, с.54). Существуют и второстепенные стратегии (звуко-буквенные аналогии, моторные реакции и прочее). При межъязыковом сопоставлении (анализировались ассоциативные материалы, полученные в 13 языках, причем проводился не только их качественный анализ, но и статистическая обработка данных) было установлена достаточна высокая степень совпадения особенностей идентификации аналогичных понятий у носителей исследуемых языков (Барсук 1991а, с.60).

И.С. Лачина пристальное внимание уделяет проблемам стратегии идентификации имени прилагательного (Лачина, 1991, 1993). Один из основных инструментов исследования – ассоциативный эксперимент. И.С. Лачина выделяет 6 основных стратегий идентификации прилагательных: противопоставление (большой – маленький), отнесение к определенной категории (чистый – светлый), отнесение к денотату (большой – дом), сравнение с эталоном (белый - как мел), отнесение к ситуации (белый – смерть) и эксплицитное разъяснение или развертывание прессупозиций (милый – что-то хорошее). Помимо этих шести описанных стратегий автор допускает мысль и о существовании и других идентификационных стратегий, которые попросту не проявились на данном ассоциативном материале (Лачина 1989, с.57). Особый интерес представляет проведенный И.С. Лачиной анализ обратных ассоциаций ряда русских и английских прилагательных (Лачина 1991, 1993). Анализ “обратных” ассоциаций позволяет изучить поля других слов, на которые слово-стимул является реакцией, т.е. мы сталкиваемся с ситуацией, когда “определенный ряд слов идентифицируется на психологическом уровне при помощи данного слова-реакции” (Лачина 1989, с.69). По образному выражению И.С. Лачиной, мы имеем дело со “вторым” компонентом речевой ситуации, только в свернутом, “закодированном виде” (Там же). С помощью данных обратного ассоциативного словаря исследовательница пытается ответить на такие вопросы:

absent – NOWHERE, bad - GOOD FOR NothinG, definite-CERTAINTY (5) (Лачина 1991, с.70).

По описанным стратегиям становится понятным, что идентификация прилагательных и их способность идентифицировать различные части речи реализуется посредством одних и тех же стратегий. Интересно, что стратегия отнесения к категории и приведение примеров той или иной категории в отличие от существительных не актуальны при идентификации имени прилагательного. Автор склонна объяснять это отсутствием иерархического строения в психологической структуре прилагательного или актуализацией только одного уровня этого сравнения (Лачина 1991, с.70-71). И.С. Лачина также установила, что самым большим количеством обратных связей обладают прилагательные, принадлежащие к ядру лексикона человека (good, bad, nice, green, white), а ведущими стратегиями идентификации являются стратегия противопоставления (самая частотная) и стратегия отнесения к ряду слов, сходных по значению (Там же).

В работах С.О. Сабитовой изучались стратегии идентификации топонимов на материале русского и английского языков (Сабитова 1991). Список стимульных слов состоял из 7 топонимических групп (административные хоронимы, астионимы, потамонимы, оронимы, инсулонимы, макротопонимы и урбанонимы). Эксперимент показал, что чаще на имя существительное – топоним и - реакция тоже существительное (82%), затем прилагательное (13%), наречия и служебные части речи (3,5%), и крайне редко испытуемые реагируют глаголом (0,8%), причем данная закономерность не зависит от языка (Сабитова 1991, с.87). Одной из основополагающих стратегий идентификаций топонимов является стратегия отнесения к категории (Америка – материк, Вестминстер – аббатство и прочее). Восприятие всех топонимических единиц сопровождается их эмоционально-оценочным маркированием (Сахалин – мрачно, пустынность, холодно, Украина – чужой).

В работе Е.Ю. Мягковой исследуется значение заимствованных слов в сознании носителей русского языка (Мягкова 1996). Работа выполнялась с методической целью – оптимизация курса научно-технического перевода с английского языка. В результате проведения эксперимента выяснилось, что уровень образования влияет на восприятие заимствованных слов и их идентификацию в сознании испытуемых (информантами были студенты первых курсов Курского педагогического университета, а также аспиранты и соискатели этого же вуза). Соискатели и аспиранты в качестве реакции чаще давали перевод слова или его синоним, разброс же студенческих реакций был гораздо шире и разнообразие, т.е. было установлено, что уровень образования (возможно, и возраст?) влияет на вариативность в стратегиях ассоциативного поведения таким несколько неожиданным образом.

Внимание Н.В. Соловьевой привлекло изучение эмпирического компонента психологической структуры значения глагола (Соловьева 1988, 1989, 1991). Глаголы как часть речи гораздо реже выступают в качестве стимульных слов нежели имена существительные или прилагательные. В её экспериментах при исследовании реакций предпринималась попытка их соотнесения с глубинными падежами в концептуальных рамках теории Ч. Филмора (Филмор 1983). После группировки ассоциатов по глубинным падежам оставалось значительное количество реакций, выраженных разными частями речи, словосочетаниями и предложениями. Реакции - глаголы были расквалифицированы на группы симиляров, оппозитивов и прочих глаголов. Выделялась также группа наречных словосочетаний, оценочных, метаязыковых, тематических реакций и прочее (подробно вопрос классификационных оснований будет обсуждаться дальше). Опираясь на идею “глубинных падежей” Ч. Филмора Н.В. Соловьева установила, что для глаголов перемещения в пространстве наиболее ярко выражается локативный падеж, для глаголов умственной деятельности, чувств – объектив и датив, для глаголов, описывающих изменения и переход из одного состояния в другое, важную роль играет глубинный падеж, выражающий понятие “время”. Для всех глаголов (81 единица) были построены семантографы, выражающие процентное соотношение реакций в каждой из групп. Было установлено, что при идентификации глаголов основную роль играют три глубинных падежа: локатив, объектив и датив. Большинство глаголов идентифицируется через один ведущий падеж, воспроизводящий в памяти человека всю ситуацию. При этом выявление основного падежа, по которому разграничиваются значения слов, предоставляет возможность рассквалифицировать глаголы по тем же самым группам, которые выделяются и в традиционной лингвистической парадигме (глаголы движения, коммуникации, речемыслительной и психической деятельности,  и прочее). Помимо этого, анализ распределения реакций по падежам, позволяет выделять и “группы глаголов со сходными падежными рамками” (Соловьева 1989, с.36). Эта тенденция усиливается в случаях антонимии и синонимии, причем Н.В. Соловьевой при такой техники анализа были выделены глагольные пары, которые не зафиксированы в традиционных синонимических или антонимических словарях (пойти – вернуться (оппозитив), покупать – достать (симиляр)). Распределение реакций по глубинным падежам позволяет выделить наиболее типичные ситуации, связанные с действием, описываемым определенным глаголом (встретить – друга, на вокзале, поезд; уехать – на поезде, к родным, далеко, на каникулы). Обобщая результаты своих исследований, Н.В. Соловьева приходит к мысли, что предметное значения характерно не только для существительных, но и для других частей речи, если их значение можно свести к некоторому чувственному образу объекта и шире - к ситуации, в которой производится действие с этим объектом. Предметное значение в различной степени выражено в семантической структуре абстрактных и конкретных слов. Последние быстрее вызывают мысленный образ, находящий отражение в ассоциативном эксперименте благодаря реакциям, описывающим какой-либо элемент ситуации, например объект, на которое направлено действие. Глаголы с более абстрактным значением также способны вызывать сенсорный образ, но в этом случае процесс происходит поступенчато. Один из промежуточных этапов включает идентификацию таких глаголов через глаголы, имеющие более конкретное значение (это могут быть реакции но смежности, по сходству или различию, ассоциации, конкретизирующие значение исходного глагола через гипонимы). Обязательным компонентом процесса идентификации слова является операция сравнения (Там же 1989, с.40-41). По каждому глаголу исследовательница составила перечень слов, сходных и противоположных по значению глаголу-стимулу. При этом исследование рельефности того или иного глубинного падежа позволило разработать новые принципы классификационной основы глаголов.

В последствие Н.В. Соловьева провела в сопоставительном ракурсе изучение общих и частных особенностей ассоциирования на нескольких глаголов в русском языке (любить, желать, смотреть) и их коррелятов в украинском, белорусском и латышском языках. Основной итог работы - в разных языках (но, при этом принадлежащих к славянской группе) наблюдаются сходные стратегии ассоциирования. Реакции в этих языках могут быть отнесены к одним и тем же категориям. Глаголы сходным образом в разных языках актуализируют различные элементы ситуации, хотя при этом присутствует национально-культурная специфика (Там же, с.62).

Исследуя же ассоциативные поля, полученные как на глаголы, так и на другие части речи, Н.В. Соловьева полагает, что глагол-стимул актуализирует больше моделей ассоциирования, чем другие части речи (Там же).

В работе Т.Г. Родионовой также в качестве стимульных слов были отобраны глаголы, только глаголы, недавно вошедшие в лексический состав русского языка, т.е. глаголы – неологизмы (Родионова 1991). Стимульный материал состоял из 50 единиц. С помощью САЭ изучалась степень их “опознавания и понятности” информантами. Параллельно в исследовании осуществлялся и сопоставительный анализ с данными С.И. Тогоевой, проводившей аналогичные эксперименты с неологизмами - существительными (Тогоева 1988, 1989). Т.Г. Родионова установила, что глаголы опознаются гораздо реже существительных. Ассоциативные реакции и субъективные дефиниции глаголов практически не совпадают. Часто даются не одиночные реакции, а описательные характеристики значений предъявляемых глаголов (Родионова 1991, с.84).

Вообще, тема идентификации словесных новообразований с использованием специально разработанного комплекса экспериментальных методик и процедур занимает одно из приоритетных мест в работах тверской школы (Залевская 1990; Родионова 1994; Сазонова 1993; Тогоева 1989, 1991, 1996). Работы в данном направлении исходят из предпосылки, что при встрече с новым словом (как и при встрече с незнакомым словом изучаемого иностранного языка) процессы его идентификации несколько замедляются и позволяют эксплицировать используемые носителями языка стратегии и опорные элементы, не только не осознаваемые в условиях естественного речевого общения, но и не выявляемые в других экспериментальных ситуациях.

Так, С.И. Тогоева изучала особенности идентификации словесных новообразований – существительных (Тогоева 1988, 1989, 1990, 1996). Следует заметить, что при выявлении особенностей идентификации словесных новообразований индивидом используется несколько экспериментальных процедур, одна из которых – метод свободных ассоциаций. С.И. Тогоева, используя несколько таких процедур (опознавание, шкалирование и свободный ассоциативный эксперимент), пришла к такому заключению. В целом процесс идентификации значения новообразования неоднороден, в большинстве случаев он проходит многоступенчато и представляет собой реализацию различных идентификационных моделей – стратегий восприятия слова (Тогоева 1988, с.52). Интересно, что все “задействованные” в эксперименте новообразования – стимулы вызвали словесные реакции, хотя данные других методик четко показывали, что некоторые стимулы – новообразования практически не опознаются индивидом. Анализ ассоциаций позволил определить ряд идентификационных моделей, “которые суммарно отражают пути конкретной реализации стратегий восприятия значения новообразования индивидом” (Тогоева 1988, с.48). С.И. Тогоева выделила и описала такие модели:

Система таких идентификационных моделей достаточно гибкая и зависит от ряда факторов, таких как время, языковая компетенция испытуемых, особенности самого стимульного материала. К сожалению, автор исследования подробно не останавливается на том, как ею было зафиксировано и изучено влияние этих факторов на вербальное поведение, что было бы интересно. По мнению С.И. Тогоевой, совмещение идентификационных моделей является результатом наложения когнитивного, эмоционального и языкового контекстов функционирования слова в индивидуальном сознании. Один из основных выводов - в человеческом сознании слово и объективированное в нем знание не разделяются, вследствие чего человек субъективно опознает как знакомое не встречавшееся ему ранее слово, если явление, которое обозначает данное новообразование, человеку уже известно (Тогоева 1988, с.52). С.И. Тогоева изучала и восприятие русских новообразований людьми, для которых русский является вторым иностранным языком (Тогоева 1996). Она выяснила, что предъявленные словесные новообразования в 50% процентах вызывали отказ от ассоциирования (в русской группе испытуемых этого не разу зафиксировано не было). Одной из самых распространенных стратегий реагирование было прямое переложение слов - стимулов на английский язык (минималист – minimalist, сверхзона – upperzone, пьянклуб – drinkclub). Делать же какие - либо обобщения и окончательные выводы покамест рано, т.к. мощность выборки испытуемых составила всего 5 человек. Однако это направление является перспективным как в плане разработки методики проведения САЭ, так и в исследовательских целях.

Т.Ю. Сазоновой (Сазонова 1991, 2000) изучала способы идентификации новообразований - прилагательных, отобранных по словарю-справочнику "Новое в русской лексике" (1989). Общий ход экспериментов во многом напоминал процедуру, используемую С.И. Тогоевой при изучении новообразований – существительных. Опыты Сазоновой показало, что обращение к новому слову как средству экспликации неосознаваемых процессов его идентификации дает богатый экспериментальный материал, по которому можно проследить многообразие опорных элементов и стратегий, обеспечивающих доступ к хранящимся в памяти человека языковым и энциклопедическим знаниям, а также субъективным переживаниям (Сазонова 2000, с.20). Т.Ю. Сазонова при разработке процедуры анализа данных исходила из того, что материалы разных заданий эксперимента отражают различные этапы работы со словом, т.е. различные уровни его идентификации, и позволяют проследить разнообразные опорные элементы, используемые носителями языка в многоэтапном процессе идентификации слова. Опыт же работы в ассоциативном эксперименте показал, что уже после третьего - четвертого стимула испытуемые вырабатывают индивидуальную стратегию реагирования, что явно прослеживалось при “вертикальном” сканировании экспериментальных бланков. Поэтому более эффективно было предпринять суммарный анализ всех экспериментальных данных, что дало возможность построить для каждого исследуемого прилагательного единое поле данных, интегрирующее все выявленные опорные элементы и модели связей между исследуемым словом и полученными ответами информантов. В итоге для каждого слова были построены интегративные поля данных, отражающие все идентификационные стратегии, модели связей единиц ментального лексикона и приоритетные опоры идентификации слов (формальные и семантические). Такой подход позволил лучше проанализировать и обобщить наблюдаемые явления. Т. Ю. Сазонова выделила две основные стратегии идентификации новых прилагательных носителями русского языка в зависимости от характера опоры, мотивировавшей идентификацию стимула: стратегию опоры на формальные мотивирующие элементы и стратегию опоры на ситуацию. Эти стратегии реализуются в следующих моделях идентификации: опознание мотивирующего слова и/или основы стимула, опознание словообразовательной модели стимула, приписывание признака его потенциальному носителю, прямая дефиниция значения стимула, конкретизация стимула через синоним/симиляр, реакция по сходству звукобуквенного комплекса, прагматическое осмысление, реакция координированным членом категории, отказ от реакции (Сазонова 2000, с.20-21). Выявление специфики идентификации прилагательных как слов, принадлежащих к определенной части речи, осуществлялось при сопоставлении с данными экспериментальных исследований стратегий идентификации новообразований - существительных (Тогоева 1989) и неологизмов - глаголов (Родионова 1991, 1994). Особенности идентификации новых прилагательных по сравнению с узуальными единицами рассматривались в сопоставлении с экспериментальными данными, полученными в работах И.С. Лачиной (1989, 1993).

С целью выявления особенностей идентификации прилагательных группами информантов, принадлежащих к различным культурам, было предпринято экспериментальное исследование процесса идентификации прилагательных английского языка русскоязычными испытуемыми, изучающими английский в качестве иностранного и находящимися на продвинутом этапе изучения языка (Сазонова, Тягунова 1996). Проводилось и сравнение с данными ассоциативного тезауруса английского языка Киша (АТНАЯ).

Сопоставительный анализ, проведенный на материалах английского, белорусского, венгерского, киргизского, латышского, русского и украинского языков, позволил автору описать и формализовать как универсальность стратегий и моделей идентификации слова, так и их специфичность. Кроме того, межкультурные сопоставления экспериментального материала и ассоциативных норм различных языков помогли выявить национально-культурную специфику процессов идентификации слова, а также исследовать образы, послужившие опорой для идентификации в условиях различных языков и культур (Сазонова 2000, с.22).

Довольно успешно ассоциативный эксперимент используется при изучении явлений синонимии и антонимии (Виноградова 1981, Маслова 1981, Медведева 1981, 1989, 1991). Здесь используются, как правило, две его разновидности: свободный и направленный. Именно использование ассоциативных методик позволило выявить субъективные синонимы и антонимы, не регистрируемые обычными лингвистическими словарями. Интересен вывод и об асимметрии противопоставлений, где под асимметрией понимается неравноценность или неравнозначность членов противопоставлений, при которой один из членов пары способен вызывать более разнообразные ассоциаты (т.е. один из антонимов оказывается богаче другого (Маслова 1981, с.64). Эти исследования также выполняются как на внутриязыковом, так и на межъязыковом ассоциативном материале. Теоретический результат, полученный при исследовании ряда языков, позволил авторам утверждать, что в сознании человека имеется некая система понятий, хранящихся парами и определяемых друг через друга. К этим понятиям сводятся отношения между огромным числом предметом и явлений окружающего мира, которые приходится сопоставлять, сравнивать, различать. Поэтому практически все антонимы и большинство “и/или ассоциаций” сводимы к этим базовым понятиям (Медведева 1981, с.79).

Интересные работы были проведены и на ассоциативном материале онтогенеза. Были изучены особенности детского ассоциативного поведения и система факторов, оказывающих на него влияние (Береснева, Гасица, Кожухова, Николаенко, Уфимцева). Составлены ассоциативный словарь ребенка 3-7 лет и частотный словарь корней в ассоциативном тезаурусе ребенка дошкольного возраста (Соколова).

В диссертационном исследовании Н.В. Гасицы проводился анализ ассоциативных структур полей, полученных от 160 стимульных слов (существительных, прилагательных и глаголов), у мальчиков и девочек из трех возрастных групп (4-5 лет, 6-7 лет и 6-8 лет) (Гасица 1990). Всего в эксперименте участвовало 920 детей. Возраст испытуемых от 4 до 8 лет был выбран неслучайно, т.к. именно в этом возрасте интенсивно происходит процесс формирования значений. Как полагает Н.В. Гасица, сама обстановка проведения свободного ассоциативного эксперимента является для детей такого возраста довольно гибкой и свободной. САЭ не предполагает установки ни на решение познавательной задачи, ни на общение с экспериментатором, что увеличивает валидность полученных данных. Гипотетично исследовательница определила, что в выявленных в эксперименте связях проявляется как когнитивный, так и коммуникативный аспект значения слова. Задача же экспериментатора состоит в том, “чтобы определить, какой аспект в функционировании языкового знака (слова) в сознании и деятельности ребенка и в какой мере обнаружится в результатах ассоциативного эксперимента” (Гасица 1990, с.62). На ассоциативной материале онтогенеза, по мнению Н.В. Гасицы, определить сущность ассоциативной связи оказывается проще, т.к. механизмы ассоциирования детей в гораздо большей мере обнажены и прозрачны (Там же, с.62). Исследование ассоциативной структуры значения слова Н.В. Гасица считает необходимым проводить через анализ стратегий ассоциативного поведения, используемого ребенком в эксперименте, и структуры самого ассоциативного поля. На основе анализа ассоциативных полей и стратегий испытуемых возможно выделение двух принципиально разных типов ассоциаций – ассоциаций, имеющих когнитивную направленность, и ассоциаций, имеющих коммуникативную направленность. Экстраполяция данных, полученных на ассоциативном материале онтогенеза, на лексикон индивида, позволили Н.А. Гасице утверждать, что лексикон представляет собой компонент языковой способности. В нем возможно выделение различных аспектов и он может иметь различную направленности в зависимости от того, какую задачу он решает. Лексикон может выступать и как словарь дескрипторов, обеспечивающий доступ к информационной базе человека. В этом случае исследование лексикона предоставляет возможность выхода на когнитивные структуры. Лексикон выступает как некий промежуточный уровень между собственно языковым и когнитивным значением. Если же лексикон включается в процессы коммуникации, то он становится своего рода операционной системой, функциональным блоком языковой способности, “работающим” при порождении речи. И, в конечном счете, лексикон представляет собой как бы автономный раздел знания, а именно языковое знание, отражение в голове человека языковой системы, языкового стандарта. Такая разнонаправленность лексикона должна учитываться при анализе данных ассоциативного эксперимента (Там же, с.с.141-143).

В работах Н.И. Бересневой, и, в частности, в её статье “Доминанты образа мира современного русского ребенка” по данным обратного словаря ассоциативного тезауруса современного русского языка  и словника детских ассоциаций (Береснева, Дубровская, Овчинникова 1995) проводится сопоставительный анализ ассоциативных картин мира взрослого и ребенка. В работе содержится качественный и количественный анализ ядра языкового сознания (самых частотных реакций по реагированиям на список стимульных слов) и выявляется круг понятий, наиболее существенных для языкового сознания, т.е. входящих в ядро внутреннего лексикона. Анализ данных выявил различия в приоритетности понятий у взрослых и детей и привел автора квыводу, что, во-первых, ряд понятий “взрослой” картины мира уже усвоен ребенком к 10 годам. Во-вторых, у детей существует ряд специфических понятий, свойственных только детской картине мира – мама, папа, кошка, игра, играть, школа и др. В-третьих, за одним и тем же словом у взрослых и детей скрывается разное содержание. Внешнее совпадение понятия не говорит ещё об одинаковом его наполнении. В-четвертых, детское ассоциативное поведение отличается как бы большей ситуативностью, т.к. значительный процент реакций в детских ассоциативных экспериментах занимают реакции описывающие собственно обстановку его проведения, например: ручка, пенал, доска, парта (там же 1998, с.171).

В работе Л.А. Дубровской, И.Г. Овчинниковой и Е.Г. Пенягина сопоставляются возрастные изменения в наивной и научной картине мира у детей в возрасте от шести до десяти лет (1998). Одним из инструментов исследования также стал САЭ. Полученные данные выявили большую динамику научного блока картины мира по сравнению с наивной и приоритет развития информационной базы в научном блоке картины мира над процедурными знаниями (Дубровская, Овчинникова, Пенягин 1998, с.185). Под картиной мира авторами исследования понимается интегральный образ реальности в сознании человека. Человек в норме переживает картину мира как единое образование, в котором выделяются “научный” и “наивный” блоки. Эти блоки могут быть охарактеризованы как собственно входящей в них информацией, так и процедурными знаниями, т.е. специфическими способами отбора и переработки информации (Там же, с. 175).

