[ГЛАВНАЯ]

[ЕЛЕНА ГОРОШКО ]

[БИЗНЕС]

Горошко Е.И.

Языковое сознание: гендерная парадигма Раздел 1. ЯЗЫКОВОЕ СОЗНАНИЕ (К ТЕОРИИ ВОПРОСА)

 Раздел 1. ЯЗЫКОВОЕ СОЗНАНИЕ

Глава 1.1 Понятие “сознание” в парадигме социальных наук

В современной гуманитарной парадигме понятие «сознание» имеет множество трактовок. В одном виде оно существует для философии, другое понятие принято в истории, по-разному трактуется оно и в социологии. Например, на настоящий момент в психологии понятие «сознание» часто определяется как “…свойственный человеку способ отношения к объективной действительности, опосредованный всеобщими формами общественно-исторической деятельности людей. Сознание - это отношение к миру со знанием его объективных закономерностей, свойств и возможностей. ...Сознание, впитав в себя исторический опыт, знания и мышления, выработанные предшествующей историей, осваивает действительность идеально, ставя при этом новые цели и задачи, направляя всю практическую деятельность человека. Сознание формируется в деятельности, чтобы, в свою очередь, влиять на эту деятельность, определяя и регулируя её» (ПС, C.361-362).

Принято считать, что сознание выступает в двух формах: индивидуальной и общественной. В принципиальном плане любое сознание является индивидуальным, поскольку существует в виде “живого сознания” реальных индивидов, воспринимающих, осмысливающих и оценивающих те или иные процессы материального и духовного мира. Индивидуальное сознание развивается вместе с развитием личности, оно индивидуально отражает принципиально неповторимые черты именно данной личности и в этом смысле всегда специфично и оригинально. Но наряду с этим индивидуальное сознание избирательно фиксирует и трансформирует, переводя на свой уровень, инвариантные схемы сознания того общества, того социального окружения, в которых живет данный индивид. И его сознание детерминировано, по образному определению Б. С. Гершунского, тем трансперсональным сознанием, которое реально существует в данном социуме (Гершунский, 1996, C.52). И такое общественное сознание обладает надличностным статусом. Его содержание может косвенно, опосредованно существовать и в опредмеченном виде - в имеющихся формах культуры, в правовых документах, в функционировании социальных институтов. Но, в свою очередь, это общественное сознание воплощается как бы во множестве индивидуальных сознаний, хотя и не может быть сведено к их простой сумме. Таким образом, между индивидуальным и общественным сознанием существует неразрывное единство, а все новообразования в общественном сознании имеют свой источник в индивидуальном сознании, ибо новое содержание общественного сознания, в конце концов, создается только конкретными людьми (Гершунский, 1996, C.52).

Сознание является базовым понятием для многих дисциплин, обозначая способность идеального воспроизведения действительности, а также механизмы и формы такого воспроизведения на разных уровнях. В прошлом веке считалось, что проблема сознания является исключительно предметом гуманитарного знания и, прежде всего, прерогативой таких наук, как философия и психология. XX век существенно раздвинул эти рамки. Многие естественные (физиология, нейропсихология, кибернетика, физика) и гуманитарные (социология, языкознание и т.д.) науки также занимаются изучением сознания и находят в нем некоторые свои собственные закономерности и особенности.

В силу сложности феномена сознания каждая из комплекса изучающих его наук привносит в это изучение свою специфику. Однако для философии и психологии проблема сознания выступает одним из базовых и приоритетных объектов исследования.

Так, в философии сознание рассматривается как осознанное бытие, как отношение “Я” к “не Я”, как свойство высокоорганизованной материи, отражающее действительность в психике человека. Сознание, являясь субъективным образом объективного мира, есть нечто идеальное в противоположность материальному и находится в единстве с ним. По мнению М. К. Мамардашвили, “…сознание - предельное понятие философии как таковой, о чем бы она ни была. Будь то философия природы, общества, права, науки, морали и т.п. Основным орудием и предпосылкой анализа в любом случае здесь будет являться и выступать так или иначе понимаемое сознание» (Мамардашвили, 1990, С.3).

В психологии сознание трактуется как высшая психическая деятельность, которая обеспечивает:

·         обобщенное и целенаправленное отражение внешнего мира, осуществляемое в знаковой форме;

·         увязывание новой информации, полученной от индивида, с его прежним опытом;

·         выделение человеком себя из окружающей среды и противопоставление ей себя как субъекта объекту.

Эта деятельность в основе своей является целеполагающей, т.е. предварительное мысленное построение действий и прогнозирование их последствий, контроль и управление поведением личности, её способность отдавать себе отчет в том, что происходит как в окружающем, так и в её собственном мире. Поскольку предметом сознания является не только внешний мир, но и сам субъект - носитель сознания, то можно говорить о самосознании как одном из существенных элементов сознания. Считается, что основными признаками сознания выступают понятия “отражение”, “отношение”, “целеполагание” и “управление” (Тайны сознательного и бессознательного, 1998, С.7-8).

Вопрос об отношении сознания к материи, материальной основе и идеальной сущности сознания составляет основной вопрос философии, решая который, философ как бы осуществляет свой теоретический выбор в “первородстве” идеального или материального. Мысль, сознание реальны. Но это не объективная, а субъективная реальность. В нашем мозге не происходит физического отпечатка объекта отражения. Предмет, осознаваемый нами, не сводим ни к самому материальному объекту, ни к тем физиологическим процессам, которые происходят в мозгу и порождают этот образ. Будучи субъективным образом объективного мира, сознание неизбежно отражает своеобразие жизненных установок, опыта, интересов и социальной позиции. А субъективность означает неполноту отражения, т.к. образ отражает свойства вещей с большей или меньшей степенью приближения, а иногда и с некоторой степенью тенденциозности.

Сознание относится “…к сфере идеального, к некой своеобразной объективной реальности, отражающей реальность внутреннего, духовного мира человека и его отдельных проявлений: мыслей, чувственных образов, внутренних побуждений, воображения, воли - всякой духовной деятельности вообще» (Гершунский, 1996, С.51).

Структура сознания определяется, прежде всего, тем, что оно есть процесс познания действительности и результат этого процесса - знание. Как познавательная деятельность сознание начинается с чувственного отражения, в образах которого человеку непосредственно является мир вещей, их свойств и отношений, и поднимается до уровня теоретического мышления. Движение от чувственной ступени к теоретическому мышлению осуществляется как бы по бесконечной спирали: каждое удаление отвлеченной мысли от ощущений, восприятий и представлений сопровождается постоянным возвратом к ним.

Существенным моментом сознания является самосознание, которое выражает сознание в его актуальной данности субъекту. Самосознание - это осознание, оценка человеком своего знания, нравственного облика и интересов, идеалов и мотивов поведения, целостная оценка самого себя как деятеля, как чувствующего и мыслящего существа. Самосознание подобно сознанию может быть как индивидуальным, так и общественным. Самосознание тесно связано с понятием рефлексии, поднимаясь до уровня теоретического мышления (Философская энциклопедия, 1970, т.5, С.43-46).

По мнению М. К. Мамардашвили (Тайны сознательного и бессознательного, 1993, С.12-30), традиционный, “внутренний” путь исследования сознания идет от исследования мозга и его структур, однако более эффективным способом изучения сознания является “внешний” способ анализа с помощью моделей. Специалисты по информатике и когнитивной психологии пытаются моделировать некоторые функции мышления, используя современный научный инструментарий. Создаются сложные нежесткие модели, по поведению которых, в особенности если оно неожиданно и не предсказывалось при построении самой модели, пытаются узнать что-то новое. При изучении сознания мы фактически исследуем границу, очерчиваемую и создающуюся взаимодействием исследователя с сознанием. Таким образом, изучая сознание, мы исследуем граничные явления, мы как бы исследуем не само сознание, а возможное, гипотетическое сознание. “И что бы мы ни сказали о сознании, не исчерпывает его всего, и оно никогда не есть это сознание, а всегда что-то ещё. Сознание существует для объективного наблюдателя, исследователя только на границе” (Там же, С.17). В этом, по-видимому, и заключается некий феномен парадоксальности сознания, т.к. “…всякий, кто глубоко занимается сознанием, входит в сферу парадоксальности, к которой невозможно привыкнуть” (Там же, С.30).

В психологии сознание рассматривается как единая полифункциональная психическая система, обеспечивающая нормальную жизнедеятельность социального индивида. Некоторые психологи считают, что сознание не противостоит неосознаваемым процессам, включая их в свое функционирование, обеспечивая возможность их осознавания на основе психической реконструкции, концептуализации и прочее. Развитие всех психических функций в их взаимодействии обеспечивает появление у человека внутреннего отражения внешнего мира, в некотором смысле его модели. Направляющее влияние этой модели на поведение человека предстает как принцип единства сознания и деятельности: деятельность человека направляет и определяет развитие его сознания, а после неё, в большей степени осуществляя регуляцию деятельности человека, улучшает его приспособленность к внешнему миру. Это улучшение происходит за счет того, что сознание формирует внутренний план деятельности, её программу. В этом внутреннем плане синтезируются динамические модели действительности, при помощи которых человек ориентируется в окружающей физической и социальной среде (Рубинштейн, 1957). Сознание развивалось как особое продолжение восприятия, как восприятие внутреннего мира, как внутренний взор. Некоторые исследователи полагают, что сознание родственно как зрительному восприятию (с присущими ему характеристиками: четкости и расплывчатости, наличия центра и периферии, широты поля зрения, разрешающей способности), так и эмоциям, потому что осознание как усвоение некой новой информации достигается при посредстве переживания, что приводит не к мнению, а к убеждению. Сознанию доступны элементы внутреннего мира (образы, мысли, воспоминания и переживания). Сознание как бы аккумулирует способность переживать воображаемое как действительное, прошлое и будущее как настоящее.

Сознание способно направлять поведение. Опираясь на внутреннюю модель мира, оно определяет предварительное, мысленное построение действий, предусматривает их последствия, контролирует своевременную смену стратегии.

В настоящее время в качестве основных свойств сознания выделяют построение отношений, познание и переживание. Все формы и виды отношений синтезируются в структурах сознания и определяют глубинные процессы самооценки и самосознания. Такие высшие психические процессы, как память, восприятие, речь, мышление, эмоции, являются различными гранями сознания и вносят свой вклад в специфику его организации. Сознание - их единство, оно немыслимо без одной из этих составляющих. Это единство есть своего рода синтез. Оно определяет возможность построения внутреннего плана, внутренней модели внешней среды. Однако наиболее очевидна при этом роль языка как орудия внутренней деятельности (Грановская, 1997, с.287). О связи сознания с речевой деятельностью свидетельствуют данные нейрофизиологических наблюдений, описанных в работе С. М. Гриндель (Гриндель, 1985). Так, восстановление сознания у больных с тяжелой травмой мозга совпадает по времени с восстановлением связей между моторно-речевыми зонами левого полушария (у правшей) и другими областями коры головного мозга. А, по мнению Э. А. Костандова, «активация связей гностических корковых участков с двигательной речевой зоной является решающим звеном в структурно-функциональной организации механизмов, обеспечивающих осознание раздражителя» (Костандов, 1984, С.403).

Полагают, что сознание может существовать в следующих формах: орудийно-предметной, языково-речевой, кинезико-проксемической и семиотической (Сорокин, 1988, С.165). В этих четырех формах сознание опредмечивается в индивидуальный, групповой и этнический вербальный и невербальный опыт и создается антропоморфная картина мира (“образ мира”).

Определен список критериев, лежащих в основе дифференциации феномена сознания, и в т. ч. понятия «общественное сознание», и описывающих сущностные черты этого феномена. В этот список входят:

·         наличие своего, особого объекта отражения;

·         наличие специфической формы отражения;

·         наличие общественной потребности, вызвавшей к жизни даннное структурное образование общественного сознания;

·         выполняемую социальную функцию;

·         относительную обособленность, самостоятельность в рамках общественного сознания (Белобородов, 1987, С.135).

Следует также подчеркнуть, что человеческое сознание не может быть полностью гетерогенным образованием, и наряду, например, с национальной принадлежностью его системообразующими факторами являются и половая, и возрастная, и социально-профессиональная принадлежность человека. Значимость этих составляющих различна в разных содержательных пластах обыденного сознания, и дифференцировать их влияние можно только с помощью специально организованного многофакторного исследования, что мы и попытаемся сделать позже, во втором разделе настоящей книги.

Проблема сознания в психологии имеет долгую историю. Еще в недрах христианства возникла идея спонтанной активности души, а в понятие «душа» входил признак её сознательности. Впоследствии эта проблема была одной из ведущих в развитии психологической мысли, но в цели данной работы не входит изложение всей истории развития “человеческого духа”: - от души к сознанию и деятельности. Однако мы бы хотели подчеркнуть, что до сих пор эта проблема является одной из самых насущных, самых практических и настоятельных задач психологической науки (Языковое сознание: парадоксальная рациональность (ЯСПР), 1993, С.49).