В диссертационном исследовании Н.И. Бересневой по данным ассоциативного эксперимента строится модель внутреннего лексикона в позднем онтогенезе (Береснева 1997). В ходе анализа данных были определены некоторые общие закономерности, характеризующие внутренний лексикон младшего школьника, его картину мира. У детей данного возраста уже являются устойчивыми представления о лексико-грамматических классах слов. Принадлежность слова к тому или иному классу предопределяет способы установления ассоциативной взаимосвязи. Детские реакции во многом предопределяются тем, к какой части речи относится стимульное слово. Принадлежность слова к определенной части речи является как бы связующим звеном между языком и сознанием в процессе порождения высказывания. Части речи – это существующая удобная классификация слов при их хранении в памяти, которая облегчает практическое использование слов и отражает их существенные функциональные свойства. Семантические связи стимула являются производными от их принадлежности к лексико-грамматическому классу. Перестройка внутреннего лексикона происходит с точки зрения как формальных, так и семантических отношений: реакции, отражающие ситуацию, заменяются на реакции, отражающие семантику. Как полагает Н.И. Береснева, к 10 годам по всей видимости у ребенка в целом уже сформировано адекватное “взрослому” представление о значении слова и его значимости во внутреннем лексиконе. В связи с этим актуализируется роль слова как психического орудия систематизации знаний о мире – оно начинает выступать знаком типичной ситуации. Во внутреннем лексиконе отражается и процесс социализации детей и на первый план выступает что-то ставшее личностно-значимым, то, что ребенок освоил на своем собственном опыте. Н.И. Бересневой обнаружены и различия во внутреннем лексиконе, связанные с полом ребенка. Установлено, что для внутреннего лексикона девочек более важны отношения системного характера, структурные взаимосвязи слов как единиц языковой системы, для мальчиков же оказывается более адекватным актуальные внешние, формальные отношения: созвучия, рифмы. Половая дифференциация в рамках семантических отношений во внутреннем лексиконе рассматривалась для реакций с национально-культурной коннотацией. Отмечено, что у мальчиков среди реакций этого типа преобладают реакции, обусловленные влиянием массовой культуры, а девочки дают чаще реакции, связанные с фольклором. Реакции девочек гораздо более предсказуемы и языковая норма в этом возрасте девочками усваивается лучше, следовательно, устройство и функционирование внутреннего лексикона девочек более похоже на устройство и функционирование его у взрослого, т.е. девочки быстрее осваивают языковые нормы взрослых. Анализ ассоциаций позволил определить некоторые особенности детской картины мира: выделены слова, входящие в ядро внутреннего лексикона (хороший, друг, красивый, большой, холодный, мама, человек и др.). Установлено также преобладание существительных и прилагательных, языковых единиц с положительной коннотацией. Выделены фрагменты, актуальные для детской картины мира: школа, игра, природа, человек, дом, перемещение в пространстве, работа, звуковосприятие и звукопроизводство, межличностные отношения (Там же, с.с. 177-189).

Изучалось и влияние эмоционально значимых стимулов на семантический состав вербальных ассоциации у детей четырех - пяти лет и младших школьников (Пахомова 2000, с.182). В свободном ассоциативном эксперименте были обнаружены достоверные различия в семантическом составе ассоциатов у детей дошкольного и младшего школьного возраста. Например, с возрастом уменьшается количество “неадекватных” реакций, количество положительно окрашенных реакций и увеличивается индифферентность реакций. С возрастом наблюдается и расслоение парадигматических реакций в ответ на наиболее эмоционально значимые для них стимулы, а именно на отрицательные стимулы в ответах преобладают синонимы, а на положительные – антонимы. Автор склонна объяснять этот факт с позиций формирования межполушарной асимметрии детского мозга.

Представляет определенный интерес и исследование Н.Е. Кожуховой, изучившей онтогенез вербальных ассоциативных структур глаголов движения (Кожухова 1991). В нём показано, что появление ассоциаций и их объединение в доминирующие ветви в структуре ассоциативного поля глаголов передвижения связано с объективными условиями функционирования выделяемых семантических отношений в сознании информантов. Длительность функционирования ветви в качестве доминанты зависит от возможности развивать ею два типа связей: наглядно-действенного и относительного. Развитие ассоциаций по формально-семантической модели, преобладающей на всех возрастных срезах, наблюдается в большинстве случаев (Там же, с. 12-13).

Предметом исследования Т.В. Соколовой стал ассоциативный словарь ребенка как специфическое смысловое пространство, отражающее, по мнению его автора, формирование общей (энциклопедической) и языковой (семантической и грамматической) компетенции ребенка 3-6 лет. Тезаурус, собранный Т.В. Соколовой, состоит из двух частей – прямого и обратного словарей. Общее количество реакций насчитывает 35 574 единиц, дифференцированных по полу и возрасту (Соколова 1996). В рамках этой работы была создана база данных детского ассоциативного поведения и на её основе произведено квантитативно - системное описание детского тезауруса как функционирующей системы. Т.В. Соколова описала механизмы ассоциирования и ассоциативного распределения (“совокупности реакций на полученный вербальный стимул, обозначающий данный предмет” (Соколова 1999, с.45)).

В результате составления ассоциативного детского тезауруса и анализа его данных автор исследования пришла к таким выводам: “Приоритетные позиции в ассоциативном тезаурусе ребенка 3-6 лет занимают специфические концепты детства - молчание как концепт нулевого содержания и выражения, негатор как концепт отрицания, реализующий речемыслительную операцию по выделению и противопоставлению слова-стимула в семантической системе. Центром вербальной ассоциативной сети ребенка дошкольного возраста выступает концепт “играть”, являющийся своеобразной точкой отсчета для всего окружающего в данном возрасте. Сравнение данных тезауруса с материалами АТСРЯ показало, что “ядро русского языкового сознания” (человек – дом – хорошо – большой - говорить) формируется на самых ранних этапах становления семантической системы, составляет ядро внутреннего лексикона ребенка, отражаясь в наиболее частотных детских реакциях.

Механизм ассоциирования в онтогенезе от 3 до 6 лет формируется в совокупности двух моделей - собственно семантического и до-семантического ассоциирования, последняя на данном этапе развития носит регулярный и продуктивный характер. Семантические отношения в составе тезауруса развиваются за счет сокращения дейктического обобщенно-указательного способа номинации и роста собственно номинативного типа ассоциирования. Ведущими способами семантического ассоциирования следует считать синтагматические и тематические ассоциации, системообразующей категорией при ассоциировании следует признать категорию предметности, выраженную именем существительным.

Ассоциативный тезаурус ребенка представляет собой структурное образование, в котором происходит формирование ядра: его составляют наиболее частотные квантитативно сильные единицы - их 54, они эксплицируются в 11099 реакциях, что составляет около половины массива реакций - яркое свидетельство факта, что внимание ребенка направлено на актуализацию данных единиц, на номинацию этими единицами окружающего мира - т.е. ребенок реализует деривационные возможности данных единиц, осваивает способы общей и частной категоризации явлений действительности - свидетельство формирования и становления грамматической компетенции.

Ядро ассоциативного тезауруса ребенка функционально оказывается несколько смещенным - за счет единиц (их количество 755), осваиваемых ребенком, что представляет основную стратегию языкового развития ребенка на данном этапе - расширение его энциклопедической компетенции.

Представление ребенка рассматривается через содержание, структуру и модель ассоциативного распределения. Выявлено, что содержание представления трехчленно, в него входят: “конвенциональное” ядро, специфическое смысловое поле ребенка, регулируемое сферой обитания ребенка и индивидуальное поле. Структурирование ассоциативного распределения носит генетически универсальный характер. Модель ассоциативного распределения трехчленна:

первый, квантитативно сильный (2/3 от числа ответов), блок занимает семантическое ассоциирование, два других блока (в совокупности 1/3 ответов) представляют до-семантические факторы формирования механизма ассоциирования.

Таким образом, ассоциативный тезаурус ребенка 3-6 лет в работе Т.В. Соколовой описан:

 - как семантическая система, представляющая специфическое смысловое пространство, в котором эксплицируется языковая “наивная” картина мира ребенка, “образ мира”, каким он видится ребенку в этом возрасте;

- в механизме ассоциирования, особенностью которого на данном этапе онтогенеза является большой удельный вес до-семантичеекого ассоциирования;

- как структурное образование, в котором различными методами описаны: ядро и периферия вербальной системы ребенка, динамика формирования энциклопедической и языковой компетенции ребенка и проиндексированы их онтогенетические характеристики, закономерности построения ассоциативного распределения - его содержание, структура, модель”. (Соколова 1999, с.с.59-60).

В диссертационном исследовании Г.И. Николаенко “Онтогенез системных связей в лексике” впервые детское ассоциативное поведение изучается в сопоставительном плане на материале двух родственных языков – русского и белорусского (Николаенко 1979). В сопоставительном плане изучалась динамика влияния возрастного фактора на ассоциативное поведение информантов. Эксперимент показал устойчиво сохраняющиеся у информантов всех обследованных возрастов (в эксперименте участвовало три возрастных категории школьников (прим. автор.)) закономерности в организации ассоциативных структур, которые, по всей видимости, составляют ядро ассоциативной системы любого языка. Выявлены общие характеристики вербального ассоциирования носителей русского и белорусского языков, что, по мнению автора, является доказательством близости этих двух языков (Николаенко 1979, с.4). Так, исследование зафиксировало наличие как в русской, так и белорусской лексике особенностей системных связей, которые могут быть обусловлены возрастным фактором. Это отразилось в количественных характеристиках основных направлений ассоциирования, различиях в актуализации отдельных семантических связей в биноме “стимул-ассоциация”, изменением ширины спектра ассоциаций. Становление ассоциативных структур лексики обследованных школьников носило гетерогенный характер. Изменение одних групп выделенных показателей происходило постепенно, трансформация других, наиболее многочисленных, протекало скачкообразно. Постепенно, от одной возрастной группы к другой, трансформировалась наполняемость участка ассоциаций - обстоятельств, полученных в ответ на стимулы глаголы (эксперимент на материале русского языка), величина ветви реминисцентных реакций (эксперимент на материале русского и белорусского языков), наполнение участка реакций, обозначающих часть целого (эксперимент на материале белорусского языка), количество реакций, обозначающих положительные и отрицательные качества названных стимулом предметов, их величину (эксперимент на материале русского и белорусского языков) и прочее. Скачкообразно изменялись количество ассоциатов, формирующих ветвь названий подобных предметов, ветвь реакций-антонимов, реакций-синонимов, реакций-определений (эксперимент на материале русского и белорусского языков). Самые большие различия в онтогенезе ассоциативных структур наблюдаются между данными, полученными от первоклассников, и данными других возрастных групп. Наряду с изменением удельного веса того или иного вида семантической связи в биноме “стимул-ассоциация” от возраста к возрасту информантов менялась ширина спектров реакций, отражающих эти связи. И изменение ширины спектров не зависело от величины участков реакций. Это позволило сделать вывод, что ширина спектра ассоциатов формируется под влиянием двух факторов: развития образности языка и его стандартизации. Эксперимент показал, что спектры подавляющего большинства выделенных участков ассоциативных полей оказались менее распространенными у младшей группы испытуемых как русских, так и белорусов, но четко выраженной тенденции к увеличению или уменьшению разнообразия реакций выявлено не было. Процесс стандартизации языка четко проявился в соотношении числа реакций, обозначающих возможные и типичные признаки предметов, носителей признаков, действия предметов, объекты действия, т.е. “типичные” ассоциаты приближаются к речевым стандартам. Николаенко считает, что изменения характера семантических связей в реакциях информантов разновозрастных групп определяются влиянием целого спектра факторов, и в каждом случае они должны особо рассматриваться. При этом необходимо учитывать, что величина той или иной ветви ассоциатов в подавляющем большинстве случаев прямо зависит от колебаний наибольших участков составляющих эту ветвь реакций в ассоциативных полях отдельных стимулов. Параллельно с отражением становления семантических связей между словами, полученные данные позволили зафиксировать изменения активности таких связей внутри отдельных слов. Опыт показал, например, что носители языка, прежде всего, осознают те значения полисемантического слова, которые отражают непосредственно воспринимаемую ими (носителями) действительность: земля – почва, хлеб – пища, горький – вкус. Помимо отражения онтогенеза семантических связей, можно говорить и о влиянии возрастного фактора на становление других видов системных отношений в лексике. Эксперимент показал предпочтение информантов младшего школьного возраста давать словообразовательные реакции, зафиксировал изменение в пропорции между синтагматическими и парадигматическими реакциями в зависимости от возраста, установил, что при синтагматическом типе реагирование с возрастом существенно изменяется соотношение различных видов синтаксической связи. Изменяется также зависимость морфологической выраженности ассоциата от принадлежности исходных слов к той или иной части речи. Возраст влиял существенно и на частотные показатели встречаемости реакций в ядре ассоциативного поля.

На характер сходств и расхождений в ассоциативных реакциях информантов различных возрастных групп как в русском, так и в белорусском языках сказываются свойства предложенных в качестве стимула слов, в частности, их грамматические и семантические характеристики, что подтверждает предположение Н.В. Уфимцевой о том, что грамматическая форма стимула вносит определенные коррективы в систему ассоциатов (Уфимцева 1977). Подтвердились также гипотезы о меньшем влиянии разных грамматических форм стимула в парадигматической части ассоциативных полей и большем – в синтагматической (Клименко 1978) и о влиянии на характер ассоциативных связей и семантических особенностей слов – стимулов (Уфимцева 1977).

В ходе исследования были выявлены особенности ассоциативных структур лексики испытуемых одного и того же возраста, независящие от их языковой принадлежности. По мнению Г.И. Николаенко, существование общих свойств такого рода хотя и создает определенные предпосылки для возможной интерпретации их как фактов, обусловленных именно возрастом, однако данные, полученные на материале столь близких языков как русский и белорусский, не дают достаточно оснований для утверждения о наличии универсальных, связанных с возрастом носителей языка особенностей ассоциативных структур лексики, и нуждаются в тщательном сопоставлении с результатами однотипных исследований на материале других языков.

И одним из самых интересных моментов исследования (и практически уникальном на материале онтогенеза) является проведенный Г.И. Николаенко сопоставительный анализ данных, полученных в результате своего собственного опыта на белорусском и русском языках, с данными, полученными на материале английского, немецкого, словацкого и французского языков.

В ходе сопоставления выборок разноязычных популяций ряд уже установленных особенностей эволюции ассоциативных структур детской лексики подтвердился (например, для онтогенеза характерна низкая частота встречаемости реакций - причастий, или же увеличение с возрастом носителей языка числа родовых реакций). В то же время некоторые особенности ассоциативных структур лексики детей, которые целым рядом исследователей квалифицировались как универсальные, не нашли подтверждения в эксперименте, проведенном Г.И. Николаенко. Не подтвердились в частности вывод об увеличении вместе с возрастом информантов количества ассоциатов, называющих часть обозначенного стимулом предмета, вывод об уменьшении числа реакций, относящихся к стимулу как целое к части, вывод о сокращении числа фонетических реакций. Наиболее существенным в этом плане явилось отсутствие роста парадигматических реакций, которое обычно связывается с возрастом. Данный рост был зафиксирован на материале онтогенеза во французском и английском языках, и не подтвердился в исследовании Николаенко. По этому поводу следует заметить, что анализ данных проводился без учета влияния фактора пола, которое может существенно воздействовать на соотношение между синтагматическими и парадигматическими реакциями (см. Уфимцева, Наумова). Так, в работах Т.Н. Наумовой, выполненных на материале онтогенеза русского и татарского языков, “половой” показатель был одним из контрольных параметров. Эксперименты показали, что в целом у детей в этом возрасте наблюдается очень высокий показатель стереотипности реакций и с возрастом он увеличивается в независимости от формы стимульного слова (прилагательного, существительного или глагола), при этом у мальчиков уровень стереотипности с возрастом растет, а у девочек нет. Следует отметить, что у взрослых информантов, по данным автора, пишущего эти строки (см. Горошко 1997, Горошко 1998), эта закономерность проявляется стабильно вне зависимости от состояния испытуемых, профессии или родного языка. Если рассматривать параметр “соотношение парадигматических/синтагматических реакций”, то у детей в четырехлетнем возрасте преобладают парадигматические реакции, и у девочек эта тенденция выражена ярче. Этот же тип реагирования превалирует и у шестилетних детей, причем к этому возрасту количество парадигматических реакций уже резко увеличивается у мальчиков (Наумова 1983, с.111). Данные Т.Н. Наумовой подтвердили мысль, высказанную ранее Н.В. Уфимцевой, что “соотношение парадигматических и синтагматических реакций в ответах русских детей носит более сложный характер и не подчиняется закономерности, выведенной на материале английского языка. Для русского языка типичным оказывается преобладание парадигматических реакций в ответах детей по сравнению с реакциями взрослых и увеличение числа синтагматических реакций по мере взросления” (Уфимцева 1981, с.137). А данные, полученные от татарских детей, в сравнении с русскими детьми, показали, что “доля парадигматических реакций в ответах русских детей на стимул-существительное несколько выше, чем у детей – татар; в ответах на стимул – прилагательное доминирует та же тенденция к преобладанию парадигматических реакций. Отличие состоит лишь в том, что если в ответах русских детей доля парадигматических реакций в целом увеличивается по мере взросления, то в ответах мальчиков-татар наблюдается небольшое увеличение числа парадигматических реакций, в ответах же 6-летних девочек-татар эта доля уменьшается значительно” (Наумова 1984, с.112). Полученное сопоставление данных показывает, насколько сложна и уязвима сама по себе интерпретация данных без учета влияния факторов пола, возраста, родного языка и формы стимульных слов (имеется в виду принадлежность к определенной части речи). Мы полностью разделяем мысль Т.Н. Наумовой о том, что какие-либо универсальные выводы и обобщения можно сделать лишь на основе большего количества специальных экспериментальных исследований (Наумова 1984, с.115). Проведенные Т.Н. Наумовой эксперименты показали также и значительные различия в стратегиях реагирования, связанные с половозрастной принадлежностью информантов. При этом, интересен и тот факт, что ребенок, выбрав интуитивно какую – либо стратегию реагирования, зачастую “распространяет” её и на все последующие предъявляемые ему в эксперименте стимулы. Выбор стратегии также зависит от возраста информанта и может изменяться вместе с ним. Иллюстрируя свой вывод, Т.Н. Наумова приводит такой яркий пример смены стратегий ассоциативного поведения одного испытуемого на протяжении двух лет. Испытуемый - мальчик шести лет - сначала при участии в ассоциативном эксперименте “выбрал” стратегию противопоставления (мужчина – женщина, мальчик – девочка, старик – старуха), а через два года, будучи уже школьником, “заменил” её на стратегию “возрастных переходов” с некой функциональной окраской (мальчик – мужчина, девочка – будущая женщина, юноша – жених, девушка – жена, мужчина – старик будущий, старик - мертвец (подумав, добавил – будущий, или как их там называют, когда они умрут?)) (Наумова 1983, с.118). Данный вопрос об описании стратегий ассоциативного поведения испытуемых и его связи с остальными компонентами социально-психологического портрета информанта (возраст, пол, родной язык, уровень образования, психофизиологическое состояние и прочее), а также условиями проведения собственно самого свободного ассоциативного эксперимента, к сожалению, практически не затрагивается в ассоциативных исследованиях. На наш взгляд, этот материал уникален для изучения (в том числе изучения проблемы значения как психологического феномена, который является, скорее всего, процессом или динамической иерархией процессов (Леонтьев 1971, с.8)).

В работах уже упоминаемого нами автора Т.М. Рогожниковой изучалась также специфика детских реакций на материале русского, белорусского, словацкого и английского языков (Рогожникова, 1985, 1986, 1988, 1989). Общее количество проанализированных ассоциаций – 37480, среди них на русском – 15250, на белорусском – 7000, на словацком – 7950 и на английском – 7280. Общий список стимульных слов по всем четырем языкам включал 33 полисемантичных слова (Рогожникова 1986, с.2). В ходе исследования динамики развития семантической структуры слов у детей – носителей упомянутых языков были обнаружены некоторые проявления специфики языка и культуры. Выделялись реакции, которые встречались в одном исследуемом языке во всех возрастных группах, в одном исследуемом языке - лишь в некоторых возрастных группах, - и во всех исследуемых языках. Было установлено, что реакции, отмеченные только в одном исследуемом языке, являются специфичными для носителей данного языка и отражают быт, культуру народа и географическое положение страны (Рогожникова 1988, с.109). В своих работах Т.М. Рогожникова исходила из гипотезы, что “значение слова как психологический феномен подвижно….проследить эти изменения возможно через структуры ассоциативного поля…нагляднее всего динамика перестройки структуры ассоциативных полей будет прослеживаться у детей разных возрастных групп на материале полисемантичных слов” (Рогожникова 1984, с.32). Основной задачей межъязыкового сопоставления экспериментальных данных была проверка того, прослеживаются ли тенденции, выявленные на базе одного языка, на материале экспериментов с детьми - носителями других языков. Сопоставительный анализ использовался для “сверки данных”. При межъязыковом сопоставлении материалов, во-первых, становятся очевидными некоторые моменты, которые не проявляются в исследованиях, выполненных на основе какого-либо одного языка, во-вторых, повышается степень достоверности выводов по результатам исследования (Рогожникова 1986, с.10). Анализ материала проводился поэтапно и включал работу со словарными дефинициями и изучение данных внутриязыкового и межъязыкового сопоставления реакций. Т.М. Рогожникова установила: “С возрастом в индивидуальном сознании нормального ребенка происходит расширение набора лексико-семантического варианта (ЛСВ) полисемантичного слова. У испытуемых разных возрастов имеют место расхождения в степенях актуальности одного и того же ЛСВ полисемантичного слова. Не всегда ЛСВ, названный первым в толковых словарях, является наиболее весомым и значимым для испытуемых разных возрастных групп. По мере взросления ребенка у него изменяется содержание отдельных ЛСВ полисемантичного слова. Эти изменения значения происходят постоянно и не прекращаются в каком-то определенном возрасте. В ходе развития значения слова можно проследить два постоянно взаимодействующих основных пути развития: во-первых, это углубляющаяся с возрастом дифференциация значений слов вследствие более глубокого и четкого различения признаков предметов и явлений действительности, во-вторых, происходит отвлечение от различительных признаков, ведущее к более высоким уровням обобщения. Эти процессы развития значения слова неразрывно связаны друг с другом и происходят равномерно и постепенно. К числу основных факторов, влияющих на развитие значения полисемантичного слова, относятся:

При этом Т.М. Рогожникова экстраполировала эти выводы на три славянских языка (русский, белорусский и словацкий). В английском языке полученные выводы подтвердились лишь частично, т.к. отсутствовали данные по некоторым возрастным группам. Проведенное экспериментальное исследование позволило автору построить “принципиально новую модель развития значения слова у ребенка, согласно которой развитие значения слова в индивидуальном сознании в условиях нормы представляет собой единый и постепенный процесс, аналогичный восхождению по спирали с увеличивающимися по мере восхождения диаметрами витков. Процесс развития значения слова в спиралевидной модели представлен как процесс непрерывный и постепенный, не ограниченный рамками определенного возраста. Это процесс, в котором нет разрыва между витками. Каждый новый виток - это "повторение без повторения" или повторение на качественно ином уровне. Всякий раз, овладевая новым, ребенок несет в себе следы прежнего, пройденного, которое также изменяется или трансформируется под влиянием новых знаний” (Там же). Следует отметить, что Т.М. Рогожникова особо оговаривает тот факт, что “развитие значения слова в индивидуальном сознании хорошо согласуется с идеей И.М. Сеченова о том, что слово испытывает на себе воздействие процессов анализа, синтеза, сравнения и классификации, что становление значения слова протекает при взаимодействии всех психофизиологических функций, в ходе непрерывно действующих процессов анализа, синтеза, сравнения или классификации, которые не зависят от нашей воли или сознания” (Рогожникова 86, с.с.13-14).

Крайне интересно и исследование Т.М. Рогожниковой, посвященное сопоставительному анализу реакций детей разных возрастных групп в условиях нормы и патологии (данное исследование на материале онтогенеза также, к сожалению, является практически единственным, которое мы смогли разыскать) (Рогожникова 1983). В исследовании проводился сопоставительный анализ реакций, полученных от нормальных и дебильных детей 4 возрастных групп (от 4 до 17 лет) с учетом пола ребенка. Использовалось пять слов-стимулов: “горький”, “любить”, “играть”, “мечта” и “школа”. Эксперимент проходил в устной форме. Все собранные реакции обрабатывались качественно и количественно. Подсчитывался уровень стереотипности реакций, количество разных реакций, количество реакций конкретными и абстрактными словами. Эксперимент показал связь особенностей ассоциативного поведения испытуемых с полом и возрастом, причем в норме и патологии актуализация этой связи происходит различно. Так, при анализе показателей уровня стереотипности реакций обнаружилось, что у нормальных детей процент стереотипности реакций с возрастом понижается, причем у девочек эта тенденция выражена ярче. Дебильные дети по этому параметру отличаются от нормальных детей, для них не характерны резкие спады или подъемы количественных показателей, при этом наименее подвержены изменениям реакции дебильных девочек. С возрастом у нормальных детей снижается количество реагирований конкретными словами, у мальчиков наблюдается “всплеск” конкретных реакций в возрасте от 9 до 11 лет. У девочек эта картина более сглажена. При качественном анализе реакций детей было полностью подтверждена гипотеза А.Р. Лурии о “замыкании реакций” дебильных детей и о том, что “умственно отсталый ребенок воспринимает слова иначе, чем нормальный, и система связей, которые возбуждаются у него словами, другая, чем у нормального школьника” (Лурия 1979, с.105). Например, если рассмотреть реакции на слово “мечта”, то для нормальных детей в возрасте 7 лет она связана с “иметь машину, быть врачом, фигуристом, летчиком” и прочее, а ассоциативный ряд, полученный от дебильных детей выглядить следующим образом: “я мечтаю, мечтать, идем мечтать, человеки мечтают, мечтатель” (Рогожникова 1983, с.136). В норме идет активный процесс развития значения слова, при этом не только меняются наборы лексико-семантических вариантов (ЛСВ) полисемантических слов, но и варьируется степень актуальности отдельных ЛСВ для тех или иных возрастных групп. В патологии все эти процессы протекают намного медленнее, хотя с возрастом они усиливаются, но опять таки проходят, по сравнению с нормальными детьми, менее интенсивно.

Анализ работ по использованию САЭ выявил интересный факт. Проблема возраста испытуемых и его влияние на их ассоциации, исследуется или в детстве или в студенческие годы. Изучение ассоциаций, полученных от людей в зрелом или пожилом возрасте, практически отсутствуют. Единственное исключение составляет также работа Т.М. Рогожниковой, посвященная особенностям вербального ассоциативного поведения людей пожилого возраста (Рогожникова 1989). Начиная свой эксперимент с людьми преклонного возраста (от 60 до 85 лет), Т.М. Рогожникова исходила из уже описанной предпосылки, что процесс развития психологической структуры значения слова продолжается у индивида всю жизнь (Там же, с.105). Для того чтобы проследить динамику развития значения слова в индивидуальном сознании был использован метод свободных ассоциаций. Понятно, что такое исследование должно проводится параллельно с несколькими возрастными группами. Для эксперимента были отобраны различные возрастные группы (“взрослая” (25-50 лет) и 4 “детских” групп (дошкольники, младшие, средние и старшие школьники)). Материалом для эксперимента послужили такие многозначные слова, как: “стол”, “музыка”, “мечта”, “любить”, “играть”, “школа” и прочее. Эксперимент проводился с каждым испытуемым индивидуально, причем слова зачитывались непосредственно экспериментатором, что наиболее ценно касательно методологии проведения САЭ. Эксперимент показал, что со временем общая картина ассоциативного поля сильно варьируется: изменяется наполнение секторов ассоциативного поля (по всей видимости, имеется в виду его ядро (прим. автора)), наблюдаются постоянные перегруппировки единиц идиолексикона по многочисленным и разнообразным основаниям для связи. Например, слово “мечта” у самых маленьких детей связано с “машиной”, “котенком”, “самосвалом”, “ехать в поезде” и т.д.. У детей постарше мечта становится более профессиональной (быть учителем, инженером, врачом, милиционером, мотогонщиком). С возрастом мечта становится конкретнее и осязаемее (иметь машину, поехать на юг, выучить английский язык). Для взрослых же информантов слово “мечта” ассоциируется прежде всего с чем-то далеким, воспоминанием, ночью, задумчивостью, алым парусом, страной Гвианой, т.е. наблюдается сильное абстрагирование от конкретного предмета желания, мечты, уход от всяческой конкретности, некая реминисценция, связанная с прошлым опытом. А пожилые люди мечтают, прежде всего, умереть, дожить до старости, чтобы дети жили хорошо, несбыточное что-то, план фантастического порядка и т.д. По этим ассоциациям мы можем увидеть, во-первых, сильный отрицательный элемент в окраске реакций, а, во-вторых, качественное изменение собственно самого поля, отражающее всю несбыточность и эфемерность человеческой мечты. Этот эксперимент был поставлен в целях изучения динамики изменения психологической структуры значения слова. Один из главных результатов эксперимента стало доказательство того факта, что психологическая структура слова изменяется на протяжении всей жизни, и говорить о “ставшем” значении можно лишь весьма условно (Рогожникова, с.109).

В этом же ключе выполнено и диссертационное исследование Э.А. Салиховой, изучающей структуру ассоциативных полей при детском би- и полилингвизме (Салихова 1999). В этой работе объектом исследования стали особенности ассоциативного поведения детей в ситуации, когда два или три языка (русский, татарский и башкирский) выступают практически как родные. Результаты её исследования полностью подтвердили гипотезу Т.М. Рогожниковой о психологической структуре слова как “динамическом схемном образовании со сложной иерархией. Подтверждая положение Т.М. Рогожниковой о том, что развитие значение слова в индивидуальном сознании происходит по спиралевидной модели (Рогожникова 1986, с.13), Э.А. Салихова дополняет её концепцию идеей об устройстве психологического значения слова в виде психометрической пирамиды, акцентируя основное внимание на следующем: 

Э.А. Салихова, изучая особенности стратегий ассоциативного поведения детей, пришла также к выводу, что “с изменением возраста меняется и величина участков парадигматических, синтагматических, грамматических, словообразовательных, фонетических и реминисцентных реакций имеются различия в степени актуализации групп семантических связей в ассоциативной паре “стимул – реакция”” (Салихова 1999, с.173). Эти изменения иногда происходят постепенно, иногда – скачкообразно. Например, реакции на стимульные слова – глаголы, обозначающие место, образ и степень, а также время действия, характеризуются постепенным “наполнением” соответствующего сектора АП. А вот резкое (скачкообразное) изменение в количестве ассоциатов характерно для ассоциативных ветвей реакций - синонимов, антонимов и определений. На прирост количества и характер ассоциаций оказывает влияние, по мнению Э.А. Салиховой, процесс обучения. Вне зависимости от возраста и языковой принадлежности испытуемых и с учетом того, что данный язык (татарский или башкирский) усваивается как второй, имеются общие особенности, характерные при ассоциировании: параллельность и повторность основных направлений и способов идентификации слова, идентичность величин секторов ассоциативных полей при сохранении специфики ассоциативных структур определенного стимула. Данные Э.А. Салиховой подтвердили результаты, полученные на материале онтогенеза Г.И. Николаенко (1973), Т.М. Рогожниковой (1986), об увеличении с возрастом количества родовых ответов и парадигматических реакций, о наличии незначительного числа ассоциатов - причастий и деепричастий, сокращении количества звукоподражательных реакций. Однако, некоторые особенности ассоциативного детского поведения не нашли подтверждения в исследовании Э.А. Салиховой, например, не подтвердился выводы об уменьшении с возрастом количества ассоциаций, обозначающих отношение “целое к части”, и об увеличении с возрастом парадигматических реакций (Салихова 1999, с.177). Одним из основных итогов анализируемого исследования стало построение теоретической модели психометрической пирамиды с сотовой организацией связей слов в ассоциативных полях детей, отображающей “постепенный и непрерывный процесс развития психологической структуры ассоциативных полей лексических единиц в нормальном онтогенезе. Процедура типологизации ассоциатов, основанная на трактовке структуры психического образа Ф.Е. Василюка (1993) и гипотезой голографического принципа хранения информации А.А. Залевской (1999), привела к установлению различий в качественном составе ассоциативных полей и выделению ядра и периферии. При этом ядро выступает как стабилизирующая часть. Его составляют культурно и социально обусловленные значения слова, которые способствуют упорядочиванию и хранению знаний детей в их информационной базе. Вариативная часть ассоциативного поля определяется возрастными, половыми и этническими особенностями испытуемых, лежащими в основе их образа мира. Например, большая экспликативность предметных реакций свойственна мальчикам, а их экспрессивность – девочкам. Данный ассоциативный эксперимент позволил также при сопоставлении ассоциативных реакций монолингвов и билингвов установить уровень и содержание переноса билингвами отраженных в одном языке социально зафиксированных отношений другого языка (Салихова 1999).

Вообще, сопоставительные исследования ассоциативных экспериментов, проведенные на различном языковом материале, становятся всё более и более актуальными в современной психолингвистике. За последние десять лет наблюдается бурный рост числа работ, связанных с сопоставительным анализом стратегий ассоциативного поведения в различных языках, особенностей языкового сознания представителей различных культур и т.д.

Данные работы выполняются в рамках концептуальной схемы теории межкультурного общения (МО), интенсивно развиваемой в последнее десятилетие в отечественной психолингвистике и в ряде других социальных дисциплин (Тарасов 1998). Построение теории межкультурного общения, которая стала крайне актуальной для нашего общества сегодня, именно в момент острых национальных и этнических, а также коммуникативных конфликтов (взаимного непонимания в межкультурном общении), упирается в необходимость решения целого ряда проблем: “фиксации и замера национально-культурной специфики языкового сознания носителей разных культур и создание методов “межкультурного обучения” для профилактики коммуникативных конфликтов, возникающих при таком общении. Для решения первой проблемы считается целесообразным выбрать такое овнешнение образов сознания, которое, минуя рефлексию, непосредственно отображает их. И лучшим инструментом для этого служит массовый свободный ассоциативный эксперимент, т.к. сформированное в результате его применения ассоциативное поле, может указывать на содержание, входящее в национальный ментальный образ конкретного культурного предмета. Ассоциативное поле помогает вскрыть те традиционные модели поведения, которые оказывают влияние на включение слова-стимула в данную систему связей, свойственных тому или иному социуму. В результате анализа данных ассоциативного эксперимента выявляется системность сознания, которая принадлежит коллективному бессознательному данного социума или этноса. “Сопоставление ассоциативных полей слов-эквивалентов в двух культурах – метод фиксации и измерения национально-культурной специфики образов сознаний, с этими словами. Фиксация общей и специфической частей таких образов сознания детерминирует подход к формированию методики “межкультурного обучения” (Уфимцева 1998, с.6). А по образному выражению Е.Ф. Тарасова, то что может обнажиться на стыке двух или нескольких культур, можно не заметить, исследуя только одну культуру (Из устного выступления на закрытии XIII симпозиума по психолингвистике и теории коммуникации 3 июня 2000г.). Более того, многие исследователи полагают, что взаимопонимание людей (например, производство и восприятие текстов) возможно только при владении нормами ассоциирования (Береснева 1997, с.20). Этим также обуславливается важность сопоставительных ассоциативных исследований.

Целями работ в рамках теории МО, как правило, является выявить:

Материалом для анализа в таких исследованиях служат ассоциативные поля или нормы, собранные от представителей различных культур и социумов. Иногда их итогом является создание сопоставительных ассоциативных норм и словарей (Ульянов 1988, Дмитрюк 1999, и пр.).

Сопоставительные ассоциативные исследования в психолингвистике имеют давнюю традицию. Наиболее интенсивно они стали развиваться ещё с 50 годов. В.А. Рассел и О.Р. Мезек сравнивали наиболее частотные ответы, полученные от немецких, французских и американских студентов по стимульному списку слов, используемого в эксперименте Кент – Розанова (Тойм 1977, с.53). В 1961 году М.Р. Розенцвейг изучал ассоциативные нормы, полученные от американцев, немцев, французов и итальянцев по тому же стимульному списку слов (Rosenzweig 1961). Данные двух опытов продемонстрировали, что около половины реакций совпадали по содержанию во всех языковых парах, однако средняя частота единичных реакций была существенно выше в американской группе.

Следует заметить, что проведенный нами анализ сопоставительных исследований 50-70 годов показал, что, в целом, основными показателями, подлежащими изучению, стали:

Польская исследовательница И. Курц, изучая польские, американские, французские и немецкие языковые нормы, обнаружила различия в ядрах ассоциативных полей, причем в польском они были самыми значительными (Курц 1966). И, естественно, при интерпретации этих сопоставительных результатов, возникает вопрос, чем обусловлены различия в разных языковых группах: влиянием собственно языковой системы или культурно-этническими условиями, влияющими на образ жизни и стиль мышления носителей разных языков? Каково взаимовлияние и взаимодействие этих факторов? Нам кажется, что до сих пор в психолингвистике не существует ни достаточно четкого ответа на эти вопросы, ни теории, обладающей достаточной объяснительной силой по затрагиваемой проблеме.

Специальное исследование по этому вопросу было проведено польскими психолингвистами Г. Шугар и К. Гепнер-Виечко (Shugar, Gepner-Wiecke 1971). Информантами выступили студенты факультета английской филологии Варшавского университета. Эксперимент состоял из двух серий. В первой серии испытуемым предлагался список стимульных слов на польском языке с указанием отвечать на польском, во второй серии список стимульных слов был составлен из английских переводных эквивалентов и студенты должны были “реагировать” английскими словами. Эксперимент констатировал, что реакции студентов в первом случае были близки к польским нормам, а во втором - к английским. На основании этих данных исследователи сделали вывод, что система языка может влиять на ассоциативный процесс.

Аналогичные эксперименты проводились и в нашей стране в 70 – 80 годы. Например, в свободных ассоциативных экспериментах А.А. Залевской на материале русского, казахского, киргизского и узбекского языков (Залевская 1971а), русского английского и казахского (Залевская 1971б) языков. А.А. Залевская проводила даже сопоставительный анализ ассоциативных норм, полученных в девяти языках: английский (британский и американский варианты), немецкий, французский, польский, словацкий, русский, казахский, киргизский, узбекский (Залевская, 1979). В сопоставительном плане исследовались русские и киргизские нормы (Титова 1977, Манликова 1989), причем отдельно изучались этнокультуроведческие понятия (Манликова 1989), латышские и русские ассоциативные нормы (Ульянов 1988), русские и украинские ассоциативные нормы (Бутенко 1989, Терехова 1997), русские и венгерские (Papp 1983) и т.д.

В этой связи представляет интерес исследование А.А. Залевской которое показало, что словесные ассоциации в английском языке, полученные от русских испытуемых, для которых он является профилирующим предметом, т.е. английский как иностранный, имеют некоторые характеристики, специфичные для словесных ассоциаций в русском языке, что говорит о наличии переноса ассоциативных привычек родного языка на иностранный (Залевская 1971б). Как мы видим, этот вывод расходится с приведенным выше мнением польских исследователей Г. Шугар и К. Гепнер-Виечко. Такая противоречивость в выводах может быть объяснена различиями в уровне владения английским языком, т.к. в обоих экспериментах дополнительного тестирования на уровень знания иностранного языка не проводилось. анализа

Некоторые исследователи полагают, что стереотипность (общность) ответов испытуемых и высокий процент парадигматических ответов являются показателями речевой зрелости. Другие же полагают, что эти особенности ассоциаций зависят от специальной установки на ответы и от познавательного стиля человека. Существует как бы два типа: люди с высокой стереотипностью мышления и, соответственно, с низкой. Для людей первого типа характерны парадигматические реакции с высокой степенью стереотипности, а люди второго типа чаще реагируют синтагматическими реакциями с низкой степенью стереотипности (Тойм 1977, с.54-55). Однако есть некоторые тенденции протекания ассоциативного процесса, которые, по всей видимости, являются универсальными вне зависимости от типа языка, например, наиболее частотные стимулы дают однотипные реакции.

В исследовании К. Тойма ставилась задача показать, что ассоциативные нормы зависят и от структуры языка и от культурно-этнических условий жизни его носителей (Тойм 1977). Цель исследования заключалась в выяснении, какие показатели ассоциативных норм каким фактором могут быть обусловлены. Для решения этого вопроса американские, французские, эстонские русские и киргизские нормы сравнивались между собой. При этом предполагалось, что языки советских народов (русский, киргизский, эстонский) по своей структуре совершенно несходны, но образ жизни довольно однороден и, если ассоциативные реакции между этими группами похожи, то это доказывает, что образ жизни влияет на ассоциативное поведение сильнее, нежели сам язык. В качестве контрольных были выбраны следующие параметры: количество совпадающих реакций по двум сравниваемым группам, количество (не менее пяти) наиболее частых ответов, совпадающих по содержанию в двух группах, количество разных реакций на слово-стимул, стереотипность реакций и тип ассоциаций (парадигматический или синтагматический). Основными для сравнения было выбрано три критерия: общность ответов, доля синтагматических связей в совокупности более частых ассоциаций и количество эквивалентных с другими языками ответов в совокупности более частых ассоциаций. В список стимульных слов вошло 40 лексических единиц с их переводными эквивалентами на соответствующие языки. Все они изначально входили в список стимулов Кент – Розанова и относились к различным восьми тематическим классам (“природа”, “комната”, “пространственные качества”, “названия цветов” и т.д.). Но, сразу же хотелось бы подчеркнуть, что выборка собственно испытуемых была неоднородной (влияние ряда факторов (пола, возраста, ситуации билингвизма) автором не учитывались). К тому же некоторые ассоциативные нормы были собраны с разрывом в 20 – 25 лет. Например, использовались американские ассоциативные нормы, составленные Дженкинсом в начале 50 годов, и эстонские ассоциативные нормы, собранные автором исследования в середине 70 годов (Там же, с.с.55-56). Результаты работы подтвердили высказанную ранее гипотезу, что общность ответов неразрывно связана с долей синтагматических связей: чем больше синтагматических ассоциаций, тем меньше общность ответов. “Количество синтагматических ассоциаций зависит от установки испытуемых “видеть текст там, где его на самом деле нет”. А это значит, что для испытуемых “предпочитающих” синтагматические ассоциации парадигматическим, характерна ориентация на речевую деятельность” (Там же, с.69). Предполагается также, что “синтагматическая установка” зависит отчасти и от структуры славянских языков. Сходства русских ассоциаций с киргизскими в пропорции синтагматических связей автор склонен объяснять за счет влияния русского языка на киргизский или наличием двуязычия среди киргизской группы испытуемых. Основной вывод исследования заключается в том, что при выбранных стимулах условия жизни не влияют на ассоциативное поведение испытуемых. Особенности различий в ассоциациях зависят от семантической структуры собственно языка (Тойм 1977б, с.69). Мы не будем сейчас критиковать методику проведения эксперимента, и подвергать сомнению достоверность его выводов. Для нас сейчас важнее то, что это исследование было одним из первых. В нём впервые был сформулирован вопрос о том, какие факторы и в какой степени могут влиять на ассоциативное поведение испытуемых, а иногда правильная формулировка вопроса может быть и более значима, нежели валидность собственно самих результатов исследования.

В этом плане крайне интересным и заслуживающим внимания является и сопоставительное исследование русских и киргизских ассоциативных норм, выполненное на этнокультуроведческом материале, т.е. на “лексике, характеризующей систему знаний о специфической культуре определенного народа (в данном случае русского) как историко-этнической общности людей” (Манликова 1989, с.3). В стимульный список слов вошли такие слова, как: авось, аз, алтарь, батюшка, береза, дворня, дворянин, девичья, монастырь, монах, недоросль, самовар, сарафан, светоч, целовальник и т.д.. Следует особо подчеркнуть, что ассоциативные нормы собирались от двух групп информантов: русских и киргизов, достигших среднего уровня национально-русского билингвизма (Там же, с.4). Проведенное сопоставительное исследование выявило различия в ассоциативных полях, полученных от двух групп информантов, как на качественном, так и на количественном уровне и помогло высветить ряд “лакун” в восприятии киргизами русских культурных реалий. Так, например, на слово “авось” в русскоязычной аудитории самая частотная реакция была “может быть”, а для киргизов “авось” ассоциировалось прежде всего с “телегой”. Очевидно, данное слово не совсем знакомо киргизским информантам, и отсюда можно проследить звуковую аналогию со словом “овёс”, вызывающим представление о лошади с телегой. Хотелось бы отметить и то, что исследование и собственно сам “Ассоциативный словарь русской этнокультуроведческой лексики” имеет ярко выраженную методическую направленность и рассматривается самим автором как средство выявления и учебного моделирования фоновых знаний учащихся.

В конце 70-х годов в рамках данной группы исследований вышла монография А.А. Залевской “Межъязыковые сопоставления в психолингвистике”, в которой подробно анализируется сама процедура проведения ассоциативного эксперимента и методика анализа данных и ассоциативных норм, полученных на материале различных языков (Залевская 1979). Примеры, приведенные в пособии, базируются на экспериментах с носителями трех славянских, трех тюркских, двух германских и одного романского языка. Эта работа явилась своего рода обобщением целого ряда работ как отечественных, так и зарубежных лингвистов и психологов, выполненных в сопоставительном ракурсе. Актуальность такого обобщения, по мнению А.А. Залевской, обусловлена целым рядом факторов:

Межъязыковое сопоставление материалов ассоциативных экспериментов обеспечивает богатый фактический материал для обсуждения ряда лингвистических задач, и, в частности, оно создает базу для построения гипотез об организации внутреннего лексикона человека с опорой на обнаруженные с помощью ассоциативного метода тенденции в ассоциативном поведении испытуемых.

Задачи выявления универсальных тенденций в организации ассоциативных полей и особенностей их реализации в условиях различных языков и культур требуют разработки методики межъязыкового сопоставительного анализа, и, прежде всего, выработки единых критериев обработки экспериментальных данных. Выводы об общем и универсальном характере некоторых особенностей ассоциативного поведения испытуемых следует признать весьма условными, поскольку они базируются на сопоставление экспериментальных данных, полученных от носителей незначительного количества языков. Для более тщательной проверки гипотез необходимо не только оперирование значительно большим количеством языков, но также и использование материалов ассоциативных тезаурусов, содержащих сведения об обширной сети связей между значительным числом единиц лексикона (Там же, с.78).