До настоящего момента исследование сознания в отечественной психологии сформировалось в рамках деятельностного подхода (ДП). И наиболее принятой в нашей психологической школе считается концепция модели сознания, предложенная А. Н. Леонтьевым. Хотя в последнее время появляется ряд работ, где высказываются и иные точки зрения по проблеме формирования и функционирования сознания, но, как считает, например Е. Ф. Тарасов, концепция деятельностной онтологии сознания, вероятно, пока не имеет альтернатив (Тарасов, 1988, С.176).

В основе ДП как исследовательского метода лежит объяснительная схема, согласно которой объект реального мира, который надо проанализировать, помещается в некую структуру деятельности и таким образом характеризуется через собственные связи между элементами этой структуры (ЯСПР, 1993, С.7). ДП также связан с так называемой “субъект - объектной” схемой, означающей, что если субъект не отделяет от себя свое сознание, то он не может сделать его объектом анализа (Там же). В рамках данной концепции сознание рассматривается трояко: во-первых, сознание - это образ, результат продукта внутренней деятельности; во-вторых, форма самой деятельности; в-третьих, форма продукта, во внешней стороне формы которого застыла деятельность.

Исходя из вышесказанного, «…сознание, как одна из способностей личности формировать и использовать ментальные образы в деятельности и общении, существует в деятельностной форме и во внешней форме продуктов этой деятельности, т.е. в форме культурных предметов. Внешние формы существования сознания - предметная и деятельностная - доступны для внешнего наблюдения и анализа и могут служить способом анализа ментальных образов, доступных только для интроспекции» (Там же, С.10) Отсюда напрямую следует положение, что любая деятельность, предметыи их вербальные описания - дают возможность анализировать сознание личности.

По концепции А. Н. Леонтьева, образующие сознания предстают как элементы процесса восприятия объектов реальной действительности. В результате восприятия объекта в сознании человека возникает психический образ этого объекта. Восприятие осуществляется в процессе функционирования перцептивных систем человека, результат этого процесса - возникновение чувственной ткани образа (совокупности перцептивных данных, полученных от органов чувств). Чувственная ткань представлена в конкретных образах сознания. Это наиболее глубокое и субъективно выраженное образование (Улыбина 2001, С.43). Чувственная ткань имеет различную модальность, разную степень ясности и устойчивости. С чувственной тканью образа мы сталкиваемся, например, когда вспоминаем вкус авокадо. Мы ясно отличаем вкус авокадо от вкуса, например, банана, но вряд ли сможем описать это словесно. Чувственная ткань образа позволяет человеку разделять внутренний и внешний мир (Там же, С.44). И чувственная ткань образа - это первая из образующих сознания по А. Н. Леонтьеву. Чувственная ткань образа осмысляется при помощи личностного смысла. И чувственная ткань, и личностный смысл являются элементами индивидуальной психики и доступны только для самонаблюдения. Для наблюдения эти образующие сознания становятся доступны лишь в процессе означивания или “пересказа” личностного смысла чувственного объекта при помощи общественно закрепленных знаний (значений) (Леонтьев, 1979, 1988). А система значений позволяет интегрировать общественно-исторический опыт и процесс индивидуального психического отражения, создавая возможность для контакта, для совместной деятельности. Значения образуют некий трамплин для связи человека с внешним миром и позволяют интегрировать коллективный опыт в систему своего индивидуального опыта, выходя при этом за рамки как актуального времени, так и непосредственного восприятия. А. Н. Леонтьев говорил так же и о двойной функции значений для человека. Они и объекты человеческого сознания, и способы осознания, которые функционируют в процессах, определяющих предметную действительность. Поясняя эту мысль А. Н. Леонтьева, Е. В. Улыбина пишет: «Нечто может стать фактом осознания только при связи со значением, в процессе означивания. Язык, система значений создают в структуре психики как бы дополнительную плоскость отражения, которая за счет обобщения, «огрубления» создает эффект отстранения, отчуждения от собственных непосредственных впечатлений, позволяя делать их предметом наблюдения и анализа» (Улыбина 2001, С.45).

Личностный смысл как составляющая сознания в наибольшей степени связан с пристрастностью сознания, с его субъективностью. Считается, что «он отражает наиболее глубинное, интимное содержание психики и в нем в наибольшей степени выражены реальные потребности человека» (Там же, С.46). При этом личностный смысл может быть достаточно близок к значению, формируемому социумом, но никогда не совпадать с ним полностью. Получив значение готовым, субъект как бы «приспосабливает» его к себе, что неизбежно приводит к некоторым поправкам, уточнениям и добавлениям (Там же). Между личностным смыслом и значением часто возникает противоречие, что приводит к личностному напряжению и в результате к конфликту между реальным содержанием внешнего мира и внешне осознаваемым, «только знаемым» субъектом. Однако в этом случае можно говорить о конфликте весьма условно. Так, Д. А. Леонтьев полагает, что деление общественно значимое и индивидуально значимое весьма условно, т.к. личностный смысл также может быть социален по своему происхождению, как и значению, и вряд ли можно говорить о строгой бинарной оппозиции (Леонтьев, 1996, С.21).

В. П. Зинченко к образующим сознания А. Н. Леонтьева привнес понятие “биодинамической ткани действия”, в результате функционирования которой возникает чувственная ткань. “Биодинамическая ткань действия” образуется из совокупности динамических, темпоральных и силовых характеристик живого движения и предметного действия (Зинченко, 1991). В новой схеме структуры сознания выделяется два слоя: рефлексивный и бытийный. Смысл и значение образуют рефлексивный слой сознания, а биодинамическая ткань деятельности и действия и чувственная ткань образуют бытийный слой сознания. Компоненты этой структуры не являются независимыми, поскольку они имеют общий источник происхождения - предметное и социальное (совокупное действие). И именно это действие “предметное” и “социальное” является тем источником, который формирует сознание (ЯСПР, 1993, с.62).

Таким образом, по А. Н. Леонтьеву, чувственная ткань образа, смысл и значение - это именно те составляющие сознания, которые описывают восприятие объекта реальной действительности (Леонтьев, 1988). По данной концепции, процесс восприятия объекта реальной действительности неязыковой природы приводит к формированию в сознании чувственной ткани, осмысляемой, а затем означиваемой при помощи общественно закрепленных тканей. Эти знания (значения), а следовательно, через них и образы сознания (и чувственная ткань, и личностный смысл) могут функционировать в интерсубъектном пространстве и могут быть доступны для восприятия только в том случае, если они оказываются ассоциативно связанными с другим предметом, играющим роль тела знака (означающего). При этом чаще всего значение связано с телом знака, поэтому в концепции А. Н. Леонтьева сознание является преимущественно языковым сознанием[1] (Там же, с.11). Он полагал, что значения существуют, прежде всего, в языке, который является их носителем, но не создателем[2].

 

Сразу же следует заметить, что на сегодняшний день состояние, сложившееся в лингвистике вокруг этого понятия и его трактовок, может быть определено как патовое (Спивак, 2000). И это, безусловно, вполне объяснимо как принципиальной сложностью его описания и выделения, так и расхождениями в различных антропоориентированных дисциплинах собственно в понимании самого феномена «сознания», что косвенно и отражается сразу же и в лингвистике. Многие специалисты по сознанию убеждены, что «…пути решения проблемы должны быть резко нетрадиционными» (Там же, С.17).

В отечественном языкознании разработка этой проблемы, как правило, ассоциируется с категорией языкового мышления, реализуясь совершенно четко при разработке таких его аспектов, как «языковая личность», «языковая картина мира», «языковая ментальность».

Одно из первых определений термина языковое сознание приводится в Словаре лингвистических терминов О. С. Ахмановой: «Сознание языковое... Особенности культуры и общественной жизни данного человеческого коллектива, определившие его психическое своеобразие и отразившиеся в специфических чертах данного языка» (1966, С. 188). Далее, претерпевая диалектическое развитие, термин «языковое сознание» стал рассматриваться больше «как совокупность знаний, представлений, суждений о языке, элементах его структуры, их функциональных особенностях, о нормах произношения, словоупотребления…», восходя в этом в этом понимании к работам И. А. Бодуэна де Куртенэ ("языковые представления", "чутье языка народом"), Л. В. Щербы ("лингвистический инстинкт", "языковое чутье"), Э. М. Уленбека ("языковая компетентность") и др. (Блинова, 1989, С.122).

Примерно с начала 80-х годов, с поворотом лингвистики к проблемам описания человеческого фактора в языке и возникновением в ней самой антропоориентированных отраслей (психолингвистики, прагматики, теории коммуникации) языковое сознание в антропоориентированном «философском» осмыслении предстает как одна из форм общественного сознания, которая имеет «свой, особый объект отражения, - язык, выполняющий особую социальную функцию - обслуживание потребностей речевой деятельности»(Белобородов, 1987, С.134). При этом считается, что языковое сознание, как и любая другая форма общественного сознания, представляет двухуровневую структуру. Первый уровень - теоретически систематизированный, парадигмальный, включающий лингвистические теории и идеологические элементы, и второй уровень - не систематизированный, к которому относятся обыденные взгляды, элементы социальной психологии, интуитивные представления о языке и прочее (см. Блинова, 1989, С.122).

Обращаем внимание читателя на то, что в мировой психологической, лингвистической и философской литературе существует два взаимоисключающих подхода к соотношению языка и сознания. В основе одного из подходов лежит мысль о том, что единицей сознания (т.е. того, при помощи чего оно существует) является система вербальных значений и обслуживающих эти значения разноуровневых коммуникативных средств (иными словами: система языковых знаков) (Там же, С.16). Отсюда вытекают все неогумбольдтианские концепции в зарубежной лингвистике. Согласно другому подходу, единицей сознания является предметное значение. В этом случае язык рассматривается как система значений, способных актуализироваться и в вербальной форме. Мы не будем вдаваться в детальный анализ и описание этих зачастую взаимоисключающих друг друга подходов, т.к. это не входит в цели нашей работы. Подчеркнем лишь то, что оба эти подхода снискали громадное количество как своих последователей, так и оппонентов, и оба доказали свое право на существование, хотя первый подход, например в советском языкознании, постоянно подвергался суровой критике.

С конца 80-х - начала 90-х, с идеологическим освобождением отечественной лингвистики от официальной «марксистской» доктрины, рассмотрение понятия «сознание» претерпело значительные изменения. В настоящий момент самыми распространенными являются две его трактовки. В широком значении языковое сознание включает в себя отражение объективного мира в двухстороннем знаке, в котором соединены представления о предметах и явлениях объективного мира со звукомоторными представлениями. Суть этой связи, например по В. Гумбольдту, отражает внутреннюю форму языка. Языковое сознание является своего рода рефлексией над языком и модусами его существования (Тарасов, 1996, С.9).

В узком значении языковое сознание можно определить как отражение специфической языковой структуры в подсознании носителей языка. Это совокупность законов, правил и закономерностей языка на уровне умений, проявляющаяся в способности правильно выбрать и употребить языковые средства в процессе коммуникации. И в таком «узком» определении языковое сознание практически «смыкается» с понятием «языковая компетенция». Например, носитель языка может оценить любое речевое высказывание как правильное или нет, не всегда умея при этом объяснить основания для своей оценки. И критерием правильности для него выступает языковое сознание. Следует заметить также, что наличие ярко выраженного ценностного момента является существенной чертой языкового сознания. С этим связано присутствие в языковом сознании как некой языковой нормы и языковой деятельности, так и критических установок по отношению к тому, что этим нормам не соответствует.

В традиционном обществе языковое сознание практически является гомогенным, а критический компонент реализуется в отношении к другому языку/подъязыку или же диалекту, а также к языку специфических языковых групп (женский/мужской язык, язык людей, находящихся в условиях депривации, и прочее). Распад традиционной культуры и социальные катаклизмы приводят к нарушению однородности языкового сознания, возникают различные инварианты языкового сознания, ориентированные на идеалы и нормы разных социальных групп, которые могут противоречить друг другу. Эта ситуация может осложняться и формированием специальных сфер общения, обслуживаемых специфическими подъязыками (Фефилов, 1988, С.184).

Развитие культуры и общества приводит к тому, что в языковое сознание входит диахронический компонент (измерение). ...И любые языковые инновации рассматриваются и как прогресс, и как регресс, в зависимости от позиции оценивающего.