Для детального анализа автором были выбраны вопросы, связанные с межъязыковым сопоставлением уровня стереотипности ассоциативных реакций, сопоставления словарных дефиниций исходных слов, межъязыковое сопоставление их ассоциативных полей, исследование связей импликативного типа и выявление лингвокультурных особенностей ассоциативного поведения. Изучалась и связь упомянутых выше параметров с некоторых биосоциальными характеристиками испытуемых (возрастом, полом, уровнем образования). Причем, А.А. Залевская полагает, что при обобщении каких-либо выводов и выдвижения неких гипотез, необходим учет всех контрольных параметров. Так, показатель совпадения реакций не может рассматриваться как достаточно надежная мера общности реакций носителей разных языков, если упускается из вида необходимость детального сопоставительного анализа семантической структуры коррелятов исходных слов как обязательного подготовительного этапа, предшествующего рассмотрению количественных данных (Там же, с.7). Или, например, в ряде работ, проведенных на базе польского и русского языков, словацкого и английского и т.д. подтвердилась тенденция славяноязычных испытуемых отдавать предпочтение ассоциативным реакциям, синтагматически связанным с исходными словами. В то же время было установлено, что принадлежность слова-стимула и полученной на него реакции к одному и тому же грамматическому классу не обязательно свидетельствует о наличии парадигматической связи между ними, а слова, относящиеся к разным грамматическим классам, не всегда связаны синтагматически. Всё это говорит о необходимости пересмотра и четкого определения оснований для разграничения парадигматических и синтагматических ассоциативных реакций, о важности дальнейшего расширения круга сопоставляемых языков и о необходимости исследований, нацеленных не только на выявление, но и на объяснение случаев сходства и различий в соотношении парадигматических и синтагматических реакций у носителей разных языков (Залевская 1994, с.8-9).

А вот при изучении вопроса, связанного с уровнем стереотипности реакций А.А. Залевская установила, что данный показатель тесно связан с рядом других факторов. Было установлено, что существуют:

Также было выяснено, что показатель стереотипности реакций растет вместе с увеличением числа информантов (Залевская 1979, с.22). Для оценки такого разброса в показатели стереотипности реакций крайне важным представляется сопоставление семантической структуры слов-коррелятов, вызывающих сходный или различающийся разброс реакций в сопоставляемых языках. Проводился и качественный анализ слов, вызывающих самые стереотипные и самые “уникальные” реакции в разнотипных языках.

И одним из используемых методов стало сопоставление стимульных слов, вызывающих различные по своей стереотипности реакции, с их словарными дефинициями. Данный процесс состоит из двух этапов: внутриязыковой анализ показателей ряда словарей с их ранжированием по степени и межъязыковое сопоставление словарных дефиниций. Таким образом, ассоциативный эксперимент может служить весьма полезным источником информации о степени актуальности различных ЛСВ одного и того же слова для исследуемой группы людей (Залевская 1979, с.с. 28-41). 

Одной из весьма примечательных работ по этой теме, в которой изучалось как внутриязыковое, так и межъязыковое сопоставление результатов ассоциативных экспериментов с целью выявления характера изменений в соотношении парадигматических и синтагматических реакций, явилось исследование К. Кашу, выполненное по ассоциациям в японском языке и в американском варианте английского языка (Kashu 1972, 1973). Кашу пришел к выводу, что увеличение гетерогенных реакций на прилагательные и глаголы у японцев можно объяснить тем, что принадлежащие к этим грамматическим классам слова в японском языке имеют больше флексий, чем в английском, поэтому они более зависимы от вербального контекста.

Особое место в сопоставительных исследованиях занимает работа Л. Морана (Moran 1966). На материале японского и американского варианта английского он изучал реакции, полученные от нормальных людей и людей, умственно отсталых и шизофреников. В проведенном им ассоциативном эксперименте он попытался ввести универсальные связи между исходными словами и реакциями, независящие от специфики языка. Ученый выделил четыре типа связи:

И вот что любопытно: обобщенные Мораном типы связей прослеживаются не только в материалах экспериментов, проведенных с типологически различными языками, но и оказываются в разной степени актуальными для их носителей.

Существует и группа сопоставительных ассоциативных исследований, нацеленных не на выявление общих тенденций в процессах ассоциирования, а, наоборот, посвященных установлению специфичных для носителей разных языков и культур особенностей ассоциативного поведения. В экспериментах Салаи двум группам испытуемых – корейцам и американцам давалось задание написать 25 наиболее важных для жизни человека тем, а затем по каждой теме дать как можно больше свободных ассоциаций. По полученным данным были установлены ранговые соотношения между характерными для исследуемых групп “культурными доминантами” (Szalay, Brent 1967; Szalay, Bryson 1973; Szalay, Maday 1973). Здесь при анализе реакций была использована процедура картирования. Она рассматривалась как средство когнитивной организации для описания специфики “субъективной культуры” для носителей различных языков или представителей различных социальных групп. Когнитивная организация рассматривается как система связанных тем, способных изменяться в зависимости от значения, важности и взаимосвязанности. Наиболее связанные темы могут организовываться в сегменты более высокого уровня – доминанты. Иерархия доминант “составляет” вертикальную организацию системы, а основным параметром горизонтальной организации служит  их близость. Салаи считает, что  психологическое значение слово состоит из различного числа компонентов. При этом уровень актуальности образных, когнитивных и оценочных элементов для разных субъектов может изменяться. В ходе анализа субъективной культуры в центре внимания находится специфичное для той или иной группы людей соотношение таких элементов с характерным для этой группы распределением уровней актуальности отдельных элементов значения. В целях такого картирования Салаи разработал метод анализа ассоциативных реакций, полученных и ходе продолженного ассоциативного эксперимента (чтобы избежать цепочки ассоциации, испытуемым предлагалось в течение одной минуты записать в прочерках после многократно повторенного исходного слона все возможные реакции, которые всплывают в памяти в связи со словом-стимулом). Опираясь на представление о том, что появление вербальных ассоциации опосредуется декодированием значения исходного слова или некоторой имплицитной реакцией, Салаи сгруппировал ассоциации по общности элементарных значений, обусловивших их связь со словом-стимулом. Результаты качественного и количественного анализа таких групп воплотились через семантографы, позволяющие прослеживать факты сходства и расхождений в степени рельефности тех или иных элементарных значений для исследуемых групп испытуемых.

Интересные работы были проведены и по изучению общих направлений ассоциативного процесса в различных языках и анализу структуры ассоциативных полей. А.А. Залевская, анализируя эту группу работ, приходит к таким обобщениям: во-первых, существует многообразие типов организации ассоциативных полей, не сводимых к некоторой единой модели. Во-вторых, многообразие типов организации некоторых ассоциативных полей в рамках одного языка не исключает вероятности наличия некоторых общих тенденций в ассоциативном поведении носителей разных языков. В-третьих, межъязыковое сопоставление экспериментальных материалов позволяет выявить такие параметры ассоциативного поля, которые могли бы остаться незамеченными при анализе данных в рамках отдельных языков (Там же, с.с. 47 – 52), а также помогает разграничивать случаи омонимии, прямого и переносного значений исходного слова, ЛСВ исследуемого слова и т.д. (Там же, с.45). А вот сопоставительное исследования, проведенное Л.Н. Титовой на материале русского, немецкого и киргизского языков, установило некоторые особенности словообразовательных характеристик каждого из сравниваемых языков, их специфические фонетические факторы, особенности их фразеологии (Титова 1977, с.с. 8-9).

Итак, как видно из приведенного обзора, межъязыковые ассоциативные исследования в 50-70 годах были крайне популярны и способствовали как дальнейшему развитию психолингвистических исследований в целом, так и отработке и формализации проведения свободного ассоциативного эксперимента и процедуре анализа его данных.

Второй этап межъязыковых сопоставительных исследований начался в середине 90-х годов, и инициализации этого процесса во многом способствовало появление ассоциативного тезауруса современного русского языка как уникальной базы для сопоставительных исследований в психолингвистике в целом, а также необходимость развития теории межкультурного общения.

Основное внимание, на наш взгляд, в этом периоде исследований стало уделяться качественному анализу ассоциативных полей, полученных от представителей различных культурных этносов в целях выявления этнокультурной специфики их языкового сознания (Этнокультурная специфика языкового сознания 1996). Следует заметить, что в это время стали интенсивно разрабатываться основы теории языкового сознания, что также повлияло, на наш взгляд, на перемещение уклона исследований в более “качественную плоскость” анализа. Особый интерес привлек и анализ ядра языкового сознания, осуществляемый на базе обратного ассоциативного словаря, т.е. анализ обратной ассоциативной связи от реакции к стимулу (Уфимцева 1996, 2000, Нгуен Тхи Хыонг 2000, Дмитрюк и многие другие работы).

Такой поворот в методологии исследований был обусловлен рядом причин. Первоначальное сопоставление данных ассоциативных экспериментов на межъязыковом материале по количественным параметрам (уровню стереотипности реакций, соотношению и характеру парадигматических и синтагматических связей) показало явную недостаточность такого анализа. Примитивность классификации ассоциаций с разделением только на синтагматические и парадигматические реакции, учет только частотных показателей ассоциативного поля и чисто “описательный подход” к объяснению выделенных фактов, не обладали в совокупности той объяснительной силой, способной интерпретировать всё многообразие факторов репрезентации опыта в памяти человека, специфику функционирования слова в лексиконе индивида, процесс взаимодействия языковых и энциклопедических знаний и преломление их через призму вырабатываемой в социуме системы значений, норм и оценок во взаимодействии их с индивидуальным перцептивным, когнитивным и аффективным опытом (Залевская 1996, с.31). Более того, только количественный анализ данных не мог до конца выявить и описать влияние психофизиологических и социальных факторов на ассоциативное поведение индивида и на структуру ассоциативных полей, собранных от различных социальных групп. Поэтому данный этап развития межъязыковых ассоциативных исследований настоятельно требует разработки методологических оснований качественного анализа данных и статистической верификации полученных количественных показателей. Кроме того, анализ данных, на наш взгляд, должен проводиться не только на основе собирания разрозненных ассоциативных норм, а и на корпусе всего ассоциативного тезауруса исследуемого языка, т.к. ассоциативный тезаурус представляет собой “новый объект для изучения лингвистами семантических законов, принципов соотношения семантики, морфологии, синтаксиса, закономерностей социализации, индивидуальных семантических изменений и установления новых типов ассоциативных связей” (Караулов 1994а, с.7). Н.В. Уфимцева полагает, что “анализ материалов АТСРЯ открывает перед нами, русскими, уникальную возможность познать самих себя в том состоянии нашей души или образа мира, который в ней отражается, и решить, хотим ли мы оставаться самими собой…” (Уфимцева 1996, с.141). А поскольку лучший способ познать самого себя – это сравнить себя с другими, то становится понятным этот “второй всплеск” интереса к межъязыковым исследованиям как раз в переходной момент нашей отечественной истории, на стыке смены идеологических, экономических, социальных установок, т.е. во время перехода от одного общественного строя к другому.

И Н.В. Уфимцева обращается к несколько другому анализу данных ассоциативного эксперимента, а именно: к качественному и количественному анализу ядра языкового сознания по ассоциациям обратного словаря, составляющего одну из частей тезауруса, чтобы “выявить круг понятий, наиболее существенных для современного русского языкового сознания, т.е. для образа мира современных русских” (Уфимцева 1996, с.141), сравнивая его затем с образом мира современных англичан.

Были составлены две таблицы ядер английского и русского языкового сознания:

 

Таблица 1. Ядро русского языкового сознания

Ранг Ассоциат Количество
вызвавших
его
стимулов		 Ранг Ассоциат Количество
вызвавших
его
стимулов		 Ранг Ассоциат Количество
вызвавших
его
стимулов
1 человек 773 26 СТОЛ 259 50,5 солнце 199
2 дом 593 27 дорога 257 52,5 время 198
3 нет 560 28 мой 256 52,5 мальчик 198
4 хорошо 513 29 разговор 254 54 машина 196
5 жизн ь 494 30,5 плохой 253 55 зеленый 191
6 плохо 465 30,5 идти 253 56,5 море 188
7 большой 453 32 мужчина 249 56,5 кино 188
8 друг 410 33 мир 248 58,5 муж 183
9 деньги 367 34 свет 246 58,5 нельзя 183
10 дурак 352 35 дерево 241 60 город 182
11 много 332 36 я 239 61 маленький 181
12 радость 300 37 долго 230 62 ответ 180
14,5 дело 299 38 парень 228 63 черный 178
14,5 думать 299 39 женщина 223 64 девушка 177
14,5 все 299 40 книга 223 65,5 боль 174
14,5 хороший 299 41 счастье 216 65,5 товарищ 174
17 день 290 42 красный 214 67 предмет 172
18,5 лес 289 43 вода 212 68,5 домой 171
18,5 любовь 289 44 очень 209 68,5 собака 171
20 работа 288 45 белый 208 70 ночь 171
21 говорить 287 46 далеко 207 71,5 вместе 166
22 быстро 279 47 старый 206 71,5 ничего 166
23 жить 273 48 всегда 201 73 хлеб 164
24 есть 269 49 он 200 74 его   155
25 ребенок 267 50,5 сделать 199 75 путь 150

Таблица 2. Ядро английского языкового сознания

Ранг Ассоциат Количество
вызвавших
его
стимулов		 Ранг Ассоциат Количество
вызвавших
его
стимулов		 Ранг Ассоциат Количество
вызвавших
его
стимулов
1 me 1087 26 nice 483 51 dead 371
2 man 1071 27 red 477 52 ship 369
3 good 881 28 now 461 53 music 363
4 sex 847 29 hard 451 54 noise 360
5 no 805 30 white 450 55 cold 352
6 money 750 31 woman 445 56.5 women 351
7 yes 743 32 bed 432 56.5 you 351
8 nothing 713 33 school 431 58 men 345
9 work 686 34 help 427 59 happy 340
10 food 676 35 pain 426 60 drink 339
11 water 669 36 sea 425 61 head 337
12 people 664 37 dog 419 62 hair 336
13 time 630 38 never 415 63 great 333
14 life 629 39 of 413 64 tree 332
15 love 622 40 old 402 65 church 331
16 bad 615 41 book 401 66 fear 330
17 girl 581 42 paper 399 67 boy 328
18 up 565 43 down 398 68 horse 326
19 car 550 44 green 395 69 it 322
20 black 549 45 in 388 70.5 war 321
21 what 545 46 person 387 70.5 word 321
22 house 539 47.5 fir 37 72 fool 316
23 out 535 47.5 to 37 73 friend 311
24 death 518 49 rubbish 374 74 fat 309
25 home 501 50 light 373 75 fun 306

Сначала Н.В. Уфимцева анализирует формальную структуру языковых ядер, и приходит к выводу, что по формальной структуре они близки друг к другу и даже их “беглое сравнение позволяет усмотреть некоторые универсальные характеристики ядра языкового сознания, которые, скорее определяются особенностями работы памяти, и характеристики, которые вытекают из особенностей самого языка как кода” (Там же, с.145). Далее Н.В. Уфимцева пословно в сопоставительном плане анализирует реакции на самые частотные слова из ядра языкового сознания русских и англичан: “человек”, “дом”, “друг”, “жизнь”, “радость”, “любовь”, “мужчина”, “женщина”, “белый”, “день”, “большой”, “думать” и рассматривает их как ассоциативные культурные концепты. Мы не будем приводить всего качественного анализа ассоциативных полей, связанного с данными реалиями, обратим внимание на некоторые выводы, к которым пришла автор исследования.

Так, Н.В. Уфимцева считает, что русскому языковому сознанию в отличие от английского присуща своеобразная человеко-другоцентричность. Русский нуждается в другом, в человеке друге и готов воспринимать этого другого как хорошего и близкого себе (Там же, с.148). Для англичан же самая частотная реакция на слово “друг” это враг и противник.

Сравнивая образы мужчины и женщины в русском языковом сознании можно прийти к выводу, что современные русские отдают большое предпочтение внешним, физическим качествам (сила, красота) и значительно меньше – внутренним (Там же, с.154). У англичан наблюдается несколько иная картина.

Главная характеристика русского процесса “думания” является характеристика “долго”. Если теперь посмотреть, каким действиям приписывается эта характеристика, то увидим, что это – молчать, спать, ждать, гулять и думать. Н.В. Уфимцева считает, что связь в русском языковом сознании этих двух понятий очень устойчива, что, несомненно, находит свое отражение и в особенностях поведения (Там же, с.157).

В ядре русского языкового сознания цвета, например, располагаются в такой последовательности: красный, белый, зеленый, черный, а в английском: черный, красный, белый и зеленый. Поразительным, по мнению Н.В. Уфимцевой, является тот факт, что и в русском, и в английском образах мира существенным являются одни и те же четыре цвета (Там же, с.154).

А вот самая частая характеристика, которые дают русские предметам окружающего мира – это большой, а самая частотная характеристика действия в русском языковом сознании – это хорошо.

В ядре русского языкового сознания понятия все и вместе оказываются очень сильно друг с другом связанными, т.е. налицо “проступает” знаменитый русский коллективизм, который затрагивает более всего ближайшее окружение: семью и друзей.

Интересно и то, что русское языковое сознание мужского рода, т.к. за человеком, по количеству (убывающему) связей с другими словами идут слова друг, дурак, ребенок, мужчина, я, парень и лишь затем женщина. У англичан практически всё наоборот: сначала мужчина, затем люди, девушка, женщина и личность (Там же, с.с.157-158).

Также была зарегистрированы и некоторые особенности в аксиологии англичан и русских. Наиболее распространенной оценкой для англичан и русских является пара “хорошо/плохо”. Помимо этого в ядре русского языкового сознания присутствуют следующие пары признаков (оценок): “хорошо/плохо”, “большой/маленький”, “хороший/плохой” и “быстро/долго”. При этом оценка как бы смещена в сторону положительного полюса. Особенно ярко это проявляется в случае пары “большой/маленький”, где ранг первой оценки в ядре русского языкового сознания – 7, а второй – 61. Интересно, что в ядре английского языкового сознания представлена только одна пара такая пара оценок: 3 good - 16 bad, а столь важная для русских оценка “большой” занимает лишь скромное 63 место в ядре английского языкового сознания. С другой стороны, в ядре английского языкового сознания присутствует такая пара 5 no 805 – 7 yes 743, а в ядре русского языкового сознания представлена пара 3 нет 560 – 24 есть 269 (Там же, с.158).

Данные сопоставительного анализа показали также, что в русском языковом сознании движение идет от общего (человек родовой) к конкретным его проявлениям, а в английском – наоборот, от части me (я) - man (мужчина) к целому people (люди). Еще одним существенным моментом является полное отсутствие в русском языковом сознании такой ипостаси человека как личность, а в английском языковом сознании человек – это, прежде всего, личность и ещё раз личность. В русском языковом сознании наиболее важными реалиями являются дом, жизнь, друг, деньги, радость, дело, день, лес, любовь, работа, стол, дорога, разговор, а для английского сознания – sex (пол, секс), money (деньги), work (работа), food (пища), water (вода), time (время), love (любовь), car (машина), house (дом), death (смерть)), home (дом, очаг). Наиболее распространенные оценки у русских – хорошо, плохо, много, быстро, далеко, а наиболее распространенные качества – большой, хороший, плохой, старый, а для английского – это good (хороший), nothing (ничего), bad (плохой), now (сейчас), never (никогда), down (вниз), happy (счастливый), great (большой). Типичными действиями для русских являются: думать, говорить, жить, идти, сделать (Там же, с.с. 158-159).  

Н.В. Уфимцева обращает внимание и на высокую степень проявления “оценочности” русского менталитета, т.е. стремление всему дать оценку. Это свойство находит свое отражение и в языковом сознании, и в коммуникативном поведении русских. Подводя итоги своего исследования, Н.В. Уфимцева пишет: “…за внешним сходством формальной структуры ядра языкового сознания русских и англичан стоят совершенно разные образы мира. И если английское языковое сознание является сознанием, прежде всего, социального существа, направленного на внешний мир, и демонстрирует нам те самые необходимые для успешной рыночной экономики особенности протестантского образа мира, вполне логичного и законченного в самом себе, то образ мира современных русских имеет совершенно другую направленность, хотя естественная, присущая ему логичность и нарушена внедрением в него только потребительской функции денег. …Русское языковое сознание направлено и на себя, и на другого. …Русские живут как бы по оси я - он и во внутреннем пространстве. Русский – это скорее человек, думающий и/или говорящий, и всё оценивающий” (Уфимцева, с.160).

А вот сопоставительный анализ образов времени, например, в американской и русской культурах показал, что американцы больше ориентированы на настоящее, а русские на будущее время. У русских наблюдается и более пассивное отношение ко времени (гораздо больше встречается глаголов пассивного залога). Также были зафиксированы различия в “дроблении” времени: русские используют значительно больше слов, обозначающих временные промежутки (час, день, год, мгновение). Помимо этого чисто в лингвистическом плане ассоциативные “русские” поля содержат больше глаголов и конкретных существительных (Сиромолот 2000, с.с. 225 - 226). 

Одним из последних исследований в этой области стала работа Н.В. Уфимцевой, посвященная этнокультурной специфике славянского языкового сознания (Уфимцева 2000). Работа была проведена на базе “Славянского ассоциативного словаря”, содержащего 112 ассоциативных полей по каждому языку. Объем поля – около 500 единиц. Для анализа были выбраны русский, украинский, белорусский и болгарский языки. Использовались данные как прямого, так и обратного словарей. На основании их Н.В. Уфимцева простроила ассоциативную сопоставительную модель славянского языкового сознания:


(Воспроизведено по Уфимцева 2000, с.210)

При анализе четырех ядер видно, что в наибольшей степени совпадают ядра белорусского и украинского языковых сознаний, затем болгарского и русского, болгарского и украинского, белорусского и болгарского. Меньше всего совпадают ядра белорусского и русского языков (!). Анализируя ассоциативные ядра, полученные на стимул “человек” по всем четырем языкам, Н.В. Уфимцева установила, что славянам свойственная некая “планетарность” мышления, которая выражается в высокой частотности на стимул “человек” таких реакций как “земля”, “космос”, “цивилизация”, “мир”. В славянском языковом сознании образ человека ассоциируется и с социальным животным и с творением Господним. Среди белорусских ассоциаций можно встретить такие слова, как “душа”, “Бог”, “Божае стварэнне”. У болгар реакции на слово “човек” - это “душа”, “Бог”, “създание”, “Адам”, “творение”, “тленность”. У украинцев “людина” ассоциируется с “Богом”, “Iсусом Христом”, “Адамом” и “дитя Боже”. У русских “человек” связан с “Богом”, “душой”, “тайной” и “творением” (Уфимцева 2000, с. 214). При этом человек мыслится скорее как мужчина, нежели как женщина. Он скорее более хорош, чем плох. Крайне интересно, что далее Н.В. Уфимцева сопоставляет славянское языковое сознание с европейским (английским) и восточным (вьетнамским). Так, при сравнении вьетнамских и славянских ассоциаций на слово человек бросается в глаза, что в отличие от славян, которые ценят человека как личность, для вьетнамцев человек мыслится, прежде всего, в составе толпы, в составе некоторого социального множества. А у англичан “человек” - это, прежде всего, “Я”, т.е. на лицо проступает некая эгоцентричность западного языкового сознания.

На основании проведенного анализа Н.В. Уфимцева считает, что существует определенное сходство в образе мира четырех славянских народов, однако оно не предполагает его полного совпадения. Скорее, происходит “совпадение системы этнических констант … , что естественно вытекает из общности происхождения, истории и вероисповедания” (Уфимцева 2000, с.216).

Один из важнейших выводов, приводимый в данной работе, связан с понятиями системности и составом ядра языкового сознания. Автор полагает, что какой бы большой не был бы список стимульных слов, используемых в эксперименте, он все равно приводит к одному и тому же для данной культуры составу ядра языкового сознания – ключевым для данного образа мира концептам в их соотношении друг с другом, что Н.В. Уфимцева определяет как системность. Эта системность и собственно сами входящие в ядро концепты отражают “системность и наполнение существующих в коллективном бессознательном этнических констант” (Там же, с. 217).