Полагают, что процесс формирования сознания лежит в основе формирования коммуникации и непосредственно в ней протекает. При этом язык предстает одновременно и как результат и как средство деятельности сознания, т.к. с одной стороны, язык представляет собой “…зафиксированное на различных этапах развитие сознания и воплощенное в языковых единицах и языковых отношениях самосознание и миропонимание человека, а с другой стороны, язык - это фиксирующееся на современном этапе развития сознания и выражаемое с помощью языковых единиц и взаимоотношений самосознание и миропонимание. Взаимодействие же воплощенных в языке мыслительных понятий, т.е. ставших языковыми мыслительных категорий, и выражаемой с помощью языка мыслительной концептуализации субъективного и объективного мира и создает феномен языка» (Фефилов, 1988, С.184).

И естественно, что становление человеческого сознания непосредственно связано с развитием языка. Ещё в XIX веке известный русский лингвист А. А. Потебня высказал мысль о том, что язык связан с развитием процессов отвлечения от действительности. Он полагал, что было бы неправильно видеть роль слова только в том, что оно лишь закрепляет, фиксирует в определенном знаке уже готовую мысль, уже достигнутые результаты отвлечения. Слово, по его мнению, должно рассматриваться как внутренне необходимый орган мысли, как средство добывать мысль из материала восприятий. Добывание же мысли начинается с разложения, дробления чувственных образов, которое невозможно без слова. Он говорил, что “…внутренняя форма слова есть отношение содержания мысли к сознанию: она показывает, как представляется человеку его собственная мысль» (Потебня, 1892, С.82-83). И развитие мышления, и отвлечение, и самосознание А. А. Потебня объединяет в единый целостный процесс, ведущая роль в котором принадлежит языку: “Образ как безымянный конгломерат отдельных актов души не существует для самосознания и уясняется только по мере того, как мы раздробляем его, превращая посредством слова в суждения, совокупность которых есть понятие” (Там же, С.160). А. А. Потебня считал, что язык, вообще, “…относится ко всем основным средствам прогресса, как первое и основное» (Потебня, 1976, С.211). Язык помогает человеку познавать не только окружающий мир, но и самого себя в этом мире. Более того, по А. А. Потебне, “Язык есть средство понимать самого себя” (Там же, С.149).

Интересный фактический материал о роли языка и речи в развитии, например процессов членения чувственных впечатлений, был получен в сурдопсихологии (Чуприкова, 1981, С.19-20). Было доказано, что недоразвитие речи затрудняет расчленение и выделение признаков предметов, которые в восприятии глухих слиты, плотно примыкают друг к другу. В связи с этим была высказана мысль о том, что название признака предмета помогает этому признаку проявиться и что поэтому для развития логического мышления надо “купаться в языке”, быть “насыщенным” им. Глухие дети отстают от своих нормально слышащих сверстников в умении членить предметы на части, особенно если различие частей не бросается в глаза. Речевые средства, овладение словами, обозначающими название частей и свойств предметов, позволяют выделять эти отдельные части и свойства, группировать и обобщать предметы по разным признакам, мысленно отвлекать отдельные части и свойства друг от друга (Психология глухих детей, 1971).

К настоящему моменту исследования языкового сознания в отечественной лингвистике в основном опираются на методологические схемы, выработанные в рамках ДП, описанного в предыдущей части 1.1. Считается, что, вероятно, на сегодняшнем этапе развития лингвистики определение языкового сознания, скорее всего, должно быть многоаспектным: «…либо это единство ментальных и языковых структур в противопоставлении их в совокупности структурам деятельности; либо это знание языка и в его строении, и в принципах его использования для достижения своих целей, либо это оперирование языковыми структурами для прояснения когнитивных структур» (Сусов, 1988, С.174).

Довольно нетривиальной и полезной для нашего исследования представляется точка зрения А. Н. Портнова (Портнов, 1998). Он говорит о языке как о действенном сознании. Автор трактует эту проблему с позиции диалектики всеобщего – общего – особенного – единичного. На уровне всеобщего язык представляется как универсальная способность человека и как универсальная семиотическая магасистема (термин А. Н. Портнова). На уровне обыденного и единичного язык же представляется с субъективной стороны. Здесь, с точки зрения семиотики, язык как семиотическая система – целостен и закончен. Однако (и в этом заключается вся парадоксальность этой системы) он и принципиально не может быть закончен, т.к. создаваемые человеком тексты и высказывания «способны вместить в себя бесконечную информацию» (Там же, С.434). Отсюда следует вывод, что семиотические средства сознания должны рассматриваться в качестве «дополнительности» по отношению друг к другу языков. Основываясь на этом допущении, А. Н. Портнов выводит свою «антропоориентированную» теорию сознания: «для того, чтобы понять глубинное устройство сознания, мало ввести представление «о языках мысли», «функциональном» или «когнитивном» базисе сознания, необходимо понять взаимодействие всех знаковых систем, используемых сознанием с его внутренним языком» (Там же, С.436). При этом язык можно рассматривать как действительное сознание в таких моментах:

·       сознание становится действительным в его реализации или в тексте, или в речевом высказывании;

·       действительность сознания проступает в нашем собственном монологе или внутреннем диалоге с воображаемым собеседником;

·       действенность сознания реализуется в мире текстов, где сознание обретает действительность, включаясь в процесс интерпретации той "превращенной формы", которая стоит за текстом и за знаком.

В первом случае оно проходит путь от более или менее ясно ощущаемой смысловой интенции через поиски упорядоченности, обретение слов (номинацию) к определенной структуре (предикации, синтаксису) и окончательному оформлению в материи знака. При этом каждый последующий этап означает дальнейшую экспликацию содержания сознания. Во втором случае движение от «…внешней формы к содержанию не так прямолинейно, сознание интерпретатора может скользить "по поверхности" знака, отвлекаться на побочные моменты, проваливаться в смысловые ниши непонимания, но если все же удалось осуществить движение к смыслу, то каждый этап здесь означает все большую действительность понимающего сознания» (Там же, С.436).

Считается, что языковое сознание не может быть объектом анализа в момент протекания процессов, его реализующих. Оно может быть исследовано только как продукт прошедшей, бывшей деятельности, т.е. может стать объектом анализа только в своих превращенных, отчужденных от субъектов сознания формах культурных предметов и квазипредметов (ЯСПР, 1993, С.8).

Однако, как мы упомянули ранее, наиболее адекватное представление о языковом сознании человека было выработано в рамках понятийной парадигмы “деятельность” - “культура” - “сознание” - “личность” (Тарасов 1993а, 1993б). В концепции ДП эти категории структурно связаны и определимы друг через друга. Так, сознание являет собой одну из способностей личности формировать и использовать ментальные образы в деятельностной форме и во внешней форме продуктов этой деятельности, т. е. в форме предметов культуры. Внешние формы существования сознания - предметная и деятельностная - доступны для внешнего наблюдения и анализа и могут служить также средством для изучения ментальных образов, которые доступны только для интроспекции (Там же, С.9-10). Поэтому деятельность, культурные предметы и их вербальные описания - это возможность анализировать сознание и личность, а для языковеда они предоставляют великолепную возможность судить о содержании языковых единиц и речевых сообщений.

С психолингвистических позиций краткий генезис этого понятия за последние десять лет приводится в работе Е. Ф. Тарасова «Языковое сознание и его познавательный статус» (Тарасов, 2001). В психолингвистике этот термин активно в лингвистическом описании «работает» при анализе речепорождающих и воспринимающих процессов, онтогенеза языка и речевого общения. По мнению Е. Ф. Тарасова, это понятие нацелено более всего «на схватывание, описание и анализ содержательной стороны речевых процессов в контексте неречевой деятельности коммуникантов» (Там же, С.301). При этом Е. Ф. Тарасов полагает, что словосочетание «языковое сознание» используется двояко. С одной стороны, оно используется «для анализа образов (языкового) сознания, ассоциированных с языковыми знаками и поэтому вовлекаемых в производство и восприятие речи, а с другой стороны, это понятие указывает на образы сознания, в качестве инстумента анализа знаний, ассоциированных с телами языковых знаний» (Там же). Таким образом, в психолингвистике сложилась ситуация, когда одно и то же понятие используется и как знак некоторой онтологии, и как знак некоего научного понятия для анализа этой же онтологии. Аналогичная ситуация в психолингвистике, например, сложилась и с понятием «деятельность». Е. Ф. Тарасов считает, что нужда в возникновении нового термина в психолингвистике возникла в силу «…недостаточной адекватности понятия «языковое значение»» (Там же, С.303). Более того, Е. Ф. Тарасов относит этот термин к стыковым, междисциплинарным понятиям, как собственно, и саму психолингвистику ученый определяет как «стыковую дисциплину».

Критический анализ существующего положения дел по проблеме языкового сознания в отечественной лингвистике после IX Всесоюзного симпозиума по психолингвистике и теории коммуникации наиболее полно произведен в работе А. А. Залевской (Залевской, 1990, С.85-91), написанной практически по его итогам. Проведя анализ материалов симпозиума, А. А. Залевская выделила четыре основных момента, возникающих при попытке описать это понятие в парадигме современной психолингвистики:

·                     терминологические трудности определения самого понятия «языковое сознание»;

·                     настоятельность дифференцирующего подхода к определению понятий «сознание» и «метасознание»;

·                     наличие узкой и широкой трактовки этого понятия;

·                     привнесение аксиологического элемента собственно в его определение.

Например, А. А. Залевская пишет: «Понятие языкового сознания функционирует в научных текстах не как одно терминосочетание, а в качестве интуитивно найденного обозначения различных "ясно-смутных" представлений об обозначаемых, часто синонимичных “языковому мышлению” (Там же, С.85). А. А. Залевская отмечает, что некоторые исследователи используют как синонимические и взаимозаменяемые такие понятия, как языковое мышление и речевое мышление, подменяя одно понятие другим без их четкого и ясного определения. А. А. Залевская полагает, что важно дифференцировать понятие универсальное сознание/мышление и частные понятия языковое/речевое сознание/мышление, которые фигурируют наряду с понятиями знаковое сознание, когнитивное сознание, метаязыковое сознание, неязыковое сознание и т.д. По мнению А. А. Залевской, наиболее полно рабочее понятие «языковое сознание» раскрыто у Ю. А. Сорокина (Сорокин, 1988, С.164-165), понимающего под сознанием форму существования человеческого интеллекта и духа, ансамбль когнитивно-эмотивных и аксиологических структур, имеющих нейрофизиологическую основу ... и работающих в информационно-телеологическом режиме (опережающее отражение). Формами существования сознания и в то же время “…способами стабилизации вербального и невербального опыта, позволяющими фиксировать и останавливать динамический поток опыта, переведя его в статическое состояние, является орудийно-предметное, языковое/речевое, кинезико-проксематическое и семиотическое сознание, посредством которых опредмечивается индивидуальный, групповой и этнический опыт и конструируется «образ мира»» (Там же). В связи с этим А. А. Залевская высказывает предположение, что помимо взаимодействия сознательного и бессознательного работа сознания обеспечивается и перцептивной базой, без которой становление когнитивно - эмоциональной и аксиологической составляющих сознания является попросту нереальным. При этом А. А. Залевская подчеркивает, что для Ю. А. Сорокина однако остается неясным, насколько глубоко сознание или подсознание участвует в обеспечении опережающего отражения.

А вот точка зрения А. Н. Портнова, считает А. А. Залевская, несколько иная. Под знаковым сознанием исследователь понимает прежде всего особый срез сознательного опыта, непосредственно связанный с усвоением, знанием и употреблением правил и норм употребления знаков и знаковых операций, выражения сознательного опыта в знаках и текстах и перекодирования одних знаковых выражений в другие. При этом национальный язык выступает как ядро знакового сознания, включающее фономорфологическую, лексико-семантическую, синтаксическую и прагмалингвистическую подсистемы с выделением в составе последней метакоммуникативного уровня, т. е. знаний и умений определять возможное и невозможное в знаковом поведении.

Нет четкого мнения, как полагает А. А. Залевская, и по поводу разграничения и описания языкового и метаязыкового сознания. Это, в частности, касается степени детализации рассматриваемых понятий. Например, О. Д. Наумова разграничивает языковое/речевое сознание, языковое/речевое мышление (Наумова, 1988, С.124-125). Если же не проводить разграничения между понятиями языковое/речевое сознание/мышление, то необходимо, по мнению А.А. Залевской, выделить следующее:

·                     языковое сознание большинством исследователей рассматривается с позиций "образа мира" или "модели мира".

·                     языковое сознание считают средством формирования, хранения и переработки языковых знаков вместе с выражаемыми ими значениями, правилами их сочетания и употребления, а также с отношением к ним со стороны человека, взглядами и установками на язык и его элементы.

·                     языковое сознание увязывают с понятием языковой нормы и с наличием в нем ярко выраженного ценностного элемента.

Особое внимание А. А. Залевская вслед за Е. Ф Тарасовым обращает на то, что рядом авторов проводится разграничение "широкого" и "узкого" значений термина "языковое сознание". Так, Р. С. Каспранский (Каспранский, 1988, С.84) в одном случае говорит об отражении объективного мира в двустороннем знаке, а в другом - об отражении специфической языковой структуры в подсознании носителя языка на уровне умений, связанных с выбором и употреблением языковых средств в процессе коммуникации. Языковое сознание в узком смысле выступает, по мнению автора, критерием правильности языкового произведения, хотя носитель языка не всегда может объяснить свою оценку. Однако А. А. Залевская считает, что Р. С. Каспранский не говорит о соотношении определения языковое сознание с понятиями чувство языка и метаязыковое сознание, но можно предположить, что с первым из названных понятий согласуется узкое значение обсуждаемого термина.

А. А. Залевская указывает на определенные характеристики, присущие этому объекту: социальный характер формирования структур сознания, связанных с языковыми знаками, многослойность, способность оценивать воздействия как символы и сообщения языковой/речевой формы сознания; аксиологический окрас; особую роль стихийной или управляемой трансформации языкового сознания в процессе овладения иностранным языком, что ведет к развитию "межъязыкового сознания" и особенности его проявления (Там же, С.88).

Подводя итог анализу определений этого понятия, сама А. А. Залевская наиболее удачной считает концепцию Г. В. Ейгера, который рассматривает языковое сознание как один из видов обыденного сознания, являющийся механизмом управления речевой деятельностью. Этот механизм формирует, хранит и преобразует языковые знаки, правила их сочетания и употребления, а также взгляды и установки на язык и его элементы. При этом языковое сознание является обязательным условием для существования и развития всех других форм сознания, а специфика феномена языкового сознания обнаруживается через конкретные проявления, в процессе функционирования, что делает необходимым детальный анализ различных функций языкового сознания, а именно:

“отражательной функции, которая создает "языковую картину мира" и находит свое отражение в языковых значениях, языковых формах и типах связи между словами;

оценочной функции, имеющей различные аспекты в зависимости от характера отношения к языковым фактам, в том числе:

нормативный (ортологический), функционально-стилистический, эстетический, этический, вероятностный, темпоральный, ксеноразличительный (т. е. выделение "своего" и "заимствованного" в словарном составе языка) и социальный аспекты;

ориентировочно-селективной функции, обеспечивающей ориентировку в ситуации для выбора языковых средств в соответствии с коммуникативным заданием при производстве речи или ориентировку в структуре сообщения для перехода от поверхностных структур к глубинным (т. е. к замыслу высказывания) при восприятии речи;

интерпретационной функции, реализующейся в двух аспектах: внутриязыковом и межъязыковом; в обоих случаях речь идет об интерпретации языковых явлений, а не внеязыковой действительности; сюда относится интерпретация новых слов, необычных сочетаний слов, сложных структур (в рамках одного и того же языка) или интерпретация знаков других языков (естественных или искусственных);

регулятивно-управляющей функции, выступающей в виде механизма обратной связи с двумя каналами: контрольно-управляющим (контроль за речевыми операциями) и оценочно-регулятивным (оценка высказывания с точки зрения соответствия действующим нормам)” (Ейгер, 1988, С.91).

Помимо сказанного обзор работ последнего времени, изучающих проблемы языкового знания, позволил обнаружить интересную закономерность: научная мысль скорее “отталкивается и развивается” не от исследования собственно языковой реальности и пониманию (в т. ч. таких её составляющих, как “языковое сознание”), а от “внеязыковой реальности” (прежде всего психологической) - через её описание, изучение и интерпретацию - к формированию представлений о языковом сознании (ЯСПР, 1993, С.22). Данное положение возникло в силу того, что сложность собственно самого объекта исследования, по всей видимости, превышает когнитивные возможности лингвистики и возможности её понятийного аппарата. И здесь мы наблюдаем некий парадокс: лингвистика при исследовании языкового сознания в виде неких вербальных фиксаций, создала изощренные процедуры аналитического исследования, психологическая реальность которых отнюдь не всегда очевидна. Поэтому при решении проблем, связанных с языковым сознанием, анализом процессов оперирования образами сознания, лингвисты всё чаще и чаще обращаются к частнонаучной психологической методологии. Это является уместным для поиска психологической реальности, стоящей за лингвистическими процедурами анализа речевых высказываний (Там же, С.14-15). Например, при изучении проблемы метафоризации, одного из ключевых процессов при оперировании образами сознания, когда “постижение некой новой реальности происходит при помощи уже ранее освоенных познавательных средств”, лингвистика создала целый комплекс аналитических процедур, адекватность которых может быть проверена только при обосновании их психологической реальности (Там же, С.15). Поэтому и происходят постоянные попытки привлечения новых познавательных средств и методов исследования других наук в традиционную область знания лингвистики, и в т. ч. психолингвистики[3].

На наш взгляд, конечно, можно только приветствовать это всё усиливающееся “стирание” межпредметных и методологических рамок, интеграцию знаний разного уровня, проведение междисциплинарных исследований системного характера, объединяющих различные подходы и уровни анализа. Однако помимо этого было замечено, что иногда междисциплинарным исследованиям “…явно недостает рефлексии методологии системного подхода, подразумевающей четкое осознание границ специфики каждого уровня анализа, каждой дисциплины, могущей составить компонент или аспект системного рассмотрения той или иной реальности» (Там же, С.23). Часто они “грешат” малодифференцированным подходом к научно-познавательной деятельности и нивелировкой специфики отдельной дисциплины. Необходимо формулирование и формирование нередукционистского представления каждым научным направлением. Лишь только затем возможно их объединение на некоторой единой основе в виде комплексной, по сути исследовательской задачи. И это особенно важно при решении проблем языкового сознания, лежащих на перекрестке языкознании и психологии. Поэтому и является особо актуальным сегодня осознание различий в специфике психического и лингвистического подходов к её решению.

Отдельно хочется подчеркнуть и то, что поиск психологических эквивалентов языковых явлений как одного из способов решений вопроса об их существовании, имеет давнюю историю (Ф. де Соссюр), в т.ч. и в русском языкознании (И. А. Бодуэн де Куртенэ, Л. В. Щерба, Е. Д. Поливанов), заставляя филологов всё чаще и чаще обращаться к более “психологической трактовке” понятия «языковое сознание». В то же время у ряда лингвистов такое положение дел вызывало и продолжает вызывать серьезную критику. В свое время ещё Р. Якобсон предостерегал о несостоятельности такого подхода. По его мнению, основной его недостаток заключается в том, что он выводит исследователя за рамки лингвистики.

Следует заметить, что на данном этапе некоторые лингвисты считают необходимым всё же разграничивать лингвистические и психологические подходы к языковому сознанию, чтобы избежать редуцирования представления о собственном предмете (Стеценко, 1988, С.170). Они полагают, что целесообразно дифференцировать психологический и лингвистический подходы к определению языкового сознания. Так, психологический подход к языковому сознанию заключается в определении того, что человеку дает - в плане стоящих перед ним задач - употребление языка и осуществление речевых процессов. При таком подходе языковое сознание рассматривается как один из уровней в структуре целостной картины мира человека, как некий инвариант из множества возможных схем освоения мира, социальной реальности, который в наибольшей степени приспособлен для целей коммуникации между людьми. Лингвистический же подход к языковому сознанию скорее должен быть ориентирован на то, какую роль в функционировании системы языка играет реальный внеязыковой контекст жизнедеятельности человека, и прежде всего реализация им, человком, коммуникативных задач. Такое разграничение подходов, как считает, например А. П. Стеценко, обеспечивает “основу для конструирования нередуцированного представления о языковом сознании” (Там же, С.171)”.

Для современной лингвистики крайне важным стало и выяснение вопроса о том, как представить себе сам тип существования языковых структур вне “материи” языка, речи (ЯСПР, 1993, С.24). И для обоснования онтологического статуса языковых явлений обращаются к своеобразному пониманию “ментальности” (куда относится и сознание и другие психологические реалии), т.е. через поиск психологических эквивалентов (основ) языковых явлений осуществляется описание и объяснение способа существования последних за пределами “материи” языка - в “материи” сознания. Однако, как уже говорилось выше, данный психологический подход путем апелляции к ментальности оценивался и продолжает оцениваться у ряда лингвистов неоднозначно (и сорее более отрицательно, чем положительно). Он как бы уводит в сторону, толкает их на бесконечные редукции языка к явлениям другого уровня, он не обеспечивает реальной междисциплинарности исследования, не создает системные модели языка. Скорее “сознание, мышление и любой другой элемент ментальности может выступать в качестве компонента деятельности лингвистического познания и стать в этом смысле объектом лингвистического анализа, но не в качестве цели, на которую ориентировано исследование, а лишь в определенной роли - в роли эвристического приема или какого-либо иного средства осуществления этой деятельности” (Там же, С.29). В задачу лингвиста не должно входить собственно изучение сознания (в т. ч. языкового), объяснение и описание его структуры, функций, этапов развития и прочее. Скорее, лингвист должен «ориентироваться на изучение имманентных закономерностей зарождения функционирования и развития языка как такового, и только в рамках решения этого основного вопроса становится возможным лингвистическое изучение неязыковой реальности - с точки зрения того, какую роль она играет в данных процессах (Там же, С.30)[4]». В лингвистике языковое сознание не должно быть самоцелью. Скорее данное понятие удобно рассматривать как гносеологическую экспликацию того факта, что социальные феномены высокой степени обобщенности (способы видения мира, национально-специфические особенности жизни людей и т. д.) могут быть значимы в процессах порождения, функционирования и развития языка.

Следует подчеркнуть, что при решении проблем языкового сознания её методологический аспект до сих пор является одним из наиболее дискутируемых вопросов. И здесь можно также обозначить ряд моментов.

Во-первых, самым существенным для решения проблемы языкового сознания является определение и выделение онтологических предпосылок построения теории сознания (Тарасов, 1988, С.176). В отечественной лингвистике, как уже отмечалось выше, наибольшее распространение получила деятельностная онтология сознания.

Во-вторых, эмпирический анализ сознания как объекта интроспекции связан с проблемой зависимости результата анализа и шкалы его размерности от средств анализа (“прибора”). Каждый исследователь сознания может столкнуться с фактом несовместимости результатов, полученных с помощью разных приборов, или, образно говоря, в различных системах координат. Следовательно, эмпирический статус сознания позволяет рассматривать его как объект анализа только в системе, вместе с “прибором” (Там же).

В-третьих, при проведении данных исследований необходимо учитывать специфику и дифференциацию языкового, метаязыкового и неязыкового сознания. Особенно важно данное разграничение при лингвистических исследованиях сознания. Так, под языковым сознанием рассматривают совокупность всех структур сознания, связанных с языковыми знаками. Данный тип сознания существует для человека, прежде всего, в форме значений, смыслов, в амодальном образе мира. Определение метаязыкового сознания включает в себя специализированное языковое сознание, предназначенное для членения, категоризации и организации потока речи. Помимо этого в сознании можно вычленить такие структуры, которые до сих пор ещё вербально не осмыслены или могут с большим трудом поддаться такому осмыслению (цветовые, эмоциональные, музыкальные ощущения и прочее). Такие структуры могут быть отнесены к неязыковому сознанию. Психолингвистическая специфика языкового и метаязыкового сознания непосредственно связана с процессами порождения, восприятия и понимания речи. Одной из проблем является также и формирование общности структур языкового сознания, неязыкового сознания и метасознания - необходимой предпосылки для речевой коммуникации (Там же, С.177).

Отсюда становится понятным, что и попытки анализа ментальной (идеальной) формы сознания будут требовать решения ряда проблем, описание которых было предложено Е. Ф. Тарасовым в книге “Ментальность россиян” при исследовании ассоциативных полей представителей разных культур (1997). И одной из первой здесь стала проблема овнешнения осознаваемых и неосознаваемых уровней сознания, т. е. как сделать сознание доступным для познания его другими людьми. Вторая проблема, которая была уже нами упомянута, связана с выбором онтологии, в которой строится объектная область исследования. Окружающий мир открывается человеку в ходе воздействия на него и отображается в его сознании в форме некоторых психических образов, организованная совокупность которых составляет его образ мира (Ментальность россиян, 1997, С.254). Этот образ мира и служит человеку своеобразным ориентиром в его жизни. И психические образы сознания, которые возникли в ходе воздействия на этот мир, начинают “обслуживать” всю жизнедеятельность человека и становятся в разной степени доступными для анализа. При этом не последнее место принадлежит речевой деятельности людей, которая обеспечивает взаимодействие “сознаний” коммуникантов, составляя основу и предпосылку их речевого и неречевого поведения. А психические образы сознания, используемые в речевом общении и овнешняемые при помощи языковых знаков, отображаются не прямо, а превращенно. Более того, и сама форма языковых знаков, которая сама по себе имеет часто не осознаваемое коммуникантами собственное значение, искажает их содержание (Там же, С.255). Поэтому процессы речепроизводства и восприятия не являются той онтологической базой, в которой удобно строить объектную область для анализа сознания. На первый взгляд, данный вывод может показаться несколько “странным”. В реальной жизни на уровне обыденного общения мы часто судим о сознании человека по его словам, и несомненно, что оценка речевых высказываний - один из возможных путей познания одного человека другим. Однако при этом всегда есть высокая вероятность в ошибочности наших суждений и мнений, что и было доказано в ходе исторического процесса развития человечества. Но вербальные овнешнения являются настолько удобной формой репрезентации ментальных образов, что отказаться от их анализа невозможно. Поэтому исследователи, пользуясь всеми преимуществами этой репрезентации, всегда должны учитывать влияние речевой формы их представления и какими-либо способами пытаться нейтрализовать её влияние, которое искажает эти внутренние образы. Уже существуют разработанные процедуры такого анализа, о которых пойдет речь далее.