В этом же ключе выполнены и работы Б.В. Дашиевой “Образ мира в культурах русских, бурят и англичан” (1998), С.В. Дмитрюк “Образ времени в сознании носителей русской и английской культур” (1998), Нгуен Тхи Хыонг “Образы языкового сознания русских и вьетнамцев: сопоставительный анализ” (2000), Ван Эрдон “Специфика языкового сознания русских и китайцев (гендерный анализ)” (2000), Драчева С.И. на материале русского и алтайского билингвизма, А.П. Боргояковой по данным хакасско - русского билингвизма (Боргоякова 2000), в 2000 году защищена докторская диссертация Дмитрюк Н.В. по данным составленного ею казахско-русского ассоциативного словаря и т.д.

Например, при изучении традиционного хакасского мировоззрения сопоставительный анализ ассоциаций, полученных от русских, проживающих в Хакасии, и двух групп хакасов - билингвов, для которых русский или хакасский являются родным (всего три группы испытуемых), показал, что проблема человека в мировоззрении хакасов занимает центральное место. Жизнь является одной из базовых ценностей социума. В традиционном хакасском мировоззрении нет противопоставления между жизнью и смертью (у русских и русскоязычных хакасов на первое место по частотности на стимул “жизнь” вышло слово “смерть”, а у хакасов, говорящим на родном хакасском, жизнь прежде всего представляется как чолы (дорога, путь)) (Боргоякова 2000, с.238-239). Автор цитируемого исследования полагает, что в хакасском мировоззрении превалирует восточное мышление, где человек – существо самодостаточное, а окружающий мир – лишь условие его существования, в нем нет противопоставления человека природе в отличие от западного мышления. Помимо сказанного, для хакасского мировоззрения характерно акцентуация роли народа, целостность и жизнеспособность рода, этноса и человек выступает при этом как член сообщества, в первую очередь существо родовое (самая частотная реакция “анын” (его, её, чей-то)) (Там же, с.247). А долю, судьбу человека предопределяет Бог. Время существует у хакасов только как некое качество, прилагаемое к объекту. Интересно, что традиционное сознание хакасов ориентируется на созерцание и наблюдение как способ познания, и в связи с этим большое значение придается понятиям “зрение” и “глаза”. Наиболее устойчивыми ассоциациями на слово “харах” (глаза) являются чазы (слеза), оды (огонь), харах оды (огонь глаз) – душа, которая живет в глазах (Там же, с.244).

В аналогичном русле выполнена и работа Б.В. Дашиевой, исследующей языковое сознание бурят, считающих русский своим первым языком, бурят, говорящих на родном бурятском и русском языках, русских, проживающих в Бурятии, и англичан, не имеющих никакого отношения ни к русской, ни к бурятской культуре (Дашиева 1999). Проведенное ею сопоставительное исследование ассоциативных полей, полученных на материале русского и бурятского языков, а также данных ассоциативных тезаурусов русского и английского языков (Там же, с.3), позволило прийти к некоторому ряду выводов:

В рамках теории МО проведено и исследование Драчевой С.И. на материале русско-алтайского билингвизма (Драчева 1998). Одна из целей работы - межъязыковое сопоставление некоторых культурных концептов (“огонь”, “кедр”, “кукушка”, “вселенная”, “горы” и пр.), выявление соотношения универсальных и национально-культурных элементов в их структуре. Проведенное исследование позволило выделить и описать ряд факторов, определяющих содержание каждого изучаемого концепта. В ходе эксперимента выявились, судя по формулировке автора, “вербальные ассоциативные нормы русского и алтайского языков” (Драчева 1998, с.19). Языковые стереотипы, по мысли С.И. Драчевой, должны соотноситься с ядром концепта, представленным понятийным компонентом, и представлять интернациональные знания об объекте. В свою очередь национально-культурные знания, входящие в содержание концептов, определяются целой группой факторов: национально-культурными традициями, спецификой быта и той деятельности, которая характерна для исследуемого этноса, значимостью концепта в культуре (что определяет эмоциональное отношение) и географическими особенностями (в анализируемом случае спецификой ландшафта, формирующей определенные культурные представления). В ходе эксперимента было также подтверждено положение об интерференции разнокультурных смысловых элементов в структуре концептов билингвов. В содержании культурологического компонента преобладают национальные знания. При этом культурологические знания определяют языковые. “Эмоциональная составляющая” ассоциаций билингвов на неродном языке имеет национальный характер (Драчева 1998, с.19).

Диссертационная работа З. Мруэ посвящена изучению арабских (ливанских) и русских ассоциативных портретов (Мруэ 1998). Список стимулов был представлен словами - существительными, описывающими внешность человека (“брови”, “губы”, “лицо”, “ноги”, “нос” и т.п.). В результате проведенного эксперимента были составлены русские и арабские ассоциативные портреты. Так, у среднестатистического “ассоциативного” ливанца получилась круглая или яйцевидная голова. Она может быть большой, средней или маленькой, красивой, мыслящей. Плечо может быть и крутым, и яйцевидным, а также удлиненным или длинным, смуглым или белым, красивым, привлекательным и гладким. Грудь может быть большой, выступающей, приподнятой, полной или круглой, нормальной или, наоборот, маленькой, и, конечно, средней. У него/неё длинные, большие и сильные, чаще средние, худые и красивые ноги. Фигура у ливанца/ливанки длинная, прямая, стройная, гордая, красивая и так себе.

У русского “получилась” умная, круглая, большая и крупная голова. При этом она может быть маленькой, седой, лысой или кудрявой, дурной, пустой и тупой, глупой и больной, красивой, мудрой и светлой, а иногда садовой. Лицо у русских - овальное, круглое, красивое. Грудь - большая или маленькая, впалая или выпуклая, высокая, красивая, полная, сильная. Ноги - длинные или короткие, прямые или кривые, худые, короткие, но в тоже время как бы хочется, чтобы они были стройные, красивые, быстрые. Фигура должна быть всегда стройная, изящная, красивая, хорошая, спортивная, подтянутая (Мруэ 1998, с.с.19-23). Сопоставив русский и ливанский ассоциативный портрет, можно создать эстетический “идеальный” портрет человека, характерного для определенной культуры.

В диссертационной работе Т.А. Ершовой, выполненной в аналогичном ключе, приводится комбинаторика русских и немецких ассоциативных портретов (Ершова 1998). В качестве стимульных слов использовалась лексика, описывающая семейно-родственные отношения (родители, родственники, дом, семья, жена), а также “гендерно - маркированная” лексика (свободная женщина, свободный мужчина, уверенный мужчина) и понятия, достаточно значимые в личной жизни человека (успех, карьера, хорошо жить, праздник, друзья, профессия, успех в жизни). Примечательным в этой работе является то, что стимульными словами тут стали не только одиночные слова, но и словосочетания, что крайне редко встречается в свободных ассоциативных экспериментах. Следует особо отметить, что эксперимент проходил как с устным предъявлением стимулом, так и в письменной форме, при этом было установлено, что для немцев форма проведения эксперимента безразлична, а русские информанты предпочитали устную форму проведения. Этот вопрос будет обсуждаться в дальнейшем при описании методологии проведения ассоциативного эксперимента, т.к. он может существенно влиять на качественные и количественные характеристики получаемых данных. Интересным в данной работе является то, что проводился не просто сопоставительный культурологический анализ ассоциаций как в большинстве исследований подобного плана, но была разработана особая форма классификации и отдельно изучались формальные показатели, характеризующие количественные параметры ассоциативных полей: нулевые реакции, показатели стереотипности и разброса реакций. Также отдельно проводился сопоставительный анализ имен собственных (в т.ч. и топонимов), что является крайне любопытным и информативным при межъязыковых сопоставлениях. Например, было установлено, что среди “русских” ассоциаций встречаются уменьшительные формы слов и слова с ласкательными суффиксами (Иринка, Ириша, Аленка), в немецком ассоциативном массиве не было зарегистрировано ни одного подобного случая. В работе высказывается и интересная мысль о том, что показатель стереотипности реакции характеризует состояние сознания и свидетельствует о динамике его изменения (Ершова 1998, с.61). Было установлено, что разные группы слов “дают” разные показатели стереотипности, причем полученные показатели показали сходные тенденции как для немецкого, так и для русского языкового сознания. Самыми “динамичными” в сознании стали категории, описывающие общечеловеческие ценности (!!!), а самыми стабильными и стереотипными – понятия, определяющие семейно-родственные отношения. А вот самые большие различия по параметру стереотипности между русским и немецким языковым сознанием были зафиксированы в ассоциативных полях, полученных на “гендерно-маркировнном” лексическом материале. Тут немецкое сознание “оказалось” динамичнее русского. И в качественном наборе реакций именно этот класс стимулов “показал” наибольшее количество различий. Мы позволим привести анализ качественного сопоставительного исследования русского и немецкого ассоциативных полей, полученных на стимул “уверенный мужчина”:

В представлении русских уверенному мужчине должно быть "около 40 лет", он "лыс", одет в "белую рубашку" и "костюм". Скорее всего, он занимается "бизнесом", является "начальником", а дома "главой семьи". Он - "супермен" и "человек".

В немецком языковом сознании отсутствует же описание внешности уверенного мужчины, но немцы гораздо шире определяют сферу его занятий. Он может быть "артистом", "автомобилистом", работать в "транспортной полиции", заниматься "бизнесом", но он всегда "начальник". Он должен обеспечивать семью (реакции: "семья", "тот, кто обеспечивает”). По мнению немцев, уверенный мужчина также должен быть "хорошим партнером". Описание характера уверенного мужчины противоречиво. В представлении русских уверенный мужчина "эгоист", "смелый", "сила", "сейчас самоуверенный", "себялюбец", "самостоятельный", "самолюб", "самодур", "немного сумасшедший", "джентльмен", "деловой", "волевой", а также "богатый", "миллионер", "умный", "спокойный", "надежный", "ненадежный". Среди ответов испытуемых часто встречается и гипероним "крутой", обозначающий человека, чем-либо сильно выделяющегося, и чаще всего - своим материальным положением. У немцев уверенный мужчин прежде всего "назойливый", "сильный", "успешный", "глупый", "авторитарный" и "самоуверенный". В представлении немцев образ уверенного мужчины ассоциируется с "солидностью", "доверием", "уважением" и "защищенностью", а также в немецком ассоциативном поле часто встречаются реакции "зависимость" и "страх". В представлении русских – уверенный мужчина вызывает "зависть", а также с этим образом связываются понятия "ограниченности", "самости", "стойкости". Русские также наделяют этот образ и более резкими характеристиками: "столб", "пижон", "петух", "кот", "ковбой", "индюк", "козел", "болван", "хам", "наглец", "нахал" и "дурак". В немецком ассоциативном поле экспрессивных негативных характеристик в два раза меньше, чем в русском. Для них уверенный мужчина коннотирован как "шовинист" и "угнетатель". Причем, немцы сомневаются, что уверенные мужчины существуют: "где же такие есть?", "только оболочка?", "в большинстве случаев не соответствует", а русские считают наоборот, что, уверенный мужчина - это и "приятный партнер", и "успех в деле", и "это то, что надо" (Ершова 1998, с.с. 109- 110).

В целом автор работы пришла к таким мыслям:

Во-первых, нулевые реакции сами по себе достаточно информативны и их предлагается рассматривать как намеренные лакуны, свидетельствующие о некоторой негации или “утаивании” определенной информации. Во-вторых, сопоставительный анализ ядерных и периферийных реакций свидетельствует о слоевой структуре реакций в ассоциативном поле, а анализ показателей стереотипности является показателем неравномерности составляющих сознания. Этот анализ позволил установить коэффициенты разброса немецких и русских реакций. У немцев эти показатели оказались относительно стабильны, у русских - неустойчивы. Основываясь на этом, Т.А. Ершова высказывает предположение, что “немецкое сознание относительно стабильно, а русское относительно неустойчиво” (Ершова 1988, с.114). В-третьих, применение параметра “Коэффициент разброса” позволяет прогнозировать возможные расхождения в процессе межкультурного общения, при этом наименьшие различия касаются слов, указывающих на общечеловеческие категории, наибольших расхождений следует ожидать в группе качественных характеристик. Образы сознания, по мнению автора, могут быть описаны на основе выявленных классификационных классов, специфика которых указывает на специфику русского и немецкого сознания. Ассоциативные классы позволяют, в свою очередь, судить о денотативной и коннотативной структуре образов сознания (Ершова 1998, с.114).

В работе Нгуен Тхи Хыонг выполнен сопоставительный анализ языкового сознания русских и вьетнамцев, причем, по признанию самого же автора, “изучение ассоциативных полей позволило выявить знания, представленные в языковом сознании носителей русской и вьетнамской культур в определенной степени на неосознаваемом уровне” (Нгуен Тхи Хыонг 2000, с.24). При этом:

В последнее время с возникновением в отечественной лингвистике гендерных исследований появился ряд междисциплинарных работ, изучающих отражение образов мужчины и женщины в языковом сознании. При этом часто рассматривается мужское и женское языковое сознание, т.е. изучается в сопоставительном аспекте влияние гендерной составляющей на ассоциативное поведение коммуникантов (Горошко, Дмитрюк, Кирилина, Курбангалиева, Тарасов).

В основном, изучалось восприятие гендерных стереотипов в немецком и русском языковом сознании, причем отдельно исследовалось влияние гендерного фактора на ассоциативное поведение русских и немцев (Кирилина 1999, Тарасов 1997). Испытуемым обоего пола в качестве стимулов для свободного ассоциирования предлагался ряд стимульных слов “муж”, “жена”, “мужчина”, “женщина”, “свободный”, “русский мужчина” и “русская женщина”. Выводы, к которым пришли авторы исследований, могут быть обобщены следующим образом. Данные ассоциативных экспериментов помогают раскрыть динамику и функционирование гендерных стереотипов в языковом сознании, причем выводы, полученные на их основе, вполне корреспондируют с данными, полученными, например, на фразеологическом материале (Кирилина 1999, с.с. 105-143).

Было установлено, что в русском языковом сознании образ женщины имеет более положительную оценку, чем образ мужчины. Прежде всего, женственность ассоциируется не со слабостью, а с силой, решительностью, выносливостью, терпением, умом и красотой. Во-вторых, русские мужчины высоко оценивают русских женщин, акцентируя внимание не столько на внешних, а и на внутренних характеристиках, давая им более развернутую интерпретацию. Сексуальные аспекты отношений между мужчинами и женщинами выражены слабо, преобладают в основном моральные и нравственные характеристики и оценки. Русские женщины более критичны к русским мужчинам, чем наоборот. Мужчины оценивают себя выше, чем их оценивают женщины, однако ниже, чем они сами характеризуют женщин (Кирилина 1999, с.с. 157-158). Резюмируя свое собственное исследование, а также работу Е.Ф. Тарасова, А.В. Кирилина полагает, что “в ассоциативных экспериментах проявилась высокая оценка женского интеллекта, в целом положительное отношение к женщине, значимость её внешности, невысокая контрадикторность полов. Практически неизменной осталась высокая ценность материнства и такие качества, как любовь самоотверженность, самопожертвование” (Кирилина 1999, с.159). По мнению А.В. Кирилиной, мужское доминирование в результатах современных ассоциативных экспериментов практически не представлено, что несколько противоречит выводам Н.В. Уфимцевой о том, что современное русское языковое сознание мужского рода (Уфимцева 1996, с.157). На наш взгляд, различный подход к анализу данных (А.В. Кирилина использовала данные как своего собственного ассоциативного эксперимента, так и информацию из прямого ассоциативного словаря, а работа Н.В. Уфимцева основывалась на данных, полученных из обратного ассоциативного словаря) может обуславливать наблюдаемую противоположность выводов. А вот сравнение русских и немецких экспериментальных данных, наряду со многими совпадениями, обнаружило и некоторые различия в восприятии образа женщины. Можно даже говорить о несовпадении стереотипов феминности и маскулинности в разных культурных средах (Кирилина 1999, с.161).

Докторской диссертация Н.В. Дмитрюк посвящена описанию специфики образов сознания представителей “контактирующих, но негомогенных культурных сообществ, анализу общих и различных для сопоставляемых этносов направлений вербального ассоциирования в процессе создания обобщенного облика русского/русской и казаха/казашки (Дмитрюк 2000). Интересна работа и тем, что определение этнических ассоциативных портретов – авто- и гетеростереотипов – в массовом сознании русских и казахов приводится с учетом гендерного принципа восприятия окружающего мира (в т.ч. человеческого тела как объекта изучения) (Дмитрюк 2000, с.4), т.е. проводился отдельный анализ ассоциативных полей, полученных от мужчин, и ассоциативных полей, полученных от женщин. В ходе работы был также составлен казахско-русский ассоциативный словарь (Дмитрюк 1998).

Для иллюстрации специфики гендерного подхода к межъязыковому сопоставлению русских и казахских ассоциативных данных приведем анализ восприятия стимульного слова “глаза” русским/русской и казахом/казашкой. Мы сразу хотим подчеркнуть, что тут анализ ассоциативного вербального поведения испытуемых проводился одновременно в двух плоскостях: языковой (русский/казахский) и гендерной (мужской/женский), что крайне ценно при проведении ассоциативных экспериментов, т.к. известно, что гендерный фактор может оказывать сильное влияние на качественные и количественные параметры ассоциативного поля (Горошко 1997, 1998). Так, Н.В. Дмитрюк и было установлено, что восприятие слова “глаза” сильно отличается у казахских и русских мужчин и женщин. Например, русские мужчины больше темноглазые, чем голубоглазые. Русских женщин они в основном считают голубоглазыми. А русские женщины и себя, и русских мужчин в основном видят со светлыми глазами. Размер глаз единодушно для всех групп русских испытуемых определяется как большой и средний (Дмитрюк 2000, с.34). Форма глаз для представителей русской языковой культуры оказалась нерелевантной вообще. В целом мужчины характеризуют “свои” глаза не только комплиментарно (умные, красивые, добрые и т. д.), но и нейтрально (обычные, как у всех), и отрицательно (злые, угрюмые, мутные, развратные др.). При этом глаза женщин для них скорее притягательные, в их оценках больше положительных коннотаций (добрые, нежные, колдовские, обойденные и проч.) с некой долей эротизма. Глаза женщин, по их мнению, бывают распутными, зовущими, обещающими, влекущими и проч. Повышенное проявление эротичности свойственно и всему вербальному ассоциативному поведению мужчин (ср.: шея - чтобы целовать, эрогенная зона; волосы - возбуждающие, губы - целующие, сексуальные, эротичные; руки - блудливые, лапающие, чувственные и т.д.). Казахские же  ассоциации не были “эротически” окрашены вовсе. Автор обосновывает эти различия тем, что в восточной языковой культуре существуют своеобразные запреты на определенного рода оценки и высказывания, “табуированные” зоны, не снимаемые ни анонимностью проводимых исследований, ни “провоцируемостью” предлагаемого для описания стимула - соматизма. “Еще одно явственное отличие в казахском ассоциативном поле - это активная востребованность классификационной рубрики “форма”, в составе которой от 20 до 30% казахских ассоциаций, в то время как в русском ассоциативном поле эта ячейка осталась почти пустующей. Возможно, названная казахами форма глаз - круглые, округленные - одна из комплиментарных, желательных характеристик, поскольку глаза восточного человека скорее узкие, прищуренные, чем круглые. Для русских же этот признак, видимо, нерелевантен, поскольку естественен и незаметен” (Дмитрюк 2000, с.35). То же самое можно сказать относительно комплиментарности и желательности названного признака применимо и к параметру “величина глаза”, т.к. единодушное мнение и казахов, и казашек о большой величине их глаз все-таки расходится с реальной жизнью. При том, что глаза казахов могут быть, безусловно, большими и круглыми, они все-таки чаще узкие, раскосые, т.е. такие, о которых говорится “восточные”. “Относительно цвета глаз, безусловно, в сопоставляемых ассоциативных полях проявилось очевидное различие: в основном светлые (голубые, серые) глаза русских мужчин и женщин противопоставлены преобладающей характеристике “черные” в облике мужчины и женщины казахов” (Дмитрюк 2000, с.35). Обобщая межъязыковое гендерное сопоставление ассоциативных полей, Н.В. Дмитрюк полагает, что только два прилагательных по поводу глаз оказались совпавшими: это большие и умные. Самые же частотные цветные характеристики явно противопоставлены друг другу - черные и карие у казахов и голубые у русских. Характеристики круглые и красивые, в отличие от казахского ассоциативного поля, не входят в число значимых определений для русских, так же, как признак внимательные у русских не входит в фокус внимания казахов. Определения прищуренные, узкие, характеризующие форму глаз мужчины-казаха, носят явно отпечаток национально-культурной специфики и не находят своего соответствия при описании глаз русского мужчины.

На основании проведенного широкомасштабного исследования общего и специфического в формах существования и функционирования языкового сознания представителей русского и казахского этносов Н.В. Дмитрюк считает, что:

В аналогичном русле выполнена работа и М.Р. Курбангалиевой, составившей татарские и русские соматологические ассоциативные портреты (Курбангалиева 1998).

На наш взгляд, является крайне любопытным и использование межъязыкового подхода в решении проблемы совершенствования профессиональной деятельности учащихся (Черкасова 2000, Филлипович, Дельфт, Черкасова 2001). Например, в работе Ю.Н. Филипповича и Д. Дельфт “Ассоциативный компьютерный эксперимент с компьютерной лексикой на русском и французском языках” данные ассоциативного эксперимента позволили создать ассоциативно-вербальную сеть в тематической области компьютерной техники, выявить ассоциативные нормы для различных профессиональных групп респондентов, совершенствовать методики преподавания дисциплин из цикла “Информатика” и практически разработать компоненты программного обеспечения полиязычных информационных машин поиска в Интернет (Филиппович, Дельфт 2000, с.с. 261-262). В рамках этих исследований был подготовлена книга “Ассоциации информационных технологий: эксперимент на русском и французском языках”, включившая в себя:

Связи слов-стимулов:

(Приведено по Черкасова 2000, с.273)

Для списка стимульных слов была специально отобрана высокочастотная лексика из предметной области “Информатика и вычислительная техника”, путем компьютерного сканирования годовой подшивки журнала “Компьютер вик” (Компьютерная неделя) за 1995. Было создано два списка стимульных слов – для профессионалов в данной области и для простых пользователей. Анализ данных эксперимента позволил авторам исследования объединить стимулы в виде системы понятий – АВС исследуемой предметной области знания. Авторы рассматривают данный эксперимент как пилотажный, но даже уже на этом шаге можно увидеть целый ряд некоторых особенностей, например:

Сопоставительные ассоциативные исследования применяются и к проблеме перевода и восприятия инокультурного текста. В этой связи стоит упомянуть о работе Марковиной И.Ю., Даниловой Е.В. “Специфика языкового сознания русских и американцев: опыт построения “ассоциативного гештальта” текстов оригинала и перевода” (2000), объединяющей в себя лексико - и тексто – центрические подходы к изучению ассоциативного вербального поведения. Предметом исследования стало изучение “ассоциативных” проекций прозаического текста (рассказ И.А. Бунина) и его перевода на английский язык. Эксперимент был поставлен следующим образом: из текстов оригинала и перевода методом экспертных оценок были выделены ключевые слова и словосочетания, которые затем были предъявлены в качестве стимульных слов русской и американской группам реципиентов по 120 человек каждая. Организуя эксперимент таким способом, авторы работы исходили из предположения, что выделенные ключевые единицы на ИЯ и ПЯ могут быть задействованы как определенные смысловые опоры для воссоздания ассоциативных проекций, возникающих в языковом сознании информантов – читателей текстов. Данные ассоциативных полей, полученных на отобранные ключевые слова, могут быть использованы для изучения процессов ассоциативно-смыслового восприятия оригинального и переводного текстов (Марковина, Данилова 2000, с.118). Авторы провели количественный (например, высчитывался показатель стереотипности реакций) и качественный анализ полученных ассоциативных полей. При проведении качественного анализа ассоциативного материала была использована идея Ю.Н. Караулова о “семантическом гештальте” в структуре ассоциативного поля (Караулов 1999б). По мнению авторов и Ю.Н. Караулова, “ассоциативный гештальт” структурирует содержание ассоциативного поля – ассоциаты “семантически тяготеют к определенным характеристикам, группируясь естественным образом вокруг нескольких реакций, которые обозначают некоторый набор мыслительных образов – концептов” (Марковина, Данилова 2000, с.119). И согласно этой идеи все полученные ассоциативные поля были описаны в виде семантических гештальтов. Затем был сформированы итоговые ассоциативные гештальты для каждого текста:

"АГ" текста-оригинала "АГ" текста-перевода
Красивая женщина Уединение
Женщина и мужчина Затворник
Он — её любимый Преступники
Он мужчина-герой Судебное разбирательство
Измена' Рыцарство
Преступление Военный
Честь офицера Отважный
Репутация . Пылкий/горячий и
Осень Сырость
Дождь идет Дождь идет
Путешествие на поезде Темнота
Двое на вокзале Печаль
Первобытное существование Роман
Инстинктивное Отношения
Душевный покой Безлюдное место
Природа Необитаемое место
Безнадежно-счастливый человек Природа
Окрыленность души Спокойствие
Счастье Счастье
Она Эмоции
Итог (результат) Поиск (процесс)
Стремления к цели Итог
Жертва Насилие над собой
Зря Смерть

(Марковина, Данилова 2000, с.130).

Полученное “ассоциативное” структурирование текстов на ИЯ и ПЯ показало, что “ассоциативный гештальт” на ИЯ ближе к тексту оригиналу, чем “ассоциативный гештальт”, построенный на переводном тексте и отражающий специфику образов носителей неавтохтонной культуры. Авторы работы считают крайне перспективной использование идеи семантического гештальта при изучении процессов специфики восприятия текстов и изучении языкового сознания в целом, т.к. этот подход позволяет учитывать и единичные индивидуальные реакции, отражающие личностные смыслы его носителей.

Как мы видим, сравнительный подход к анализу ассоциативного поведения, во-первых, помогает выявить и сделать контрастнее “особую” ментальность, свойственную той или иной культуре, а также позволяет посмотреть на содержание и значимость определенных культурных концептов для представителей различных социальных групп и этносов.

Во-вторых, межъязыковые исследования ассоциативного поведения позволяют определить и описать то особенное и то универсальное, что свойственно людям в стратегии ассоциативного поведения вне зависимости от их языковой или культурной принадлежности.

В-третьих, во время проведения сопоставительных исследований ассоциативного материала, наверное, более чем при других направлениях исследований, обнажился со всей очевидностью круг проблем, связанный с методологией всего ассоциативного эксперимента в целом, а именно: процедуры проведения, а также обработки и анализа данных, что станет предметом обсуждения отдельной главы этой работы.

Одно из старейших и постоянно развивающихся направлений исследований является применение метода свободных ассоциаций в психодиагностике, психологии и психиатрии как инструмента исследования определенных психических процессов. Считается, что вербальные ассоциации подчиняются тем же законам, что и все ассоциативные связи человеческой психики, поэтому представляется невозможным понять механизмы ассоциирования из данных только нормативных процессов (Овчинникова 1994, с.33). Вообще, в патологии могут открываться те глубины психических процессов (и в т.ч. ассоциативных), которые тщательно скрываются “блокируются” или же попросту не обнаруживаются в норме. Например, данные ассоциативных экспериментов, проведенные с умственно отсталыми детьми, а также с людьми, страдающими психическими заболеваниями (МДП, шизофренией, эпилепсией), позволяют глубже “заглянуть” в суть ассоциативного процесса, т.к. часто на-гора таким контингентом лиц выдаются не готовые реакции, а некий промежуточный продукт. В свое время ещё Л.В. Щерба обращал внимание на важность для анализа такого “уникального” продукта, полученного в естественных условиях. Иными словами, особенности ассоциирования при патологиях психики или анормальных (измененных) состояниях сознания представляют собой “естественный” эксперимент, предоставляемый нам самой природой.

Со времён К.Г. Юнга известно использование ассоциативной методики как средства психоанализа для обнаружения скрытых следов аффектов. Ассоциации дают возможность посмотреть на глубинные уровни психики, они как бы могут снять их блокировку и вывести аффективную ситуацию на сознательный уровень. В работе А.Н. Леонтьева “Опыт структурного анализа цепных ассоциативных рядов” изучалось влияние состояния аффекта на характер протекания потока свободных ассоциаций (Леонтьев 1928). Эксперимент был построен по типу юнговского эксперимента и включал регистрацию времени латентного периода дачи ассоциаций на каждое последующее слово. Эксперимент показал - когда ассоциативный поток испытуемого попадает в область чем-то для испытуемого аффективно окрашенную, то наблюдается феномен, называемый А.Н. Леонтьевым “аффективной персеверацией реакций”. Суть этого явления состоит в том, что процесс ассоциирования прерывается, и испытуемый начинает давать ассоциации вокруг этого аффективно окрашенного содержания, т.е. ассоциации как бы циркулируют по кругу, и испытуемый может “выбраться” из данной семантической области только дав большой латентный период времени ассоциативной реакции. При этом возникает реакция, абсолютно несвязанная семантически со стимульным словом, т.е. ассоциативный процесс фактически прерывается, а затем начинается сначала с произвольного слова. Результаты эксперимента показали, что наличие аффективной окраски искажает обычные ассоциативные связи, замыкая их на аффективную область. Метафорически говоря, аффективную область можно сравнить с мощной гравитационной массой, трансформирующей пространство вокруг себя, изменяющей его кривизну (Шабес 1992).

И вплоть до сегодняшнего дня метод свободных ассоциаций популярен и в психологии, и в психиатрии при исследовании измененных состояний сознания и патологических отклонений психики (Глозман, Кожинова 1999). Так, применение метода свободных ассоциаций в психиатрии позволяет выявлять некоторые расстройства типов мышления. Этот метод может быть полезен при изучении афазий, при диагностировании определенного рода психосексуальных девиаций и прочее, т.к. нарушения психики (при поражениях головного мозга, речевых патологиях и несформированные психические структуры (детская психика)) не могут не отразиться на ходе ассоциативного процесса. Например, изучение ассоциативного поведения людей, страдающих шизофренией, обнаружило скачкообразность и одновременно непрерывность, континуальность цепи ассоциаций. Из-за невозможности удержать в сознании одну линию, ассоциативный ряд шизофреников превращается в цепь случайно связанных между собой слов, т.к. одной из особенностей протекания шизофрении является разрушение стандартных ситуаций, или, говоря точнее, происходит нарушение вероятностного речевого прогноза. Для шизофреника частотные взаимосвязи слов или объектов реального мира как бы непредсказуемы, и вместо наиболее вероятного варианта (с точки зрения нормы) шизофреник может выбрать более четкий или логичный, но периферийный вариант. А это отражается на нарушении механизмов ассоциирования, т.к. для шизофреника операции со значением слова как бы неадекватны, семантические пространства слов искажены, т.к. нарушена иерархия семантических признаков в структуре значения. Ассоциации больных шизофренией строятся по типу тематических, т.е. в принципе они ориентированы на взаимосвязи реальных объектов, но т.к. реальные взаимосвязи искажены, то они отражают нетипичные ситуации. Иногда в ассоциациях шизофреников могут отражаться некоторые сиюминутные, актуальные только для данного момента и времени ситуации и события. А И.Г. Овчинникова полагает, что результаты исследования ассоциативных процессов, полученных на патологическом материале, позволяют сделать вывод о том, что тематические ассоциации отражают определенную стадию процесса поиска реакций на уровне невербального синкретичного образа некого фрагмента мира (Овчинникова 1994, с.38-39).

САЭ используется и при исследованиях речи людей, страдающих афотическими расстройствами. Было выявлено, что для ассоциативного поведения афатиков характерно то, что они часто стараются дать толкование, интерпретацию услышанному или увиденному стимулу, например: “Стол – не тарелка, что это может быть? Чашка, нет, это не то” и т.д. (Лебедева 1997, с. 94). На основании экспериментальных данных установлено, что у таких больных нарушена смысловая структура слова, но элементы соотносимых в уме объектов осмысленно сочетаются, при этом ассоциативные связи, привычные для человека в норме, сохраняются, т.к. все полученные ассоциации – это реально существующие слова и логическая соотнесенность вербального материала с действительностью не нарушается. Проводилось и изучение ассоциативного поведения больных, страдающих различными формами афазий (моторной, акустико - мнестической и семантической). У больных с моторным типом афазии преобладают в основном парадигматические реакции, тематических реакций гораздо меньше, а семантические ассоциации отсутствуют вовсе. У больных с семантической формой афазии возрастало число тематических реакций, а также реакций семантически несвязанных со стимулом (в т.ч. и звуковых). Для людей, страдающих акустико – мнестической формой афазии, характерных черт ассоциативного поведения обнаружено не было (Жукова, Ахутина 2000, с.с.87-88).

В данной области исследований привлекает внимание и работа Глозман Ж.М. и Самойловой В.М., в которой был проведен качественный сравнительный анализ лексикона в условиях нормальной и аномальной жизнедеятельности адаптированных и дезадаптированных подростков, а также взрослых здоровых испытуемых и больных с корковыми (афазия) и подкорковыми (паркинсонизм) поражениями мозга (Глозман, Самойлова 1997, с.44). В качестве инструмента исследования были выбраны метод свободных и метод направленных ассоциаций. Изучались две группы характеристик: динамические, описывающие скорость и подвижность речевого потока и особенности стратегии ассоциативного поведения испытуемых. Было показано, что афазические дефекты речи вызывают глубокую трансформацию лексикона, которая проявляется в деиндивидуализации (термин авторов исследования) лексикона, особенно его глагольной части, и изменении взаимоотношений между его частями. При паркинсонизме внутренняя структура лексикона относительно не изменяется, а все нарушения связаны с речевой деятельностью. Типичной характеристикой ассоциативной продукции здоровых информантов является отражение в лексике своего жизненного опыта и специфики своей жизнедеятельности. Во всех группах больных было выявлено значимое снижение этой характеристики, при заметной активации нетипичных для здоровых испытуемых части лексикона, описывающей патологический жизненный опыт (Там же, с.44).

К этому же направлению исследований может быть отнесена и работа М.В. Завьяловой, описывающей влияние родного языка больных афазией на порождение ассоциаций (Завьялова 1997, с.62). В работе автор использвала литовско – русский ассоциативный материал. Автор работы исходила из предпосылки, что “помимо национальных особенностей, языковых традиций, устоявшихся стереотипов, которые, несомненно, играют большую роль при возникновении ассоциаций, (а также, в некоторой мере, звуковой символизм и этимология слова) сама структура языка, по-видимому, оказывает влияние на типы реакций” (Там же, с.62). А типы реакций зависели не только от очага поражения (больные с моторными афазиями предпочитали парадигматические реакции, а больные, страдающие сенсорными афазиями, производили больше синтагматических, эмоциональных и нестандартных реакций), литовские больные значительно чаще давали синтагматические ответы, даже когда реагировали на стимульное слова антонимами. Аналогичная картина прослеживалась и в норме. При этом эксперимент показал, что на глубинном уровне ассоциации не зависят от конкретного языка, и в случае очень сильных поражений мозга, когда речь практически полностью утрачивается, испытуемые разных национальностей давали сходные по типу реакции. Эксперименты, проведенные с билингвами, показали, что владение двумя языками в равной степени накладывает отпечаток на мышление человека, на формирование языковых связей и конкретный языковой опыт, закрепляет определенные связи и обуславливает появление тех или иных ассоциаций.

Своего рода уникальными являются опыты изучения диссолюции речевой способности при измененных состояниях сознания (Спивак 1986, Кучеренко 1997). Распад речевой способности может быть как результатом патологии, так и происходить под воздействием сильных психотропных средств, алкогольного или наркотического опьянения и прочее. Эти измененные состояния сознания характеризуются быстрым возрастанием удельного количества синтагматических реакций по сравнению с парадигматическими. Резко возрастает и количество ответов узкоденатативными знаками”. Рост синтагматических ассоциаций и последующая их замена “узкоденатативными знаками” свидетельствует о большой устойчивости глубинных связей при сравнительно быстрой утрате способности к связной спонтанной речи и смысловым преобразованиям нормальных высказываний и развернутых текстов, которыми эти состояния характеризуются (Овчинникова 1994, с.36).

Ассоциативный механизм действует и на уровне подсознания. Во время медитации на основе определенного стимульного слова реализуется некоторая ассоциативная цепь, включающая не только вербальные ассоциации, но и некую оболочку, по выражению В.В. Налимова, семантическую вселенную, т.е. совокупность всех освоенных культурой текстов, где стимульное слово - всего только ключ, отпирающий вход в пространство бессознательного. Мы не будем оспаривать в этой работе трактовку бессознательного В.В. Налимовым как “первозданной семантической вселенной”, на наш взгляд, важной оказывается основанная на вероятностных закономерностях устойчивость ассоциативных структур на любом уровне и вне зависимости от измененных состояний сознания. Разрушение же таких устойчивых ассоциативных структур ведет к необратимой патологии. В этом же ключе с использованием ассоциативных механизмов подсознательного основывается и работа методики “Ассоциативный тест. Экзистенциальная реминисценция” (Сидоренко 2000). В основе данной методики лежит ассоциативный психоаналитический тест, разработанный ещё в начале ХХ века К. Юнгом. Рассматриваемая методика позволяет производить ассоциативный анализ личности (в авторской формулировке художественный портрет), опираясь на ассоциации, полученные в качестве ответов на некоторый список вопросов. Интересно, что эта методика применяется не только в диагностических целях, но и в “терапевтических” - в результате взаимного тестирования происходит взаимное духовное обогащение (Сидоренко 2000, с. 4).

Крайне интересно использование САЭ при изучении функциональной асимметрии мозга (ФАМ). Особую ценность для изучения ФАМ представляют результаты, полученные  в лаборатории В.Л Деглина в Санкт-Петербурге, где при лечении больных с патологией психики применялась методика унилатерального электросудорожного припадка, т.е. слабым разрядом электрического тока достигалась дезактивация одного из полушарий головного мозга. После такого припадка у больных работает примерно в течение получаса только одно из полушарий. При проведении этих экспериментов проводился и анализ речевой продукции больных, дающий представление о речевых возможностях каждого из полушарий. Исследование, проведенное над 19 больными, проходившими лечение унилатеральным электрошоком, выявило следующее. При предъявлении 25 слов - стимулов форма реакций (т.е. реагирование словом, словосочетанием, фрагментом предложения или целым предложением) не зависела от дезактивации левого или правого полушарий. При этом были установлены различия в системно - языковых отношениях между стимулом и реакцией. Например, правое полушарие вне зависимости от принадлежности стимула к определенной части речи “соотносило” его с реакцией, выраженной в такой же части речи (имена к именам, глаголы к глаголам), реализуя отношения синонимии, антонимии, родовые, партитативные, назывательные и прочее. При этом “синтаксическая оформленность” отношений между стимулом и реакцией практически отсутствовала. Левое же полушарие “соотносило” стимул и реакцию в семантико-синтаксическую структуру, формируя представление о роли или об участии стимульного слова в некотором событии. При работе с именами левое полушарие осуществляло собственно семантическое вычленении ситуации, помещая имя - стимул в тот предикативный контекст, который реализует пассивные и косвенные валентности этого имени – называет предикат, атрибуты, другие актанты предиката. Если в качестве стимульного слова выступал глагол, то левое полушарие занималось, во-первых, его “воссозданием”, а, во-вторых, его синтактико-морфологическим оформлением, задавая последнее в виде синтаксической структуры, морфологически оформленных словосочетаний и т.п. Было также установлено, что левое полушарие осуществляет логико-пресуппозиционную оценку событий, называемых глаголами. Помимо этого, левое полушарие было “ответственно” и за морфологический механизм не только словоизменения, но и словообразования. Обобщая свои выводы, авторы исследования пришли к следующему: правое недоминантное полушарие реализует преимущественно денотативно-системные отношения в лексике. В значительно меньшей степени оно способно “воссоздавать” ситуацию. В свою очередь левое доминантное полушарие ответственно за грамматическую семантику, или иными словами, его главная функция состоит не в установлении семных связей между денотатами, как у правого полушария, а в вычленении некоторых ситуаций, отражающих отношения между денотатами внутри одного события или же описывающих свойства денотатов. В формально-синтаксическом плане левое полушарие осуществляет построение и упорядочивание синтаксических структур в правильном морфологическом оформлении (Долинина, Балонов, Деглин 1978, с.58-60).

Дальнейшие исследования, касающиеся локализации зон ассоциирования, выявили такую картину: правое полушарие, перерабатывающее конкретную информацию, обычно порождает так называемые синтагматические реакции, а левое “логическое полушарие” - продуцирует системные парадигматические реакции. Запуск правополушарной или левополушарной стратегии ассоциирования предопределяется глобальным или поэлементным представлением объекта, обозначенного стимулом. При глобальном, нерасчлененном представлении “включается” стратегия правого полушария и происходит конкретизация ситуации при помощи реакции; при аналитическом представлении - стратегия левого: выделяются существенные признаки и связь с другими ситуациями. Таким образом, к “компетенции” левого полушария относится “слабая семантика”, занимающаяся смысловыми трансформациями и логическими смыслами, выраженными в языке. На это указывает и стремление испытуемых к ответам-дериватам (“марка - контрамарка”), штампам и речевым клише (“земля - круглая”, “слеза – море”). Для угнетения правого полушария типично появление синтагматических ответов, стремление на стимул – существительное давать реакцию прилагательное, что, по всей видимости, может быть обусловлено реципрокным усилением активации левого полушария. Считается также, что левое полушарие дает оценочные суждения о качестве предметов, осуществляя оценку эмоциональной значимости вербальной информации.

Правое полушарие ответственно за наполненность смыслом высказывания, оно “направляет” поток ассоциаций, и осуществляет связь слов с предметами. При угнетении правого полушария увеличиваются периоды ответов как на конкретные, так и на абстрактные существительные. Новейшие исследования особенностей ассоциативного процесса также показали, что правое полушарие обеспечивает понимание дальних ассоциативных связей и часто принимает их за близкие. Левое же полушарие “не способно” к правильной оценке дальних ассоциаций и зачастую “не в состоянии” отыскать семантическую связь там, где она имеется.

Образно говоря, если правое полушарие “воспринимает” внешний мир со всеми его красками и звуками, то левое полушарие “одевает” это восприятие в грамматические и логические формы. Правое полушарие дает образ для мышления, левое мыслит. Некоторые исследователи полагают, что правое и левое полушария по-разному структурируют окружающее пространство, моделируя тем самым разные картины мира (Николаенко и соав. 1997, с.113).

В работе Траченко О.П., Грицышина М.А. Овчинникова И.Г., посвященной проблеме связи ассоциативного процесса и ФАМ, исследуется порождение ассоциаций испытуемыми с разным типом мозговой организации речевой деятельности: с латерализацией речи в левом полушарии, в правом полушарии и с билатеральным представительством речи. При этом представительство речи в одном из полушарий определялось методом многократного дихотического тестирования. При анализе ассоциаций авторы исследования использовали следующую классификацию: все свободные ассоциации подразделялись на экстралингвистические (берег - песок, нитка  - ткань) и лингвистические, среди которых были выделены две группы: синтагматические (мама - родная) и парадигматические (добро - зло). Авторы исследования установили, что стратегия образования экстралингвистичеких ассоциаций превалировала над стратегией установления лингвистических связей для всех групп информантов. Однако преобладания экстралингвистических ассоциаций чаще встречалось у лиц с латерализацией речи в правом полушарии, т.е., по мнению авторов, их порождение может быть обусловлено функциональной асимметрией мозга. При анализе экстралингвистических ассоциаций было выделено несколько их типов: ассоциации на основе смежности (марка - письмо) и функциональной связи (альбом - фотография). Этот тип реагирования, как полагают авторы, является довольно простым способом ассоциирования, воспроизводящим стандартные ситуации. Второй тип - это ответы, отражающие индивидуальность испытуемого, созданные на основе конкретизации (отдых - отпуск) и причинно-следственных отношений (радость - улыбка). Упомянутые типы реакций были характерными для лиц с латеризацией речи в правом полушарии. А вот сложные соотносительные ассоциации (метод - ошибка) и ассоциации типа метафор (смерть - коса), образующиеся на основе достаточно сложных связей с учетом переносных значений слов превалировали у испытуемых с билатеральным представительством речи. Исследование также показало, что порождение лингвистических ассоциаций также зависит от типа мозговой организации речевой деятельности. В этом случае ведущее значение имеют синтагматические реакции, которые более тесно связаны с латерализацией речи в левом полушарии. Таким образом, процесс порождения ассоциаций напрямую связан с функциональной асимметрией мозга (Траченко и соав. 2000, с.246). В монографии Д.И. Шапиро в главе, посвященной проблемам ФАМ, говорится, что к высшим функциям головного мозга относится способность порождать ассоциации (Шапиро 2000). Реализация ассоциативных механизмов захватывает оба полушария, ведущая роль отводится правому полушарию. Шапиро полагает, что прямые (“простые”) ассоциации определяются ЛП активностью, а сложные широкие, малосвязные ассоциативные образы реализуются в правом полушарии. При этом в силу целостного представления ПП могут принадлежать к различным отраслям знаний и разным типам сенсорных каналов (Шапиро 2000, с.40).

Хотя в последнее время некоторые психо- и нейролингвисты полагают, что ещё слишком преждевременно говорить о столь четкой и однозначной картине локализации процессов ассоциирования и не существует вообще столь жесткого противопоставления полушарных функций, но полученные экспериментальным путем в лаборатории Л.В. Деглина данные - это первая попытка заглянуть в тайны нашего мозга и попытаться как бы изнутри посмотреть на устройство механизмов ассоциирования.

Работы последних двадцати лет, изучающие взаимоотношения межполушарной асимметрии мозга и половой дифференциации, обнаружили ряд различий в функциональной асимметрии мужского и женского мозга и их влияние на речевые процессы.