Однако сразу же возникает вопрос: «Каким образом выбрать подходящую онтологию, которая обеспечит наиболее благоприятные условия для анализа сознания?»

На сегодняшний момент одной из успешно “работающих” в этом направлении онтологий является онтология межкультурного общения, которая предполагает хотя бы у одного из коммуникантов знание чужой культуры. Эта онтология создает благоприятные условия для анализа своего и чужого сознания, т.к. именно сопоставительный анализ двух национальных сознаний и изучение их “стыка” позволяет выявить то, что обычно скрыто или представлено в искаженном виде для исследователя, работающего с гомогенным сознанием. Именно поэтому кросскультурные исследования являются одним из наиболее эффективных инструментов изучения содержания сознания.

Второй удобной онтологией для исследования сознания является онтология памяти, изучение которой позволяет сравнительно легко проследить и зафиксировать в эксперименте “жизнь” образов сознания. Использование данной онтологии основано на том факте, что разные психические функции человека представляют неодинаковые возможности для анализа образов сознания. И именно память человека как форма психического отражения действительности, заключающаяся в закреплении, сохранении и последующем воспроизведении человеком своего опыта, обеспечивающая накопление впечатлений об окружающем мире, как раз и предоставляет уникальный материал для анализа “жизни” образов сознания.

Третья проблема, с которой можно столкнуться при анализе языкового сознания, эта собственно интерпретация инспирированных и добытых экспериментальным путем овнешнений сознания. И эта проблема уже собственно формализации, категоризации и объяснения полученных данных тесно связана с описанными выше двумя проблемами - проблемой овнешнения сознания и проблемой выбора онтологии.

Считается, что одним из самых эффективных способов анализа сознания, не зависимого “от психологически сознательных выражений духовной жизни индивида”, есть анализ общественно-предметных форм существования сознания. В этом случае в задачу исследователя входит выбор таких внешних форм, которые, будучи наименее искаженными общественно закрепленными знаниями (значениями), были бы в то же время наименее подвержены деформирующему влиянию сознательных уровней контроля деятельности. В последних работах по сознанию активно эксплуатируется мысль “об объективности существования субъективных по форме проявлений образов сознания (ЯСПР, 1993, С.90)”. И мысль об объективности существования субъективных образов позволяет провести существенное для нас различие между образами сознания и способами и языками их описания.

Нам кажется также, чтобы лучше прояснить или уточнить любое понятие, следует «погрузить» это понятие в его «предметную» область. И, вероятно, наиболее адекватно это можно сделать, дополнительно обратившись к рассмотрению понятий «образ мира», «языковая картина мира» и «ментальность».

Так, по мнению А. А. Леонтьева, понятие «языковое сознание» близко к тому понимаю, которое современная отечественная психология вкладывает в понятие “образ мира”, при условии, что язык при этом рассматривается как система значений (могущих выступать в предметной и вербальной форме) (Там же, с.105).

Итак, что же представляет собой «образ мира» и какими способами возможно его исследовать и описать?

 

Глава 1.3 Образ мира, картина мира и языковая картина мира

В настоящий момент под образом (в общем смысле) понимают чувственную форму психического явления, имеющую в идеальном плане пространственную организацию и временную динамику. Будучи всегда чувственным по форме, по своему содержанию, образ может быть как чувственным (образ восприятия, образ сновидения, образ представления), так и рациональным (образ войны, образ Вселенной, образ мира). Образ есть важнейшая составляющая действия субъекта, которая ориентирует его в конкретной ситуации, направляя на достижение поставленной цели и разворачивая действия во времени и пространстве. И степень совершенства действия определяется полнотой и качеством самого образа. В процессе реализации действия образ может видоизменяться, аккумулируя опыт практического взаимодействия объекта со средой. Объем содержания образа безграничен, при этом его содержание представляется в нем одновременно (ПС, С.228). Образ как психологическое понятие имеет более чем двадцати пяти вековую историю.

Исходя из содержания понятия «образ», образ мира трактуется в современной психологии и психолингвистике как “отображение в психике человека предметного мира, опосредованного предметными значениями и соответствующими когнитивными схемами, и поддающееся при этом сознательной рефлексии” (Леонтьев, 1988, С.105).

Психологическая концепция образа мира в отечественной психологии была предложена А. Н. Леонтьевым (Леонтьев, 1983а). Его обращение к категории “образ мира” связано с дальнейшей разработкой теории сознания, заложенной в трудах Л. С. Выготского. Собственно, сам термин “образ мира” впервые был предложен А. Н. Леонтьевым в 1975 году в докладе, посвященном проблеме закономерности построения перцептивных образов. Основная суть его концепции может быть сведена к следующему: у человека мир приобретает пятое квазиизмерение. И это измерение ни в коем случае субъективно миру не приписывается. Это своего рода переход через чувственность, за границы этой чувственности, через сенсорные модальности к амодальному миру. Предметный мир выступает в значении, т. е. картина мира наполняется значениями, в неё входят невидимые свойства предметов. Невидимые свойства предметов подразделяются на амодальные, т.е. открываемые экспериментом, мышлением, и сверхчувственные, т. е. некие “функциональные” свойства, которые в субстрате предмета не содержатся, а представлены в значениях. А. Н. Леонтьев особо подчеркивает то, что “природа значения не только не в теле знака, но и не в формальных знаковых операциях, не в операциях значения. Она - во всей совокупности человеческой практики, которая в своих идеализированных формах входит в картину мира» (Там же, С.261). Иными словами, знание и мышление не могут быть отделены от процесса формирования чувственного образа мира, а входят в него наряду с чувственностью.

Некоторые психологи полагают, что возможность постановки и обсуждения проблемы образа мира может быть доступной даже для “обыденной интуиции” (Петухов, 1984, С.14). Теоретические основания для такой постановки проблемы заключены в следующем: во-первых, это положение о том, что всякое психологическое явление или процесс - будь то восприятие окружающей действительности или размышление о ней - имеет своего носителя, субъекта. Не мозг или глаз познает мир, а человек как целостная психическая реальность. Второе положение, фактически дополняя и уточняя первое, утверждает, что “…психическая деятельность субъекта как его взаимодействие с чувственно воспринимаемым или познаваемым объектом предполагает в качестве условия (столь же необходимого, как и сам субъект) наличие этого объекта. Весь окружающий субъекта мир должен быть открыт, представлен ему определенным образом, т.е. стать для него также целостной психической реальностью” (Там же, С.14). И, следовательно, «образ мира должен являться тем постоянным и никогда не исчезающим фоном, который предваряет любое чувственное впечатление и на основе которого последнее только и может приобрести статус составляющей чувственного образа внешнего объекта» (Смирнов, 1983, С.61). Тем самым образ мира отражает конкретно-исторический (экологический, культурный, социальный) фон, в рамках которого протекает вся психическая деятельность человека. Образ мира, не будучи рациональной конструкцией, отражает практическую “вовлеченность” человека в мир и связан с реальными условиями его общественной и индивидуальной жизни (Петухов, 1983, С.15).

Следует также добавить, что образ мира не является лишь некоторым средством, привлекаемым для “обработки” навязанного субъекту стимульного воздействия и превращения его в значащий образ с последующим принятием решения об ответе на него. Наоборот, главный вклад в процесс построения образа предмета или ситуации вносят не отдельные чувственные впечатления, а образ мира в целом. Иными словами, не образ мира выступает в качестве той промежуточной переменной, которая обрабатывает, модифицирует и превращает в чувственный образ сенсорные полуфабрикаты, появляющиеся на свет в результате воздействия стимуляции на органы чувств, а наоборот, сенсорные “…полуфабрикаты уточняют, подтверждают и перестраивают исходный образ мира” (Смирнов, 1985, С.142-143). Таким образом, воспринимаемый мир есть форма существования схемы мира в той или иной модальности, но эта схема получает свое “очувствление”, лишь будучи апробирована, подтверждена потоком сенсорных данных, вызываемых стимуляций (Там же, С.144).

С. Д. Смирнов в монографии “Психология образа: проблема активности психического отражения” (1985) выделяет и описывает ряд свойств, характеризующих понятие “образ мира”:

1.              «Образ мира не складывается из образов отдельных явлений и предметов, а с самого начала развивается и функционирует как некоторое целое. Это значит, что любой образ есть не что иное, как элемент образа мира, и сущность его не в нем самом, а в той функции, которую он выполняет в целостном отражении реальности. Эта характеристика образа мира определяется взаимосвязями и взаимозависимостями между элементами самой объективной реальности.

2.              Образ мира в функциональном плане предшествует актуальной стимуляции и вызываемым ею чувственным впечатлениям.

3.              Взаимодействие образа мира и стимульных воздействий строится путем апробации или модификации (уточнения, детализации, исправления или даже существенной перестройки) образа мира как целого под влиянием ассимилированных им чувственных впечатлений.

4.              Любой образ есть не что иное, как элемент образа мира.

5.              Образ мира не склад инструментов, приемов и программ, которые приходят в движение под влиянием внешних воздействий, а до того находятся в состоянии покоя (хранятся до поры до времени). Движение образа мира навстречу стимуляции извне является модусом его существования и носит, условно говоря, спонтанный характер. Этот процесс обеспечивает постоянное апробирование образа мира чувственными данными, подтверждение его адекватности. При нарушении возможностей такого апробирования образ мира начинает разрушаться.

6.              Движение от “субъекта на мир” имеет непрерывный процессуальный характер, который может прерваться лишь с потерей сознания. Образ мира генерирует познавательные процессы постоянно, а не только в ответ на познавательную задачу. Внутренние и внешние факторы лишь модифицируют предшествующий процесс, часто интенсифицируют его, направляют в другое русло, но не строят его с нуля.

7.              Наличие встречного процесса от образа мира на стимуляцию является необходимым условием ассимиляции образом мира чувственных впечатлений, вызываемых этой стимуляцией, включения информации, которую она несет в целостную картину мира субъекта. Этот процесс имеет форму генерации познавательных гипотез на всех уровнях отражения действительности. Гипотезы служат тем “ферментом”, превращающим “сырые” сенсорные данные в “материал”, из которого строится образ мира.

8.              Если в качестве главной составляющей нашего познавательного образа выступает познавательная гипотеза, формируемая на основе широкого контекста образа мира в целом, то из этого следует, что сама гипотеза на уровне чувственного познания должна формулироваться на языке чувственных впечатлений.

9.              Деятельностная и социальная природа образа мира обеспечивает ему возможность функционирования в виде активного начала отражательного процесса, причем в плане развития образа мира деятельность всегда выступает как первичное и ведущее начало» (Там же, С.144-149).

Автор цитируемой монографии приходит к выводу, что образу мира присущи таких два главных качества, как целостность и системность. Он полагает, что целостность образа мира определяется тем, что можно получать знания о сути вещей, а не о том, каким являются нам та или иная вещь, то или иное событие. Образ мира имеет сложную иерархию и динамику. Принято различать следующие понятия: «инвариант образа мира» и «вариант образа мира». Так, первое понятие - «инвариант образа мира» - обусловлено лежащими в его основе социально выработанными опорами (прежде всего значениями). Оно является единым как для всего социума (социально-культурной общности, этноса), так и для некоторой социально-культурной группы внутри этого социума. Иными словами, можно говорить о системе инвариантных образов мира или определенных абстрактных моделей, описывающих общие черты в видении мира различными людьми (Леонтьев, 1999, С.273). Если анализировать это понятие с теоретических позиций, то таких образов мира может быть сколько угодно. Все зависит от социальной структуры общества, культурных, этнических и языковых различий, присутствующих в нем, и прочее. В последнее время появились понятия “национальный образ мира” (Уфимцева, 1998) и “профессиональный образ мира” (Климов, 1995). Например, в учебнике Е. А. Климова, детально описывающем образы мира в различных профессиях, устанавливается факт неслучайных различий содержательных характеристик образа мира (универсума) в зависимости от определенного типа профессии, поскольку сходство структур деятельности людей, принадлежащих к одной профессии, должно создавать инварианты особенностей субъективного мира. И здесь мир профессии рассматривается как регулятор построения субъективного образа мира, как форма пристрастной структурации отражения. По мнению ряда исследователей, занимающихся этой проблемой - анализом профессионального образа мира - взаимодействие образа мира профессии и индивидуальной структуры отражения оказывается довольно значительным (Артьемьева, Стрелков, 1988, С.53). Здесь образ мира - это определенная система отношений человека к миру, следовательно, он есть отражение мира, точность и адекватность которого достигается вследствие активного отношения, деятельности, осуществляемой человеком. “Слои образа мира, глубинные и поверхностные, с разной степенью конкретности фиксируют окружающие предметы и способы действия с ними” (Там же, С.61). Познание новых свойств предметов, выработка новых способов действий изменяют содержание и форму образа мира. И изменчивость слоев образа мира определяется их близостью к миру предметов. Если же рассматривать понятие “образ мира” с точки зрения отражения и действий субъекта, то образ мира становится открытым как бы с двух сторон: с внешней и внутренней, в которой формируются цели и потребности, программа действий разной степени детализации. По мнению Е. Ю. Артемьевой и Ю. К. Стрелкова, такой образ устремлен в будущее и на разных его уровнях детальность представлений предметов будет определяться детальностью породивших их схем (Там же, С.61). И по сравнению с неотрефлексированным опытом, в котором фиксируются знания, навыки, умения, приобретенные в процессе деятельности, образ мира выявляет глубинные связи и отношения, которые могут проявляться и за пределами профессиональных ситуаций.

Второе понятие – «вариант образа мира», т.е. индивидуально-личностное “видение” мира конкретным человеком через призму личностных смыслов, установок и других компонентов структуры личности (А. А. Леонтьев, 1988, С.105), ибо мир представляется отдельному человеку через систему предметных значений, как бы наложенных на восприятие этого мира. И человек не “номинирует” чувственные образы предметов - предметные знания суть компонент этих образов, то, что их цементирует для человека, то, что делает возможным само существование этих образов (Леонтьев 1999, С.269). Считается, что наиболее непосредственная ситуация встречи человека с миром - это непрекращающееся движение сознания в актуально воспринимаемом образе мира. Оно характеризуется переключением внимания с одного объекта на другой и динамическими переходами от одного уровня осознания объекта к другому уровню осознания. Таким образом, движение сознания имеет не планиметрический, а стереометрический характер: с одной стороны, сознание имеет глубину, с другой - образ мира так же многомерен, как и сам мир.

В структурном плане может быть интересна и идея различения ядерных и поверхностных структур образа мира, предложенная С. Д. Смирновым (Смирнов, 1983). Ученый полагает, что “образ мира является ядерным образованием по отношению к тому, что на поверхности выступает в виде чувственно (модально) оформленной картины мира” (Там же, С.61). Ядерные (представление мира) и поверхностные (знание о нем) структуры различаются иначе, чем разные - более и менее глубокие - уровни познания. Так, наблюдая объект как явление и выделяя его сущность, мы движемся к более новым его “поверхностям”, вскрывая их одну за другой, при этом ядерными являются общие, структурные основы этого движения, которые действуют на любых его уровнях, но не сводятся к ним, отличаясь функционально. И содержательное различие между ядерными и поверхностными структурами С. Д. Смирнов объясняет, обращаясь к их функциональному плану. В современной когнитивной психологии считается, что представление мира присуще человеку по его “родовому” определению как носителю сознания. И это представление, не являясь рациональным, отражает практическую “вовлеченность” человека в мир и связано с реальными условиями его существования. Л. Леви Брюль назвал это “сопричастностью” людей к окружающей их действительности (Леви Брюль, 1930). И эта сопричастность человека своему жизненному миру универсальна, и представление мира является основой познания мира человека и в филогенезе, и в онтогенезе. Исходя из этого, ядерные структуры можно определить как фундаментальные опоры существования человека как сознательного существа, отражающие его действительные связи с миром и не зависящие от рефлексии по их поводу. Структуры же поверхностные связаны с познанием мира как специальной целью, с построением того или иного представления о нем (менее или более глубокого).

Каким же способом может исследователь обнаружить и описать ядерные структуры? Формулировка данного вопроса в таком виде предполагает обнаружение специфических непосредственных переживаний, чувств, возникающих при открытии субъектом окружающего его мира. И основная трудность фиксации и описания таких чувств заключается в том, что внешне они как бы не имеют специальной предметной соотнесенности. Так, в работах Вюрцбургской психологической школы с помощью метода систематической интроспекции были выделены чувства уверенности в чем-либо, интереса, сомнения, вопроса и, по мнению самих испытуемых, эти чувства как бы предвосхищали точное знание о воспринимаемом или познаваемом предмете (и его эмоциональной окраске). Отсюда и вытекала некая сложность в правильном их обозначении и описании, некое желание идентифицировать их как до-, вне- или, вообще, беспредметные (Петухов, 1983, С.16-17). Но, в свою очередь, эти переживания составляют универсальный фон любого предметного знания, своего рода призму, через которую предмет впервые появляется для субъекта. Они, эти переживания, пока неразличимы внешне, но уже определимы внутренне. Для обнаружения субъектом “естественных” и “не заметных” ему основ своей собственной психической деятельности необходимы определенные обстоятельства её “проявления”. И это должны быть условия, провоцирующие некую “потерю” или смену привычных объектов, знаний способов поведения, например, столкновение исследователя с инокультурным сознанием или с сознанием групп людей, находящихся по каким-либо причинам в изоляции от общества, или же людей в измененных состояниях сознания (Спивак, 1986). И указание условий, позволяющих обнаружить реальность представления мира, отчасти открывает путь к его объективному изучению. При этом ядерные и поверхностные структуры различаются по функциям, но не по своему психическому материалу, и «образ мира» поэтому как предмет объективного изучения не существует “сам по себе”, отдельно. Выделить и описать “чистый фон” наших переживаний о мире фактически невозможно. Ядерные структуры не проявляют себя самостоятельно (Петухов, 1983, С.18). Поэтому высказывание А. Н. Леонтьева об амодальном образе мира не дает повода искать какую-либо новую, неоткрытую “внемодальную реальность”. Способы представления мира открыты для исследователя в данных об уже известных и изученных психических явлениях. Ядерные структуры образа мира, по мнению В. В. Петухова, “амодальны в том смысле, что они безразличны по отношению к модальности своего поверхностного оформления. Они могут находить свое воплощение в любой конкретной психической действительности” (Там же, С.18). И представление об образе мира, являясь фундаментальным условием психической жизни субъекта, может проявляться и закрепляться в любой сфере его жизнедеятельности. Поэтому изучение и описание структуры и функциональных единиц этого представления заключается в выделении, описании и изучении тех явлений и процессов, которые образуют психологические опоры, способы представления мира.

«Образ мира» может быть, и не включен в наше непосредственное восприятие. Он - полностью рефлексивен. И такой образ мира может быть и ситуативным, фрагментарным (например, если мы имеем дело с работой нашей памяти или воображения), и глобальным, внеситуативным. Во втором случае мы можем говорить о схеме мироздания или же картине мира, совокупности системно организованных психических образов, отображающих цельное видение окружающей реальности или же ментальных репрезентаций действительности. М. Хайдеггер полагал, что «…картина мира сущностно понятая, означает не картину, изображающую мир, а мир, понятый как картина» (цит. по Красных, 2001, С.64). Собственно, термин “картина мира” является родовым понятием по отношению к ряду видовых: научной, обыденной, мифологической и национальной. Картины мира (обычно в виде своих фрагментов) могут стать объектом целенаправленных и осознанных описаний.

Каждая картина мира запечатлевает определенный образ мира, который никогда не является его зеркальным отражением. Картина мира являет некое видение мира, его смысловое конструирование согласно логике миропонимания и миропредставления. При этом для содержательного сопоставления различных образов мира, “получаемых” в рамках соответствующих мировидений, обычно используют универсальные категории и концепты человеческого сознания и культуры. К таким универсальным понятиям и формам восприятия действительности относятся понятия время, пространство, изменение, причина, число, судьба и т.д. (Гуревич, 1972, С.15). Эти понятия, будучи изменяемы по своему содержанию, неотъемлемы от человека на всех ступенях его развития и именно из них в каждой культуре выстраивается своя собственная модель мира. При этом считается, что язык обладает всеми необходимыми свойствами, обеспечивающими ему исключительное место в системе описания модели мира, в частности он может:

·                описать модель мира во всей её целостности и совокупности, и с любой степенью подробности;

·                описать не только свою, но и любую “чужую” картину мира;

·                выступать в качестве посредника при “переходе” с одной картины мира в другую.

Без помощи языка наши представления о модели мира как таковой и тем более о чужой модели мира как бы повисают в воздухе.

Наиболее адекватный подход к формированию представлений о картинах мира был выработан в рамках структурной семиотики, где картина мира рассматривается как средство знакового управления поведением человека в реальном мире (Ментальность россиян, 1997, С.258). Вообще, картина мира субъекта как представителя определенной культуры, этноса и прочее включает не только познавательные (когнитивные), но также и ценностные (аксиологические) компоненты и является, на взгляд ряда исследователей, объектом анализа различных наук (психологии, лингвистики, этнографии) (Петренко, 1987, С.24). Считают, например, что различия в коллективном опыте народов неизбежно отражаются в системе ценностей этих народов. Картина мира в сознании каждого народа, группы, индивида может рассматриваться в межкультурном аспекте, при этом в качестве единицы сопоставления выступает культурный концепт – многомерная ментальная сущность, имеющая образное, описательно-понятийное и ценностное измерение (Карасик, 2000, С.107). Система культурных концептов, «преломленная» сквозь ценностное измерение, образует ценностную картину мира, в которой выделяют культурные доминанты, кластеры и лакуны. И ценностная картина мира может быть реконструирована на основе анализа прецедентных для данной культуры текстов, значений слов и фразеологизмов, формульных моделей этикетного поведения, а также при помощи ассоциативных экспериментов.

Н. В. Дмитрюк, рассматривая соотношение понятий «образ мира» в концепции А. Н. Леонтьева и «языковая картина мира», указывает, что «…образ мира - это отображение в психике человека предметного мира, опосредованное предметными значениями и соответствующими когнитивными схемами и поддающееся сознательной рефлексии» (Дмитрюк, 2000а, С.12). … А «картина мира» представляет собой создаваемый человеком субъективный образ объективной реальности. Поэтому любая картина мира, создаваемая человеком через определенные интерпретационные призмы, неизбежно содержит в себе черты человеческой субъективности (специфичности). Картина мира составляет ядро мировидения человека и несет в себе основные свойства образа мира. При этом язык непосредственно участвует в двух процессах, связанных с картиной мира. Во-первых, в его недрах формируется языковая картина мира, один из наиболее глубинных слоев картины мира индивида. Во-вторых, язык выражает и эксплицирует другие картины мира человека. Поэтому в последнее время столь часто в лингвистической науке и используется понятие «языковой» (или лингвистической) картины мира - отражения образа мира в языке (Там же). Некоторые лингвисты обращают внимание и на тот факт, что понятия «картина мира» и «языковая картина мира» отнюдь не тождественны и между ними нельзя поставить знак равенства как между понятием «языковое сознание» и «сознание» в концепции А. А. Леонтьева (см. Красных, 2001, С.64).

Языковая картина мира представляет один из глубинных слоёв общей картины мира и может быть представлена как совокупность знаний о мире, запечатленных в лексике, грамматике или в паремиологии (Там же, С.65-68). Таким образом, языковая картина мира может обозначать «мир в зеркале языка», а картина мира в этом случае понимается как «отображение в психике человека предметной окружающей действительности … как результат прошлого того народа, о языке которого идет речь» (Там же, С.66).

При исследовании проблемы отражения картины мира в языке в отечественном языкознании до последнего момента обычно опирались на триаду «окружающая действительность» - «отражение этой действительности в мозгу человека» - «фиксация результатов этого отражения в языке», считая при этом, что окружающая действительность представляет собой объективную, не зависимую от человеческого сознания данность, а отражение ее в мозгу человека представляет собой образ мира - концептуальную картину мира. Фиксация результатов этого отражения в языке представляет собой «языковую картину мира», его деятельностную интерпретацию (Дмитрюк, 2000а, С.12).