Установлено также, что по данным ассоциативного эксперимента можно судить о скрытых влечениях и “аффективных комплексах” (Юнг) испытуемого, его установках и мотивациях (Лурия), скрытых психосексуальных проблемах (Холод 1998). Рассматривалась и возможность использования ассоциативного эксперимента как метода диагностики отношения человека к значимо-тревожным событиям (Котик 1981). В работе М. Котика описывается ассоциативный эксперимент с пилотами, которым среди нейтральных слов предъявлялись две категории значимо-тревожных слов, определяющих потенциальные опасности и уже свершившиеся тяжелые последствия, возникшие в лётных условиях. Выяснилось, что ассоциативные реакции на значимо-тревожные слова оказались явно более длительными по сравнению с подобными реакциями на нейтральную лексику. Интересен и тот факт, что значимые слова, определяющие потенциальную опасность, с которой можно ещё бороться, вызывали у опытных пилотов большие задержки с реакциями, чем слова, описывающие уже свершившиеся тяжелые последствия. По преобладанию типа получаемых в ассоциативном эксперименте реакций и качественному анализу их семантического содержания можно было судить, например, об индивидуальных особенностях испытуемых с точки зрения их отношения к опасности, к конфликтам, стрессам и дистрессам (Котик 1981, с.16). Следует также заметить, что упомянутая работа М. Котика является частью проводимого в Тартуском государственном университете уже в течение 20 лет проекта по изучению возможностей применения ассоциативного эксперимента для диагностики личностных качеств взрослых людей (определение когнитивного стиля испытуемых (Тойм 1977), их профессиональной пригодности (Киселев 1968) и прочее.

Данные, полученные методом свободных ассоциаций, использовались также как психолингвистические показатели индикаторов нервно-психического состояния человека в состоянии длительного одиночества (Короткова и соав. 1968, с.с. 69-71). Авторы исследования исходили из предпосылки, что длительные одиночные сурдокамерные испытания в условиях относительной сенсорной депривации с регламентированной программой заданной деятельности представляют адекватную модель некоторого ряда экстремальных профессиональных ситуаций. При этом, например, было зарегистрировано, что в состоянии продолжительного одиночества по сравнению с обычным состоянием усиливалась информативная нагрузка глаголов, увеличивается количество редко употребляемых глаголов. Проведенный лингвистический анализ ассоциаций позволил получить также “некоторые данные, характеризующие дифференциальные особенности информативности речи отдельных испытуемых и динамику понятийного мышления в процессе длительного эксперимента” (Короткова и соав. 1968, с.71). Группа исследователей, организовавшая и проведшая эту серию экспериментов, считает, что результаты исследования являются обнадеживающими для изучения динамики понятийного мышления в условиях длительной изоляции в экспериментальных и профессионально значимых ситуациях.

Опыт экстремальных ситуаций с помощью методики ассоциативного эксперимента изучался профессором Йельского университета Р. Лифтоном. Результаты этого исследования были описаны в его книги “Смерть при жизни. Пережившие Хиросиму”. Это был первый серьезный опыт исследования состояния людей, которые перенесли атомную бомбардировку Хиросимы, предпринятый на уровне современной психологии. Специально разработанная ассоциативная экспериментальная методика была направлена на изучение трех тем: восстановление первоначального опыта катастрофы и связанных с ним воспоминаний, долгосрочное воздействие травмы на состояние и поведение, борьба выжившего за преодоление травматического опыта. Эти данные затем сопоставлялись с материалами о психофизиологических реакциях, полученных во время природных катастроф, таких как торнадо, смерч или землетрясение (пример был заимствован нами из работы П.С. Гуревича (Гуревич 1999, с.107-110)).

Метод свободных ассоциаций применялся и при изучении состояния женщины в период последнего триместа беременности (Исенина, Барановская 1999). Исследовались базовые качества матери и представления будущих матерей о своем ребенке. С помощью САЭ были выделены предпосылки базовых качеств матери и их связь с социопсихологическими характеристиками женщин.

Как видно практическая сфера применения методики ассоциативного эксперимента в конце 20 века расширяется и её актуальность всё возрастает в нашу эпоху – эпоху катаклизмов и социально-этнических потрясений и опыт нашей сегодняшней жизни, происходящий на пост советском пространстве, являет яркий тому пример.

Для современного этапа использования ассоциативных методик характерно и то, что ассоциативные нормы стали применяться для изучения определенных областей знания в различных целях: политических, культурологических, социологических и прочее. Например, социологам интересны данные ассоциативных экспериментов, связанные с ценностной картиной нашего общества, а культурологов интересуют некоторые культурные концепты того или иного этноса (Карасик 2000, Иванова 1997, Курильски-Ожвэн, Арутюнян, Здравомыслова 1996, Ментальность Россиян 1997) и здесь ассоциативный эксперимент дает уникальную возможности заглянуть в наше сознание и попытаться определить значимость происходящих, событий, явлений, возникающих новых понятий или изучить, например, представления людей об определенной области предметного знания.

В работе Л.И. Батуриной с помощью САЭ выяснялось отношение потребителей к рекламе (Батурина 1999). При анализе реакций была учтена половая составляющая в выборке испытуемых. Полученные данные были разделены на три группы, отражающих структуру языковой способности на всех трех уровнях языковой личности: грамматико-семантическом, когнитивном и прагматическом. На семантическом уровне вошла информация “как объявление” и “представление”, на когнитивном – источник информации (телевидение) и сфера применения (торговля, деньги), прагматический уровень охватил внешние качественные характеристики (красота, плохая), эмоциональное (надоела, глупость) и внутренне содержание (обман) рекламы. Автор структурировала также ассоциативное поле на слово “реклама” по некоторым концептуальным зонам, по своему реализовав идею “семантического гештальта” Ю.Н. Караулова. Были выделены такие концепты: торговля, красота, глупость, плохая, надоела, телевидение, деньги, представление, объявление и т.д. Гендерный анализ ассоциативных данных показал, что женщины относятся к рекламе когнитивно-прагматически. Для них важен источник информации и ее внешние качественные характеристики. Для мужчин характерен более прагматический подход – важнее её внешние отрицательные характеристики и её внутреннее содержание (Батурина 1999, с.90).

В этой связи заслуживает особого внимания кросс - культурное исследование о представлении людьми своих прав: политических, юридических и прав человека вообще в нашем обществе. Эта работа Ш. Курильски-Ожвэн, М.Ю. Арутюнян, О.М. Здравомысловой «Образы права в России и во Франции» проводилась в Париже в 1987 году и в Москве и Париже в 1993 году, и в её задачу входило проследить, как в детстве формируется “образ права”, или, иными словами, как происходит правовая социализация у русских и французских школьников (1996). В качестве стимульных слов при проведении ассоциативного эксперимента были выбраны юридические термины (например, право, закон, преступление, судья, суд и т.д.), понятия, принадлежащие одновременно и праву и политической жизни (администрация, государство, гражданин, мэр, милиционер, налоги и т.д.), группы слов, относимые авторами к элементам неосознанной правовой социализации (семья, свобода, ответственность, равенство, вина и т.д.) (Курильски-Ожвэн и соав. 1996, с.19).

В результате проведенного исследования и во Франции, и в России обнаружились различия, связанные как с социальной, так и с половозрастной принадлежностью информантов. Выявилась и разница в социальных представлениях, существующих в этих обществах.

Исследование правовой социализации во Франции в 1987 году обнаружило специфическое влияние пола на ответы, касающиеся ряда ключевых слов, наиболее значимых для гендерных ролей, таких, как семья, свобода и равенство, а также на понимание испытуемыми ряда других актуальных понятий права. Однако французские ответы показали также и определенное стирание различий, связанных с полом респондентов. Выяснилось, что во Франции в некоторых случаях мальчики стали более “эмоциональны”, а девочки - более “политизированы”. В то же время гендерная дифференциация в России оказалась еще более выраженной, чем во Франции. Так, при анализе гендерного аспекта социализации был установлен ряд различий в социализации, обусловленных полом в соответствии с предписанными гендерными ролями и типами воспитания. В некоторых психологических исследованиях психическое и моральное развитие рассматриваются как весьма различные в зависимости от пола. Например, для женщин представляют ценность продолжительность отношений и мораль ответственности, мужская же психология, напротив, более ориентирована на независимость (первоначально приобретаемую в отношении матери) и функционирует в соответствии с моралью жесткого разграничения индивидуальных прав.

Различия, связанные с социальным происхождением, обнаруженные в исследовании во Франции, были достаточно очевидны. В частности, наиболее высокая степень абстрактных правовых знаний была свойственна респондентам, которых мы называем “привилегированными” (специалисты интеллектуальных профессий и руководители). Их отличала большая уверенность в себе, выразившаяся в высокой доле ответов, содержащих оценки, особенно критические, в отношении власти, закона и судебных учреждений. С другой стороны, ответы респондентов - выходцев из среды рабочих - характеризовались большим практическим знанием права (это касается, например, слов договор и ссуда). Они делали сильный акцент на законе, стремились подчеркнуть важность сурового уголовного закона, соответствующего для них требованиям морали и справедливости, и, наконец, характеризовались наибольшей сдержанностью критических суждений. Ответы выходцев из среднего класса (мелкие коммерсанты, ремесленники, служащие) занимали промежуточное положение между ответами респондентов из двух предыдущих групп и характеризовались, например, растущей с возрастом тенденцией (у мальчиков) конкурировать в критичности суждений с представителями привилегированной группы, что особенно стало заметно у одиннадцатиклассников.

Исследование, проведенное Ш. Курильски-Ожвэн, М.Ю. Арутюнян и О.М. Здравомысловой в 1993 году, показало, что половые, так и обусловленные социальной принадлежностью различия респондентов во Франции выражены слабее. Нельзя не учитывать и того, что во Франции наблюдается некоторое выравнивание социальных различий и культур, свойственных разным социальным группам. Можно отметить, в частности, упадок традиционной рабочей культуры классовой борьбы, связанной с закатом синдикатов, бессильных предотвратить массовые увольнения, являющиеся результатом переструктурирования промышленности. Заметно, и растущее беспокойство представителей привилегированной группы, сознающих свою незащищенность перед лицом безработицы и трудностей трудоустройства. Отмеченное выравнивание половых и социальных различий и растущая социальная тревога, свойственная всему французскому обществу, накладывают свой отпечаток на ответы 1993 года и в т.ч. прослеживается озабоченность французов проблемой безработицы. Анализ данных ассоциативного эксперимента показал падение доверия к возможности государственных структур (государство, администрация) и семьи обеспечить человеку безопасность и усиление значения таких ценностей как равенство и солидарность. Помимо этого, ассоциативный эксперимент выявил большой рост эксплицитной (сознательной) правовой социализации, как будто закон и право становятся для информантов лучшей защитой в тревожное время. Наконец, парадоксальным образом социальная эволюция способствует (особенно в группе 16 - 18-летних) более сильному вовлечению мальчиков в семью, которая кажется им главной социальной поддержкой, в то время как девочки стали сильнее ориентироваться на социальную и политическую стороны жизни (Курильски - Ожвэн и соав. 1996, с.с. 20-21).

Сопоставительный ассоциативный эксперимент, проведенный с французской и русской группой школьников, выявил и целый ряд культурных особенностей. Так, в спонтанных ассоциациях французских подростков упоминались понятия уголовного наказания в трех формах: наказуемого преступления, уголовного наказания и карательных учреждений (суда или полиции). Русские подростки в ассоциациях с наказанием почти не упоминали преступление - они концентрировались на самом наказании (имея в виду уголовное наказание и карательный орган). При этом можно сказать, что преобладание морального осуждения у русских усиливало осуждение уголовно наказуемого действия, оправдание его наказания и отвержение преступников. Преобладание объективизации у французов выражалось в том, что они понимали преступление как простое нарушение правил, в чем каждый мог бы быть виновным, потому они не должны осуждать преступление, а в случае его серьезности - дело суда вынести вердикт.

Особенности культурной ментальности проявились и в ассоциативном поле, полученном от стимула “вина”, которая русским в два раза чаще, чем французам напоминала “о чем-то плохом”, “о плохом поступке”. Напротив, французы чаще всего видели в вине нарушение правил (“запрещено”, “не терпимо обществом”, “действие, противоречащее правилам”), нарушение, по поводу которого они не выражали открытого морального осуждения.

Такое отношение к уголовному праву связано, по мнению авторов исследования, с более частым упоминанием русскими уголовного наказания и особенно тюремного заключения, а у французов - с более частой объективизацией вины в форме ее определения как нарушения закона. Наконец, вина спонтанно ассоциировалась русскими респондентами с действием против другого и с вытекающей отсюда виновностью. Виновность русскими глубоко ощущалась как бы личностно, и чувство вины упоминалось прямо, так же как раскаяние и угрызения совести, которые она порождала (Там же, с.44).

А ассоциации с понятием “преступление” подтвердило выявленные раньше тенденции. Если преступление большинством респондентов в обеих странах определялось как нарушение закона (58% во Франции и 48% в России) или иногда,  более общо как запрещенное действие, то качественный анализ реакций показал две особенности. У русских прежде всего видно, отсутствующее во Франции, моральное осуждение, квалификация преступления как греха или как действия, противоречащего общественной норме, и репрессивность, которая выражается в упоминании уголовного наказания в три раза чаще, чем во Франции. Для русских респондентов понятие “несправедливость” также имеет более сильный моральный и репрессивный оттенок. Термин “несправедливость” вызывает в три раза чаще, чем во Франции, ассоциации “плохо”, “противоречащее морали”, “нечестное” или “несправедливое наказание”. У французов это понятие вызывает ассоциацию прежде всего с тем, что может нарушить объективное равновесие: с тем, что является неправдой, противоречащей справедливости или противоречащей равенству. Авторы исследования полагают, что французы видят в этом неравенстве скорее неоправданное предпочтение, чем неоправданное наказание (Там же, с.45). А вот ассоциации с понятием “справедливость” показывают, что в русской культуре «справедливость», прежде всего, рассматривается как моральная ценность (58% против 9% во Франции), идет ли речь о принципе или регуляторе поведения (22% против 2%), о правде или личном качестве человека. В то же время у большинства французов справедливость вызывает представления о суде. Именно суд - а отнюдь не личность - обеспечивает справедливость в обществе (Там же, с.45). Любопытный феномен выявил и анализ ассоциативного поля на слово “равенство”: у русских респондентов данное понятие, бывшее в течение многих лет официальным и заформализованным, не затрагивало подростков достаточно глубоко и не казалось им насущной необходимостью.

Крайне интересным разделом в работе является часть, посвященная анализу гендерных различий и особенностям ассоциативного поведения мальчиков и девочек. Сопоставление ответов мальчиков и девочек в обеих странах позволяет выделить намеки на “универсальную” гендерную окраску правовых образов. Для мальчиков, по сравнению с девочками, власть несколько более персонифицирована и чуть больше ассоциируется с авторитетом, комплекс “право” как бы распадается на две части: разрешительное и карающее. У мальчиков правовые инстанции в большей мере, чем у девочек, наделяются именно уголовной компетенцией; комплекс “морали” аксиологически окрашен иначе. В ассоциациях девочек видно как бы меньшее по сравнению с мальчиками внимание к власти и большее - к порядку, причем постоянно подчеркивается некий элемент порядка и правил, комплекс запретов и разрешений, который надо соблюдать, за чем уполномочены следить специальные авторитетные лица и эксперты по выполнению социальных, юридических и моральных требований - от судьи до полицейского, в чьи задачи, впрочем входит не столько применение криминальных санкций, сколько “исправление” “плохих поступков”. Законы при этом превращаются как бы в Главные Правила, с которыми Судья сверяет человеческие поступки. При этом решается, возможно, не только мера отклонения от правила, но и главным образом мера “плохости”, аморальности этого отклонения - с целью исправления его при помощи справедливого наказания (девочки больше мальчиков озабочены возможностью несправедливого наказания).

Анализ данных эксперимента показал, что наиболее различающиеся ответы у мальчиков и девочек вызвали стимулы “мораль” и “гражданская жизнь”. У мальчиков в двух странах общих тенденций почти не оказалось, однако у девочек эти понятия выявили много общего в их понимании. Реакции девушек отличал явный акцент на межличностных отношениях. Авторы объясняют это тем, что девочки так упорно подчеркивают аспект подчинения и послушания законам и правилам. Озабоченность “вписыванием” в мир человеческих отношений (а не властью, например, не местом в социальной или политической иерархии) побуждает девочек и к большей озабоченности аспектами общности и общежития. Вряд ли такую тенденцию можно свести лишь к большей конформности и подчиняемости женщин в иерархических отношениях - скорее это результат высокой ценности отношений “контракта” “между двумя (и более) людьми”, каждый из которых “просто человек” и они имеют “одинаковые права”. И отношения эти “надо уважать” во избежание нарушения солидарности, то есть “союза людей”, в результате “спора” как “непонимания, нежелания уступать” - или даже “развода” как “итога конфликтов, несовпадений”. А в исследовании Ш. Курильски - Ожвэн, проведенном в 1987 году, было обнаружено, что “ассоциации мальчиков к некоторым понятиям продемонстрировали тенденцию к рассуждению более в терминах прав и власти и в терминах формальных категорий при оценке ситуаций. Ассоциации же девочек выявляют тенденцию к суждениям в терминах относительности ситуаций, а также большую категориальную гибкость и дифференцированность в оценивании ситуаций”. Интересен и тот факт, что наиболее ярко “гендерно-универсальные” тенденции проявились, пожалуй, в ассоциациях девочек к понятиям “равенство” и “несправедливое”. Здесь девочки больше чем мальчики акцентировали представление о справедливом как о равном, основанием чему служит одинаковая ценность (у русских девочек так же “одинаковость”) людей, отчего предпочтение одних другим (как на другом уровне социальное неравенство) воспринимается как заведомо несправедливое. Девочки - особенно младшего возраста - как бы отказывались располагать людей иерархически, в соответствии с их заслугами или талантами; чувствительные к отношениям - в том числе к несправедливому отношению. В старших возрастных группах они больше, чем юноши, подчеркивали равенство прав. Авторы склонны объяснять это особыми условиями социализации девочек, которые заставляют их быть действительно более чувствительными к аспектам неравенства в отношениях, не связанных прямо с иерархией и властью. (К примеру, в ассоциациях российских девочек к различным понятиям слово “справедливый” встречается в 1,5 раза чаще, чем у мальчиков). Исследование также показало, что реакции российских детей, как правило, намного более “гендерно специфичны”, чем у французов. При этом крайне интересным является то, что выявленные в исследовании “универсальные” стратегии женского ассоциативного поведения в тоже время во многом есть те тенденции, которые, вообще, отличают российских опрошенных от их французских сверстников. Около 70% тех особенностей, которые можно с определенной долей допущения считать “универсально-женскими”, в то же время присущи всем россиянам - независимо от пола - в большей мере, чем французам. Является ли это случайностью, косвенным свидетельством в пользу идеи Бердяева о женственности русской души, следствием особенностей моральной социализации в России, как бы в большей степени консервирующей нерациональные или конвенциональные элементы морали, или чем-то еще, в данный момент, как полагают авторы исследования, сказать трудно (Там же, с.с.96 - 97).

Однако общий итог исследования сводится к тому, что культурная специфика безусловно доминирует, “перехлестывая” различия по социальному классу или полу. При этом создается впечатление, что ““российская специфика” особенно напряженного внимания, с одной стороны, к власти, а с другой — к отношениям, как бы подчеркивается полом опрошенных, в то время как “французская специфика” концентрации на гражданских правах личности и их реализации в обществе “пола” не имеет” (Там же, с.147).

В это же концептуальной рамке, но уже более с психологическим уклоном было проведено исследование Е.Ф. Ивановой, изучавшей некоторые особенности людей, занимающихся правозащитной деятельностью (Иванова 1997). Ученой представилась уникальная возможность психологически протестировать правозащитников, т.е. людей остро реагирующих на несправедливость, нарушение прав и пытающихся действовать и что-то предпринимать, чтобы улучшить политическую ситуацию в стране. По выражению собственно автора исследования, представленная работа есть первая попытка изучения представления правозащитников о тех личностных качествах, которыми они должны обладать, некоторых особенностях их сознания, а также представлений о реалиях современной им жизни, понимания ими особенностей правозащитной деятельности и своих функций в ней, и т.д. (Иванова 1997, с.2). И для выявления содержания и эмоциональной окраски представлений о некоторых понятиях современной жизни был использован метод свободных ассоциаций. В качестве стимульных были отобраны следующие слова: правозащитник, демократия, свобода, нация, защищенность, ненасилие, терпимость, дискриминация, государство, власть, Украина, СССР.

Проведенный Е.Ф. Ивановой эксперимент показал, что данная методика свободных ассоциаций помогла выявить некоторые особенности представлений о реалиях современной жизни у правозащитников, которые, в свою очередь, позволяют сделать предположения об отдельных характеристиках их сознания и менталитета. Исследование четко показало амбивалентность многих представлений, являющаяся отражением амбивалентности сознания, свойственной людям пост тоталитарных обществ. Во-вторых, все предъявленные понятия имеют у правозащитников ярко выраженную эмоциональную окраску, свидетельствующую о глубоко личностном отношении к обсуждаемым феноменам. В-третьих, явно прослеживается эмоционально отрицательное отношение ко многим реалиям и представлениям. Так, резко отрицательную эмоциональную оценку получили стимулы “власть”, “государство”, “СССР”, “дискриминация” и “ненасилие”. Семантические поля понятий власть и государство во многом схожи, что говорит о слиянии этих понятий, их неразделенности в сознании людей. И то, и другое выступает, прежде всего, как машина насилия и принуждения, и то, и другое связываются с коррупцией. Смыкаются в данных им оценках и понятия дискриминации и ненасилия, почти одинаково неприемлемых для правозащитников. Представления о феноменах, связанных с будущим, тоже носят двойственный характер. Все это служит подтверждением идеи об амбивалентности сознания людей пост тоталитарных обществ, что распространяется и на правозащитников (Иванова 1997, с.с. 4-7). В этом исследовании представлены и достаточно информативные и редкие сведения о специфике украинского менталитета и его связи с особенностями личности правозащитников. Нам кажется также, что данное исследование как бы само собой напрашивается на лонгитьюд и на сопоставление с другими категориями информантов (например, западные правозащитники, или же представители русской или украинской легитимной власти (судьи, прокуроры, следователи и т.д.)).

Отдельное направление в ассоциативных исследованиях занимают работы  в области создания теории ассоциативной грамматики и ассоциативно-вербальной сети, уже упоминаемых нами ранее при анализе работ по изучению внутреннего лексикона человека. По нашему мнению, эти работы образуют отдельное и крайне перспективное направление исследований, цель которых – признание ассоцианистских исследований инструментом анализа взаимозависимости лексики и грамматики, или иными словами, описание законов взаимодействия грамматических значений и правил лексикализации грамматики в ассоциативных структурах. По сути дела ассоциативная грамматика связывает грамматические и семантические структуры с живым лексиконом рядового носителя русского языка. Такая постановка вопроса позволяет глубже и несколько под другим ракурсом рассмотреть проблемы, связанные с влиянием целого рода социальных и биологических факторов на вариативность взаимодействия грамматических структур с ассоциативными. При этом ассоциативная грамматика непосредственно не связана с процессами порождения и восприятия речи, её основная цель – восстановить грамматику в том виде, в котором она представлена в сознании носителей языка.

На наш взгляд, идея ассоциативной, а далее активной грамматики и ассоциативно-вербальной сети была инициирована работой Ю.Н Караулова над созданием шести томного ассоциативного тезауруса современного русского языка, одним из авторов которого он является. Ученый полагает, что ассоциативный тезаурус представляет собой способ фиксации ассоциативно-вербальной сети, лежащей в основе языковой способности носителя языка. И концепция ученого относительно ассоциативной грамматики по мере создания тезауруса постепенно менялась от статического варианта (дескриптивно - классификационного) к динамически активному представлению её грамматического строя (Караулов 1999а, с.7). Такой подход к языковым явлениям с точки зрения языковой способности личности представил определенный переход от системно-детерминистского мира привычных представлений о языковом строе и его структурах (лексике и грамматике) к вероятностному миру языковой личности (Караулова 1999, с.7). Это принципиально новый подход, открывающий иные возможности для наблюдений и выводов об особенностях грамматического строя русского языка и владения грамматикой его носителями.