При этом крайне интересна и важна для нас и точка зрения В. В. Красных, утверждающую, что «за внешним сходством формальной структуры ядра языкового сознания могут стоять совершенно разные «образы мира» …, а различия в языковых картинах мира далеко не всегда свидетельствуют о кардинальных различиях на определенных участках языкового сознания» (Там же). Более того, следуя мысли В. Гумбольдта о том, что каждый язык очерчивает вокруг своего народа определенный круг, В. В. Красных подчеркивает, что языковая картина мира может оказывать самое сильное влияние на способ членения действительности и, следовательно, на картину мира (Там же, С.68). Таким образом, «картина мира» и «языковая картина мира», во-первых, являются отнюдь не взаимозаменяемыми понятиями. Во-вторых, эти понятия «находятся» во взаимных причинно-следственных отношениях.

Заметимь, что в принципе образ мира всегда осознан, рефлексивен, но глубина его осмысления, т.е. уровень рефлексии, может быть различным. Предельный уровень такой рефлексии соответствует научному и философскому осмыслению мира, свободному от связанности с реальным восприятием. Одним из первых, кто провел разграничение между непосредственным сознанием мира и теоретическим сознанием, свободным от связанности с реальным восприятием, был М. М. Бахтин, выдвинувший свою концепцию “большого” и “малого” мира (Бахтин, 1986). Суть этой концепции может быть сведена к следующему: “Мир “событийствует[5]” не вне нас, не независимо от нас. Мы участники этого “событийствования”. Мы часть этого мира, находящаяся в непрестанном общении с другими его частями. И без нашей мысли, нашего отражения мира, нашего действия в мире мир будет другим миром (цит. по Леонтьев, 1999, С.272). М. М. Бахтину принадлежит и идея “мира обо мне, мыслящем” и предположение о том, что “скорее, я объектен в субъектном мире...» (Бахтин, 1986, С.519-520).

И это бытие человека в мире как его составной части, находящейся с этим миром в непрерывном диалоге, предполагает “…возвращение к построению в сознании индивида образа внешнего многомерного мира, мира как он есть, в котором мы живем, в котором мы действуем, но в котором наши абстракции сами по себе не “обитают” ...(Леонтьев, 1983б, С.255).

А язык и дает нам необходимую систему ориентиров, необходимую для деятельности в этом мире. Используется ли эта система для собственной ориентировки или для ориентации других - это уже не столь важно. По мнению А. А. Леонтьева, “…общение с кем-либо, осуществление коммуникации с другим человеком можно рассматривать лишь как один из способов внесения коррекции в образ мира другого человека (вашего собеседника) (ситуативный, фрагментарный и в то же время непосредственный, т.е. образ большого мира, или глобальный, но выключенный из реальной деятельности и реального переживания этого мира, т.е. образ “малого” мира, мира абстракций” (Леонтьев, 1999, С.272).

Вообще, “образ мира” является сравнительно новым понятием в психологической науке, с разработкой которого тесно связана одна из главных точек роста в общепсихологической теории деятельности. А с определенных позиций всю историю психологии можно рассматривать как историю накопления и осознания фактов, подтверждающих активность и пристрастность отражения человеком являющегося ему мира, зависимость структуры субъективного образа действительности от личного опыта человека и всего человечества в целом. Безусловно, от экспериментальных результатов Фехнера, продемонстрировавших, что отражение мира не является простым изоморфным отображением физического в субъективное, до нынешнего понимания “образа мира” как регулятора и одновременно проявителя отражений и сложно организованного, накопленного в течение жизни, включающего многие уровни глубины и полноты осознаваемого и неосознаваемого был пройден немалый путь, но и по сей день не так много известно о возможностях связывания структур субъективного образа мира и структур человеческого опыта. Возможности экспериментального изучения структуры образа мира также не до конца эксплицированы (Артемьева, Стрелков, 1988, С.52). Да и собственно определение этого понятия как и в случае с понятием «языковое сознание» до сих пор является открытым, и его наполнение конкретным эмпирическим содержанием ещё далеко не завершено.

 

Слова “ментальность” и “менталитет” сравнительно недавно стали функционировать в научном лексиконе и совсем недавно “вошли” в лингвистический обиход. Данное слово попало в языкознание из социологии и социальной психологии, где оно использовалось и продолжает использоваться для описания психологической специфики сознания изучаемой общности людей, являясь их некой интегральной характеристикой, которая позволяет описать своеобразие видения этими людьми окружающего мира и объяснить специфику их реагирования на него (Ментальность россиян, 1997, С.10). А собственно идея “ментальности” возникла среди историков школы “Анналов”, повернувших историческую науку от исследования объективных социально-экономических отношений к анализу структур духовной жизни, к поиску фундаментальных устойчивых структур сознания.

Понятие «ментальности» возникло в силу того, что в теоретическом и практическом плане категория общественного сознания крайне сложна для изучения и в гносеологическом плане ценность её, по мнению некоторых авторов, также является незначительной (Гершунский, 1996, С.53). Это произошло в силу того, что по своей сути сознание относится к когнитивной, психофизиологической сфере человеческого существования. И если данное положение может считаться как бы аксиоматическим в применении к индивидуальному сознанию, то в “…отношении общественного сознания собственно психофизиологический аспект проявляется лишь через весьма сложную процедуру интеграции индивидуальных сознаний (Там же, С.53)”. По многим причинам такая процедура является технологически мало осуществимой, особенно на достаточно представительном (массовом) уровне. Поэтому процедуру сложения “разнонаправленных векторов индивидуального сознания” и поиска их “равнодействующей” подменяют исследованием так называемого “общественного мнения”. Изучается данная категория сравнительно просто путем социологических опросов и других эмпирических методов анализа, достоверность которых проверяется статистически, т. е. количественными способами. И говорить о “…каких бы то ни было глубинных основаниях, причинах, объясняющих полученные весьма относительные по своей достоверности данные, как правило, не приходится» (Там же, С.53)[7]. А подмена категории “общественное сознание” понятием “общественное мнение” приводит к «…более поверхностным и далеко не полным суждениям о мировоззренческих приоритетах и поведенческих потенциях общества, значительно сужает возможности сколько-нибудь серьезной апелляции к общественному сознанию как доказательной характеристике духовных ценностей и предпочтений человеческого сообщества» (Там же).

Для избежания трудностей изучения общественного сознания и снятия неоднозначности этого понятия была введена категория “сознание социума”, но данное понятие также вскоре обнаружило свою методологическую несостоятельность и в настоящее время в основном используется только для разграничения общественных сознаний по масштабности их носителей. Реальных методов исследования для описания и определения сознания всего народа пока не существует, и вряд ли они скоро появятся.

Есть также ещё одна проблема, возникшая в связи с изучением категории “общественное сознание” и обусловленная исторически-ретроспективным анализом его содержания. Так, общественное и индивидуальное сознание существует синхронически в данном отрезке времени. Общественное сознание, имея надличностный статус и будучи трансперсональным по своему содержанию, тем не менее, не может “оторваться” от сознания его индивидуальных носителей - конкретных людей, живущих в определенное время в определенном обществе. И данное сознание запечатлевается в некоторых предметных носителях: книгах, живописи, архитектуре (в широком смысле в культуре), в материальных записях (данных), полученных при проведении эмпирических исследований (анкетирование, тестирование и прочее), т.е. “субъективная реальность сознания трансформируется во вполне объективную реальность опредмеченных форм его существования» (Там же, С.54). При этом происходит, образно говоря, некая подмена объекта исследования, т.к. изучается уже не само сознание, а лишь “объективизированные результаты его проявлений” в тех или иных аспектах. И, естественно, эти данные ни по своей природе, ни содержательно не могут полностью и адекватно отразить всё богатство и разнообразие общественного сознания конкретного исторического периода, а тем более запечатлеть весь спектр индивидуальных сознаний, составляющих общественное сознание определенного исторического времени.

Для устранения этих сложностей при изучении проблемы общественного сознания и было введено понятие «менталитет».

В отличие от индивидуального и общественного сознания, менталитет не ограничен лишь когнитивной, психофизиологической сферой человеческого существования. Менталитет - категория социальная, а в более широком плане -нравственная, моральная.

И будучи социально-нравственной категорией, менталитет выполняет по отношению к индивидуальному и общественному сознанию функцию критериальных оснований и играет роль “социально-нравственнойсоставляющей, которая определяет отношение человека и человеческих сообществ к миру, к различным сторонам жизни, главенствует (во всяком случае, должна главенствовать) в дуальных (социально-психологических, социально-исторических, социально-культурных, социально-политических и т. п.) категориях, характеризующих менталитет, не говоря уже о категориях религиозных и философских» (Гершунский, 1996, С.58).

Именно в социальной сфере, а не только на уровне сознания, самосознания или подсознания личности формируются те критерии и ценности, с которыми человек как бы сверяет свое отношение к жизни. Они образуют своеобразную шкалу, по которой человек выверяет свои поступки, образ мыслей и поведение. Поэтому, именно глубинные ментальные качества и характеристики, а не составляющие индивидуального и общественного сознания, чувствительны к всевозможным изменениям и деформациям. Они являются объектами социального наследования и сохраняются в долговременной социальной и исторической памяти, предопределяя содержание и структуру социально-генетического кода и личности, и общества (Там же, С.58).

И если гносеологическая ценность категории “общественное сознание” ввиду её условности и сложности непосредственной идентификации оказывается не очень значительной, то гносеологическая ценность категории “менталитет” является достаточно значимой и ощутимой.

Как же можно определить менталитет, какие развернутые трактовки этого понятия существуют на данный момент, в чем заключается собственно теория менталитета и каким образом понятие “менталитет” может быть применимо к лингвистическому знанию?

Возрастающий интерес к проблемам ментальности и менталитета привел к возникновению множества его различных определений и интерпретаций, характеризующих данное понятие с самых разнообразных позиций. Б. С. Гершунский в учебном пособии “Менталитет и образование” выделяет из достаточно большого набора понятий наиболее существенные и аргументированные категории, раскрывая их содержание, и на основе синтеза этих понятий определяет специфику и содержательную структуру таких понятий как индивидуальный и коллективный менталитет, а также менталитет социума (Гершунский, 1996). Вообще, научное понятие “менталитет” в силу отображения масштабности отражаемых им реалий, Б. С. Гершунский относит к категориальным понятиям, идентифицируя его как категорию, причем как деятельностную и активно преобразующую. По его мнению, “…важно не столько знание менталитета личности или человеческой общности того или иного вида и масштаба само по себе. Важна возможность исторически ретроспективного объяснения и прогностически аргументированного, вероятностного предсказания поведения, поступков индивидуального или коллективного субъекта в определенных видах деятельности и жизненных ситуациях» (Там же, С.39). Им подробно анализируется и междисциплинарное понятийно-терминологическое поле категории “менталитет”.

В этом понятийном русле выполнена и работа И. Г. Дубова, в которых приводится психологический анализ феномена менталитета (Дубов, 1993,). Категория менталитета чаще всего рассматривается им как сугубо психологическая или же социально-психологическая.

В целом в психологии под менталитетом понимают “…совокупность представлений, воззрений, “чувствований” общности людей определенной эпохи, географической области и социальной среды, особый психологический уклад общества, влияющий на исторические и социальные процессы» (Манекин, 1991, С.28)”. Менталитет, будучи явлением умственного плана, характеризует определеную специфику общественного сознания относительно общественного сознания других групп людей, причем, как правило, таких групп, как этнос, нация или социальный слой. И. Г. Дубов также подчеркивает, что осознаваемые элементы менталитета тесно связаны с зоной бессознательного, а может быть, и базируются на ней, и в этом случае понятие “менталитет” становится родственным коллективному бессознательному, приближаясь к понятию “архетип” у К. Г. Юнга. Если мы проведем определенное обобщение этого понятия, то менталитет может быть описан как некая характерная для данной культуры специфика психической жизни, её представляющая, которая может быть определена экономическими и политическими условиями жизни в историческом разрезе. И содержание менталитета, как это вытекает собственно из этимологии самого слова, заключается в когнитивной сфере и определяется, прежде всего, теми знаниями, которыми владеет изучаемая общность (и здесь точка зрения И. Г. Дубова рассходится с мнением Б.С. Гершунского). Наряду с верованиями знания составляют представления об окружающем мире, которые являются базой менталитета, задавая вкупе с доминирующими потребностями и архетипами коллективного бессознательного иерархию ценностей, характеризующую данную общность (Ментальность россиян, 1997, С.13).