И субстратом языковой способности выступает ассоциативно-вербальная сеть, которая выявляется и составляется на основе многоэтапного массового эксперимента с носителями языка, представляя как бы материальный аналог языковой способности, который по своему содержанию и объему может соответствовать двум другим способам репрезентации языка: языку - тексту и языку – системе (Караулов 1999а, с.13). А под ассоциативной грамматикой понимается “грамматика, заключенная в ассоциативно-вербальной сети носителя языка и извлекаемая из нее лингвистом с целью создания либо статически-системного, либо динамически - активного её описания” (Там же). Как следует из данного определения, ассоциативная грамматика может принимать две направленности: классификационную (пассивно ориентированное описание ассоциативно-вербальной сети с целью установления неких системно-грамматических закономерностей, реконструкции системы на основе сети) и активную, обеспечивающую переход от ассоциативно-вербальной сети к тексту.

В работе Ю.Н. Караулова “Активная грамматика и ассоциативно-вербальная сеть” определение ассоциативной грамматики уточняется следующим образом: во-первых, ассоциативная грамматика – это грамматика, заключенная в ассоциативно-вербальной сети, являющейся субстратом языковой способности, и, во-вторых, - это грамматика естественно говорящего, положенная в основу его речевой деятельности (Караулов 1999, с.20). Анализируя основные свойства и характеристики ассоциативной грамматики, ученый приходит к целому ряду выводов о сущности этой грамматики нового типа. «Так, ассоциативная грамматика является грамматикой предикаций, грамматикой намерений, тенденций и готовностей говорящего, в ней нет правил в общем смысле слова, но есть прецеденты и предпочтения. Это не грамматика оппозиций и парадигм, как обычная системная, классификационно-дескриптивная грамматика, а грамматика позиций и аналогий, т.е. грамматика позиционная, целиком и полностью лексиколизованная. Это ещё одна (наряду со словоизменительным и словообразовательным словарями) форма лексикографического словарного представления грамматики. Это не грамматика языка в обычном смысле слова, а грамматика речевой деятельности. Это грамматика диссипативных, рассеянных структур, распределенных, “разлитых” по лексике в ассоциативно-вербальной сети. При этом сама ассоциативно-вербальная сеть, будучи однозначно зафиксированной в ассоциативном тезаурусе, являет в этом виде лишь уникальную моментальную картину одного из своих бесчисленных состояний, смена которых происходит непрерывно в процессе речевой деятельности, но изменения столь малы, что они не затрагивают её общей, сбалансированной организации. Показателем же устойчивости и равновесия сети следует считать её “замкнутость”, т.е. после того, когда сеть не дает уже прироста новых слов, не образует новых узлов, а лишь повторяет связи между уже зафиксированными в ней словами, а ассоциативная грамматика призвана изучать и описывать пульсацию сети, т.е. повторяющиеся в ней связи и отношения» (Там же, с.32-37).

Активность же ассоциативной грамматики обуславливается и самой её природой, и дидактическими приемами овладения ею: это “путешествие по ассоциативно-вербальной сети”, трансформации синтаксических примитивов в синтаксемы, а пропозиций – в предложения, это восстановление деграмматикализованных текстов, собирание словообразовательных гнезд в ассоциативное поле и собственно сам принцип новообразований по аналогии и прочее (Там же, с.117). Активная природа этой грамматики определяется прежде всего тем, что она носит позиционный, линейный характер, отражая в самой форме своего существования предречевое состояние ассоциативно-вербальной сети, связность и динамичность которой проистекает из основного закона её организации – закона предикации. В противоположность ассоциативной грамматике, дескриптивно - классификационная грамматика организована системно, нелинейно. Такой способ организации информации необходим при её больших объемах, и если бы в ассоциативно-вербальной сети срабатывал бы только принцип грамматической линейности, то удерживать весь её объем в памяти и оперировать с ним было бы практически невозможно. Интересно, что при этом эффект минимизации материала как обязательного требования ко всем грамматикам активного типа достигается естественным путем: он оказывается органически ей присущ. Ю.Н. Караулов также полагает, что можно говорить не только о минимизации материала в ассоциативной грамматике, но и о его экономии (Там же, с.117). Об этом свидетельствуют, например, особенности хранения идиом в ассоциативно-вербальной сети, наличие синтаксических примитивов и пропозиций, которые допускают неоднозначную реализацию при их линейном развертывании, способы задания и хранения в сети прецендентных текстов или фреймов типовых культурно-коммуникативных ситуаций (Там же, с.118). Обязательным компонентом активной грамматики является включение в неё субъективно-человеческого фактора, а именно наличие говорящего. И этот фактор должен в ней учитываться в полной мере, т.к. грамматическая информация представлена в ассоциативно-вербальной сети именно в том виде, как она существует в языковой способности усредненного наивно-говорящего носителя языка. Грамматика пассивного плана, грамматика восприятия и понимания – это грамматика размышления, грамматика рефлексии, она в той или иной мере обращена к сознанию. Активная грамматика её лишена, для неё гораздо важнее предикация, и она в значительной степени развертывается неосознаваемо: по штампам, образцам, речевым клише, прецедентам и аналогиям. Активная грамматика нацелена на диалог, на взаимодействие с другой языковой способностью. Пассивная грамматика направлена во внутрь, нацелена на свою собственную языковою способность, и основная её задача – обеспечить взаимодействие уровней внутри данной языковой способности, данной языковой личности (Там же, с.118).

Ю.Н. Караулов выделяет в ассоциативной грамматике три уровня:

  1. уровень семантико-синтаксический, или уровень грамматики в узком смысле слова, раскрываемый во взаимоотношениях словоформ;
  2. уровень языковой картины мира, или когнитивный, раскрывающий взаимосвязи лексем в плане “язык – мир”;
  3. уровень прагматики, характеризующий взаимоотношения человека с миром.

А ассоциативно-вербальная сеть мыслится как система в диссипированном, распределенном на массиве лексем виде, представляя собой одновременно и особый текст или же гипертекст, состоящий из громадного числа многомерно связанных одна с другой записей. Такое понимание природы сети и её свойств, по мысли Ю.Н. Караулова, во многом определяет специфику построения ассоциативной грамматики, получаемой из сети, отражая, с одной стороны, способ хранения знаний о языке и их использования носителями языка. С другой стороны, ассоциативная грамматика как бы ориентирована на активное освоение её иноязычными пользователями и интенсивное применение в речевой практике (Там же, с.50).

В более узком определении автора ассоциативно-вербальная сеть представлена как совокупность отношений между словами, словоформами и их сочетаниями, которую можно наблюдать на материале прямого и обратного ассоциативного словаря. Такая сеть обладает рядом нетривиальных свойств, и наиболее изученными из них являются семантические (Караулов 1994б, с.15). Сеть вся пронизана как бы аналогическими отношениями, и основной закон её организации и функционирования, впрочем, как и всякой другой сети, - это закон семантического и формального подобия и сходства её элементов (Там же, с.194).

Каковы же общие характеристики ассоциативно-вербальной сети?

Во-первых, сеть имеет онтологический статус, т. е. представляет собой не искусственное построение ума исследователя, не артефакт типа “семантических сетей”, “синтаксических сетей” или сетевых моделей памяти, а реально бытующее и имеющее, по-видимому, нейронную основу образование, индивидуальные воплощения которого обладают инвариантной структурной частью, а различаются лишь в деталях, в некоторых периферийных элементах (S, R) и образуемых ими единицах (S + R).

Во-вторых, сеть характеризуется многообразием отношений между элементами S и R (семантических, синтаксических, деривационных, этимологических, тематических, статистических, в способах номинации, стилистических, оценочных, изобразительных, ситуативных, культурно-исторических, эстетических и др.). Совокупность типов этих отношений отражает все лексикологические аспекты изучения слова.

В-третьих, ассоциативно-вербальная сеть характеризуется широкой системной вариативностью своих элементов: словоизменительной (в пределах парадигмы соответствующего слова), словообразовательной (в пределах гнезда), семантической (от полисемии до омонимии и паронимии).

В-четвертых, многообразие отношений и вариативность обеспечивают диссипацию грамматики в сети, т. е. ее распределенность и ее полное отражение в образцах: рассеянность, но и полнота парадигм, словообразовательных способов и типов, синтаксических моделей, их “закрепленность” в сети за конкретными лексемами и “аналогические” связи между группами лексем. Степень грамматикализованности ассоциативно-вербальной сети, т.е. соотношение в ней грамматически оформленных элементов с лемматизированными формами слов, в точности соответствует степени грамматикализованности среднестатистического устного текста на русском языке.

В-пятых, сеть характеризуется высокой степенью семантической связности своих элементов (существует не “6 шагов”, а два “шага” между произвольно выбранными элементами) и “обратимостью” семантических и грамматических связей. Однако эта обратимость за редкими исключениями никогда не бывает полной, т.е. обнаруживает различия в статистических показателях.

В-шестых, ассоциативно-вербальная сеть обладает способностью к самоорганизации и адаптации, которая проявляется в создании или освоении ею новых элементов на базе уже имеющихся в сети аналогических структурных и семантических моделей. Это свойство сети обеспечивает, понимание ее носителем нового, не встречавшегося ему ранее слова - деривата или словосочетания - по типовой морфологической структуре, по повторяющемуся неоднократно переносу значения или другому семантическому процессу, по контексту или аналогической синтаксической модели (Караулов 1994а, с.15).

Интересной проблемой является разновидность и способ представления знаний в ассоциативно-вербальной сети. По мнению Ю.Н. Караулова, сеть фиксирует лишь знания, имеющие вербальную форму и составляющие большую часть наших знаний о мире. Эти знания весьма разнородны, зачастую противоречивы и условно разделимы на три части:

Первая часть – это экстралингвистическая информация, запечатленная в словах, словосочетаниях, целых высказываниях и суждениях, называющих и характеризующих предметы и явления текущей жизни носителей, их повседневного взаимодействия и общения, реалии окружающей их действительности. Среди этого разнородного множества есть переменные, сиюминутные, навеянные актуальным состоянием дел в политике, общественной жизни, искусстве, быте, моде и есть явления относительно долговременные, постоянные, связанные со страноведческими особенностями национальной жизни и чертами характера, историей народа и мира.

Вторая часть знаний, образно названная Ю.Н. Карауловым диалоговой, отражает языковое сознание носителей, т.к. содержит элементы рефлексии и оценки по поводу языка, национальной культуры и типовым ситуациям окружающей действительности.

Третья же, самая обширная часть знаний, остается для большинства носителей, по всей видимости, неосознанной. Она касается устройства самого языка, его уровней – фонетики, морфологии, синтаксиса, т.е. грамматики в широком смысле слова и лексики с её многослойной стратификацией, с её распределением по разным стилям речи. Эти интуитивные знания могут быть “расшифрованы” лишь специальными лингвистическими методами и с помощью определенного разработанного инструментария (Караулов 1994а, с.194).

В работе Ю.Н. Караулова “Ассоциативный анализ: новый подход к интерпретации художественного текста” (Караулов 1999б) разработаны и описаны теоретические принципы ассоциативного анализа текста. Ю.Н. Караулов вводит понятие текстового ассоциативного поля – аналога ассоциативному полю, полученному с помощью САЭ. Для перехода к ассоциативному пространству текста Ю.Н. Караулов разрабатывает и методически обосновывает специальную процедуру построения ассоциативных полей из линейной последовательности слов и словосочетаний текста. Эта методика работает в двух направлениях – от текста к полю и от поля к тексту. Ю.Н. Караулов рассматривает такое текстовое ассоциативное поле как ещё один способ представления знаний наряду с фреймом, скриптом, сценарием или “семантическим гештальтом” обычного ассоциативного поля. Он предлагает и их типологию, основанную на двух измерениях – из соотнесения реально выделенных на тексте полей с существующими в лингвистике описаниями родственных им семантических полей и лексико-семантических групп и из различения двух видов полей (знаний) – полей – рецептов и полей – ретушей (Караулов 1999б, с.183). Предложенная Ю.Н. Карауловым процедура превращает “систему текста” в систему ассоциативных полей путем нескольких операций, образно называемых ученым операциями “ДЕ”, а именно:

В итоге через пять шагов любой линейный исходный текст разрушается и получается его ассоциативная структура в виде набора текстовых ассоциативных полей. Сопоставление языковых ассоциативных полей из АТСРЯ и текстовых ассоциативных полей позволило автору прийти к таким утверждениям:

Во-первых, языковое и текстовое ассоциативные поля сопоставимы по объему;

Во-вторых, в текстовом ассоциативном поле отчетливо просматривается внутренняя структура, тяготеющая к семантическому гештальту. В языковом ассоциативном поле также можно “вычленить” семантический гештальт, однако он иногда прослеживается с трудом и не является доминирующей структурой, а выступает наравне с лексической, морфологической, синтаксической, прагматической и статистической при организации всей структуры ассоциативного поля (см. подробнее Новикова 1999).

В-третьих, ассоциативное текстовое поле характеризуется повышенной внутренней динамикой, ориентированной на развитие сюжета. Сюжет как бы направляет его развитие. В языковом ассоциативном поле внутренняя динамика сильна “приглушена”, реакции предопределяются только самим стимулом, его границы размыты.

В-четвертых, практически в каждом текстовом ассоциативном поле присутствует бинарная оппозиция, отражающая антонимические связи реакций со всей их внутренней противоречивостью.

В-пятых, текстовые ассоциативные поля определяются и всей композицией произведения. Она обуславливает порядок появления, открытия полей в тексте, их взаимодействие. При этом поле в тексте обладает всеми свойствами обычного ассоциативного поля, отличаясь от него повышенной диалогичностью (в смысле Бахтина). Ю.Н. Караулов полагает, что “распределённость” одной и той же лексической единицы или словосочетания по разным полям происходит или в следствие полисемантичности слова, или благодаря его связям на синтагматической оси. Эти связи Ю.Н. Караулов называет внешними. Эти внешние связи полей (в совокупности со связями слов внутри каждого поля) образуют ассоциативную структуру текста. Ассоциативная структура текста, по мнению Ю.Н. Караулова, обладает “двойной диалогичностью” и, интерпретируя эти две структуры, можно получить новое знание – и о тексте, и об авторе, и об особенностях восприятия текста читателем. Выдвигая идею ассоциативной структуры текста, Ю.Н. Караулов исходил из того, что язык репрезентируется тремя способами: его можно исследовать как системное образование, как языковую способность его носителя и как совокупность текстов. Каждому способу его интерпретации соответствует определенное методологическое направление – системная лингвистика, лингвистика текста и психолингвистика. В этой же работе Ю.Н. Караулов говорит и об ассоциативной лингвистике как части психолингвистики. Ученый считает, что подобно тому, как лингвистика текста апеллирует к психолингвистическим закономерностям, идея ассоциативной структуры текста обращается к концептуальной схеме ассоциативной лингвистики. Таким образом, выстраивая триаду “язык – текст” – “язык – система” – “язык – способность”, он как бы “распространяет” её и на ассоциативную лингвистику, предлагая схему “ассоциативная структура текста – ассоциативно-вербальная сеть – ассоциативная лексикография”. Согласно Ю.Н. Караулову, язык может быть представлен не только в виде системных отношений, не только в виде большой совокупности текстов, но и в виде АВС, соотносящейся с языковой способностью человека (Караулов 1999б, с.182-182). И основываясь на представлении языка через АВС, что собственно и разрабатывается в ассоциативной лингвистике, выстраивается и теоретическая концепция представления языка через изоморфное ему ассоциативное пространство текстов.

В последнее время, как свидетельствуют материалы XIII международного симпозиума по психолингвистике и теории коммуникации и устный доклад, сделанный на нем Ю.Н. Карауловым, усилия ученого сосредоточились на показателях национального менталитета в АВС (Караулов 2000а) и сопоставительных исследованиях русской и испанской ассоциативно-вербальных сетей. Особенности национального менталитета исследуются на использовании идей построения семантического гештальта ядер русского и испанского языкового сознания. Такое сопоставительное исследование выявило, что сходства и различия между АВС двух языков выявляются на всех уровнях сети от поверхностного – словесного до глубинных – семантического гештальта и лексического ядра (Караулов 2000б, с.205), а именно:

Интересен и сопоставительный анализ стратегий ассоциативного поведения испытуемых, сопоставление семантемных структур в ассоциативных полях и рассмотрение всех указанных проблем сквозь призму гендерного анализа может стать объектом последующего изучения. Эти идеи, сформулированные в рамках сопоставительного подхода к АВС, по всей видимости, должны способствовать как дальнейшему развитию теоретической концепции ассоциативной грамматике, так и качественно новому подходу к сопоставительным исследованиям языкового сознания (Караулов 2000а, с.с.107-109).

Выводы:

1.  История развития САЭ насчитывает примерно два столетия. К 1879 году относится информация о первом применении САЭ. В истории развития и применения АЭ как метода исследования условно можно выделить 5 этапов:

2.  В настоящий момент уже представляется уместным говорить и о возникновении отдельного направления в психолингвистике – ассоциативной лингвистике (концепция Караулова), представленной в современном состоянии ассоциатиавной лексикографией, ассоциативной лексикологией и ассоциативной грамматикой. Согласно этой концепции, язык может быть представлен не только в виде системы отношений, не только как большая совокупность текстов, но и в виде ассоциативно-вербальной сети (АВС), соотносимой с языковой способностью носителя языка. АВС состоит из последовательно усложняющихся и иерархически подчиненных уровней: слово или словосочетание – ассоциативное поле – совокупность ассоциативных полей. На фоне такого представления языка в рамках ассоциативной лингвистики выстраивается изоморфное ему ассоциативное пространство текстов.

3.  В последнее время возрос и прикладной характер применения САЭ, использующегося для решения задач в области усовершенствования методологий обучения иностранному языку, создания ассоциативных словарей, пато- и психодиагностике и психиатрии, улучшения коммуникативных навыков и преодоление коммуникативных барьеров при общении с носителями иной культуры и её понимания. Увеличивается также популярность САЭ в области исследования предметного знания для широкого спектра гуманитарных дисциплин: социологии, культурологии, политологии, бизнеса и маркетинга.

4.  Анализ работ в области использования САЭ за два столетия позволил прийти к выводу, что к настоящему моменту разработана психолингвистическая база САЭ – отработана процедура проведения эксперимента и создан аппарат анализа данных. Установлена и описана (хотя неполностью) система факторов, влияющая на информативность и валидность данных. Было показано, что возраст, пол, профессия и состояние информантов, а также условия проведения эксперимента могут воздействовать на интерпретацию данных как на качественном, так и на количественном уровнях анализа.

5.  В целом, работы с применением САЭ могут быть расквалифицированы по таким параметрам:

Примечания

  1. Курсив мой (прим.автора).
  2. Перевод данного отрывка выполнен автором.
  3. Диз предлагал для эксперимента использовать лишь первую реакцию испытуемого.
  4. В этом эксперименте Диза следует обратить внимание, что после того, когда было выбрано слово “бабочка” все дальнейшие операции, за исключением разделения реакций на синтагматические и парадигматические, не зависели от значения слов-стимулов и слов-реакций.
  5. Направление, разрабатываемое А.А. Залевской и её учениками в области изучения организации внутреннего лексикона человека, по своей глубине и масштабности может быть выделено в отечественной психолингвистике в самостоятельное концептуальное течение, условно называемое нами тверской психолингвистической школой.
  6. Под методической типологией лексики принято понимать установление типов слов с точки зрения тех трудностей, которые они вызывают при усвоении их учащимися.
  7. Курсив мой (прим. автора).
  8. В скобках высказано предположение автора текста.
  9. Имеется в виду процентное соотношение между основными падежами (объектив – локатив – аккузатив и прочее).
  10. В тверской психолингвистической школе понятие синонимии и антонимии расширяется до понятий “симиляров – оппозитивов”, репрезентирующих связи “и/или”.
  11. Курсив мой (прим. автора).
  12. В экспериментах Т.Н. Наумовой испытуемыми были дошкольники 4 и 6 лет, родным для которых был русский или татарский язык (и естественно, эксперимент с русскими детьми проводился на русском языке, а с татарскими – на татарском). Всего в эксперименте приняло участие по 30 русских и 30 татарских мальчиков и 30 русских и 30 татарских девочек (всего 120 человек).
  13. Подробно о стратегиях реагирования мы будем говорить в разделе, посвященном проблеме классификации ассоциаций.
  14. В эксперименте участвовало 12 возрастных групп испытуемых (дошкольники, школьники с первого по десятый класс и взрослые).
  15. Курсив мой (прим. автора).
  16. Изначально автором данного исследования, на наш взгляд, была допущена не совсем верная гипотеза, т.к. образ жизни эстонцев и киргизов и этнический стереотип их поведения вряд ли можно рассматривать как однотипные (даже в советский период).
  17. Языковое ядро обратного словаря содержит самые частотные реакции, которые характеризуются значительно превышающим среднее для всей ассоциативно-вербальной сети число связей с различными единицами вербальной сети.
  18. В проведенном сопоставительном исследовании по материалам АТСРЯ и словаря Дж. Киша АТНАЯ обращает на себя внимание один факт, а именно: несовпадение “временных срезов” собирания ассоциативных данных. Так, словарь Киша собирался в начале семидесятых годов, а корпус АТСРЯ - в начале девяностых. Такой временной сдвиг в 20 лет мог существенно повлиять на языковое сознание информантов. Было бы интересно, на наш взгляд, провести сопоставительный анализ данных Киша со словарем ассоциативных норм под редакцией А.А. Леонтьева, примерно выпущенном в одно время со словарем Киша. При этом крайне любопытным было бы провести сопоставление “капиталистического” и “социалистического” образов мира.
  19. Узкоденотативными знаками считаются как лексические единицы, обладающие высокой конкретной и эмоциональной значимостью для испытуемых, так и семантически расплывчатая и опустошенная лексика (это, м - да, штука и т.д.).
  20. Курсив мой (примечание автора).
  21. Мы сохранили авторскую терминологию.
  22. При данном сопоставлении непроизвольно вспоминается русская классическая литература, в частности, “Преступление и наказание” Ф.М. Достоевского.
  23. Подробное описание этого тезауруса дается в главе “Ассоциативная лексикография”.
  24. Термин, используемый Ю.Н. Карауловым для описания перемещения по связям, которыми каждое слово соединяется со множеством других слов и словоформ в Ассоциативном тезаурусе современного русского языка. При этом “связи в этом “замкнутом сферическом пространстве, которое представляет собой словарь, никогда не обрываются и не заканчиваются, т.к. на место отсутствующей словоформы приходит аналогическая, и словоизменение поддерживается словообразованием, грамматика – лексикой, семантика – прагматикой, морфологическое членение слова – снова аналогией, синтаксис – лексической семантикой и т.д.” (Караулов 1999а, с.19-20).
[ГЛАВНАЯ] [ИНТЕГРАТИВНАЯ МОДЕЛЬ СВОБОДНОГО АССОЦИАТИВНОГО ЭКСПЕРИМЕНТА ] [БИЗНЕС]