В структуре собственно знаний И. Г. Дубов выделяет перцептивные и когнитивные эталоны (а если рассматривать социальные отношения, то социальные нормы), которые имеют важное место в регуляции поведения и наряду с ценностной иерархией также характеризуют менталитет данной культуры. При рассмотрении реальных фактов “…эталоны становятся критериями выносимых оценок и определяют систему туманных умонастроений и взглядов на мир, обусловливающих модальность смысловой системы отношений к миру. В упрощенном виде взгляды на мир, оценки окружающей действительности выглядят как стереотипы сознания, выделяясь в сфере общественных отношений как социальные стереотипы” (Там же). Различия в когнитивной сфере отражаются и в сфере мотивационной, влияя и видоизменяя жизненные цели людей. Система доминирующих в большой социальной группе мотивов, детерминированная на уровне сознания существующей иерархии ценностей, отражает для представителей данной общности определенное единство убеждений, идеалов, склонностей и интересов. Эти и другие факторы, обеспечивающие готовность действовать определенным образом, выступают в качестве социальных установок и могут считаться одной из основных составляющих менталитета нации или социального слоя. “Всё неосознаваемое содержание менталитета, те отличия во взглядах на мир, которые становятся заметны людям только после сравнения себя с представителями иной культуры, представляют собой набор социальных установок”(Там же, С.14).

Будучи когнитивной составляющей структуры личности, менталитет наиболее отчетливо проявляется в неком привычном поведении или стереотипах поведения, к которым тесно примыкают стереотипы принятия решений. Сюда же можно отнести и стандартные формы социального поведения, наследуемые веками и называемые традициями, устоями и обычаями.

Подобно устойчивым особенностям и чертам поведения человека, которые определяются как черты его личности, типовое поведение, свойственное представителям конкретной социальной группы, позволяет определить и описать черты национального или общественного характера, складывающиеся в социальный или национальный тип, который в упрощенном, схематизированном виде может быть определен как этнический или классовый стереотип. Если же рассматривать понятие национального характера более широко, то тогда можно говорить “…о специфическом сочетание устойчивых личностных черт представителей конкретного этноса или как доминирующие в данном обществе ценности и установки» (Там же, С.14). Национальный характер является как бы частью менталитета, представляя интегральную характеристику психологических особенностей людей, принадлежащих к изучаемой культуре. По этому же поводу крайне интересна, по нашему мнению, мысль В. А. Салеева, который полагает, что духовное своеобразие этноса концентрированно выражается в его менталитете. Однако сущность национального менталитета может по-разному интерпретироваться согласно традициям этнической культуры. Если ментальность россиянина имеет, условно говоря, гераклитовскую интенцию с резко выраженной радикальной активностью (что обусловлено максимализмом как одной из черт национального характера), то ментальность белоруса имеет интенцию скорее пифагорейскую (что обусловлено скромностью и взвешенностью белорусов) (Салеев, 1998).

И синтезируя наиболее важные составляющие менталитета, И. Г. Дубов выводит его расширенное, обобщающее понятие: “Менталитет как специфика психологической жизни людей раскрывается через систему взглядов, оценок, норм и умонастроений, основывающихся на имеющихся в данном обществе знаниях и верованиях и задающих вместе с доминирующими потребностями и архетипами коллективного бессознательного иерархию ценностей, а значит, и характерные для представителей данной общности убеждения, идеалы, склонности и другие социальные установки, отличающие указанную общность от других» (Ментальность россиян, 1997, С.14).

И. Г. Дубов вводит и понятие языковой ментальности, определяя её «как способ деления мира с помощью языка, достаточно адекватный существующим у людей представлениям о мире (Дубов, 1993, С.25).

Полагают, что понятие «менталитет» может быть охарактеризовано как динамическое. “Менталитет - это не столько ставший, уже состоявшийся результат человеческих отношений и поведения, сколько ожидание этого результата, который должен состояться на основе формирующих его религиозных, философских, исторических, культурообразующих и образовательно-воспитательных доктрин, а также того жизненного уклада, который, с одной стороны, детерминирует эти доктрины, а с другой - сам меняется под влиянием этих изменяющихся во времени доктрин, испытывая их рефлексивное воздействие” (Гершунский, 1996, С.59).

Вообще, понятие «менталитет», являясь относительно новым феноменом для отечественной научной парадигмы, часто вызывает неоднозначное к себе отношение и критику по поводу как самого определения, так и установления границ этого феномена, делая его методологически крайне уязвимым. Построение же междисциплинарной теории менталитета в настоящий момент может мыслиться лишь весьма гипотетично и условно, т. к. отсутствует целенаправленный, четко организованный поиск путей для его выделения и способов описания. По мнению Б. С. Гершунского «…все исследования в этой области не объединены единым синтезирующим началом, т.е. полностью не вскрыты и описаны те составляющие “категориального каркаса”, на основе которого и может быть синтезирована полная теория менталитета» (Гершунский, 1996, С.56).

Для наших непосредственных языковедческих потребностей и анализа группового языкового сознания наиболее удобна и лаконична, так называемая, парадигмальная концепция, предложенная З. Д. Поповой и И. А. Стерниным (Попова, Стернин, 20003). Они определяют менталитет как «специфический способ восприятия и понимания действительности, определяемый совокупностью когнитивных стереотипов сознания, характерных для определенной личности, социальной или этнической группы людей» (Там же 2003, С.8). Так, можно говорить о менталитете личности, группы и народа. Менталитет конкретного человека обусловливается как национальным, групповым менталитетом, так и факторами индивидуального развития личности – её образованием, культурой, опытом восприятия и понимания действительности (Там же, С.9).

Под групповым менталитетом понимаются особенности восприятия и понимания действительности определенными группами людей – мужчинами и женщинами, людьми разных возрастов и профессий и т. д. Менталитет группы формируется в тесной связи с групповыми установками, действующими в группе механизмами апперцепции. Авторы этой концепции считают, что менталитет имеет автоматизированный характер. Он действует практически без контроля сознания, а следовательно, во многих случаях не может быть объективным, т. к. должен сознательно преодолевать свои «указания», свои установки и свою апперцепцию. При этом менталитет должен преодолевать и собственные ментальные стереотипы, и групповые, и индивидуальные (Там же).

Что касается рассмотрения понятия «менталитет» с психолингвистических позиций, то в последнее десятилетие появилось огромное количество (в том числе и экспериментальных) работ, позволяющих делать серьезные выводы об этой категории и её популярности в лингвистическом описании. В понятийный аппарат психолингвистики с начала 90-х годов было «введено» даже понятие «языковая ментальность», подразумевающее способ деления (“видения”) мира с помощью языка, который с достаточной долей адекватности отражает существующее у людей представление об этом мире (Ментальность россиян, 1997, С.20). Анализ языка помогает весьма точно выявить разнообразную специфику отношений людей к окружающей их действительности, без четкой дифференциации их значимости.

Пытаясь вывести определение «языковой ментальности» с лингвопсихологических и этнопсихологических подходов, И. В. Романова, объясняя позицию историков школы «Анналов», введших буквально понятие «ментальность», указывает, что отражение мира построено на принципе пиков. Отражению подвергается не весь мир в целом, а лишь те его отрезки, которые, по мнению говорящего, наиболее адекватно его описывают (Романова, 2001, С.107). И эти отрезки, как правило, вербализуются. При этом устойчивое соотношение между некоторым участком концептуальной системы и языковым его представлением определяется как языковая ментальность. И. В. Романова описывает и соотношение между понятиями «языковое и речевое мышление» и «языковая и речевая ментальность». Так, по её мнению, языковое мышление – это представление и дискредитация мира в языке и с помощью языка, а языковая ментальность – способ языкового представления мира, некое соотношение между миром и его языковым представлением. Языковая ментальность является важнейшим аспектом языкового мышления. Особенности языковой ментальности заключаются в том, какие части мира представлены в виде понятий и как эти понятия соотносятся с реальными предметами и свойствами (Там же, С.108). Языковая ментальность сильно зависит от двух факторов: особенностей индивида как представителя некоторой социокультурной группы и собственно социокультурной среды.

На наш взгляд, описываемая концепция прямо базируется на теории «языковой ментальности», изложенной в 1990г. О. Г. Почепцовым (Почепцов, 1990). Её суть заключена в следующем:

«С помощью языка мы отражаем мир. Это представление, или отражение мира построено на принципе пиков, т.е. отражение мира осуществляется путем отражения его пиков. Иначе говоря, отражению подвергается не мир в целом, а лишь его пики, т .е. те его составляющие, которые представляются говорящему наиболее важными, релевантными, наиболее полно характеризующими мир. Соотношение между некоторым участком мира и его языковым представлением можно определить как языковую ментальность. И если допустить, что мы можем определить языковую ментальность таким образом, то в понятие мира в данном контексте будет входить не только окружающий мир, но и мир, создаваемый человеком и нередко в большей части своего объема прекращающий свое существование, когда исчезает его создатель и носитель - сам человек, т.е. имеется в виду мир речевых действий и состояний.

Язык включает в себя язык-систему, или попросту язык, и речь. Соответственно языковое мышление включает в себя языковое мышление и речевое мышление, а языковая ментальность - языковую ментальность и речевую ментальность, или речементальность.

Под языковым мышлением понимается представление, или деление, мира в языке и с помощью языка, иными словами, языковое представление, или отражение мира. При этом языковая ментальность понимается как способ языкового представления, или деления, мира, включая соотношение между миром и его языковым представлением - образом.

В понятие же речевого мышления входит представление, деление мира в речи и посредством речи, называемое речевым представлением мира. При этом считается, что языковое мышление - это концептуальное и/или фокусное деление мира, а речевое мышление - это ситуационное деление мира. Речевая же ментальность представляет собой способ речевого мышления или речевого представления мира, будучи неким соотношением между миром и его речевым представлением - образом. Языковая ментальность тесно связана с языковым мышлением, являясь одним из его аспектов, причем одним из его важнейших аспектов. Её особенности заключены в том, какие части мира оказываются охваченными её концептами, и в том, как данные концепты “покрывают” мир, т. е. каков рисунок, очертания данного “раздела” мира.

Языковая ментальность бывает двух типов: лексическая и грамматическая. Языковая ментальность лексического типа отражена в лексико-семантической системе языка. Особенности языковой ментальности грамматического типа определяются локальным, темпоральным и другими фокусами представления мира. Данные фокусы представления мира закреплены в первую очередь в грамматической системе (в категориях времени, числа, рода и т. д.).

Особенности речевой ментальности заключаются в том, какие части мира оказываются охваченными речевыми произведениями, и как эти речевые произведения охватывают мир, т. е. каковы рисунок, очертания речевого раздела мира.

Что же определяет языковую ментальность, формирует её?

Применительно к отдельному индивиду это особенности, которые определяются принадлежностью к некоторой социально-культурной группе и зависят от его пола, возраста, профессии, уровня образования и пр., а также от его принадлежности к определенной социально-культурной среде.

Направленность связи между социокультурными факторами и языковой ментальностью, а также характер данной связи применительно к конкретному индивиду могут быть различными на разных этапах его развития.

Социокультурные стереотипы восприятия мира формируют языковую ментальность, кристаллизуются в ней. Несомненно, определенную роль играют и языковые факторы (языковая ментальность подвержена их влиянию в гораздо большей степени, чем речевая ментальность, однако она незначительна по сравнению с ролью социокультурных факторов). В случае речевой ментальности социокультурные факторы выступают в роли своеобразных фильтров, которые образуют различные комбинации. Пропустив через эти фильтры один и тот же фрагмент мира, мы получим различные представления, или отражения, последнего.

Основу стилевых различий образуют именно различия в языковой ментальности. Языковая ментальность неодинакова у различных людей. Наличие данного факта делает возможным выделение индивидуальной, групповой и коллективной языковой ментальности.

Поскольку ведущие детерминанты языковой ментальности представляют собой социокультурные факторы, которые по своей природе достаточно изменчивы, то и сама языковая ментальность также довольно изменчива. В целом языковая ментальность в большей степени консервативна, чем речевая ментальность, однако различные аспекты языковой и речевой ментальности в разной степени подвержены изменениям. Отсюда можно сделать вывод, что возможно существование таких аспектов языковой ментальности, которые в большей степени изменчивы, чем некоторые аспекты речевой ментальности.

Следует также заметить, что если языковая ментальность определяется в первую очередь не языковыми, а социокультурными факторами, то типы ментальностей можно выделять не по языковому, а по социокультурному признаку. Хотя во многих случаях определенный набор социокультурных признаков коррелирует с конкретным языком, тем не менее в рамках данной теории типы языковых ментальностей следует выделять именно по социокультурному признаку, и поэтому, говоря о русской, английской и других ментальностях, следует подразумевать их соотносимость с соответствующими социокультурными общностями, а не с языками. Независимость характера языковой ментальность от языка, делает возможным выделение ментальностей как в рамках одной языковой общности (например, дореволюционная русская языковая ментальность vs. советская русская языковая ментальность, так и вне рамок языковой общности (например, “совковая языковая ментальность” или знаменитый новояз, созданный и описанный английским писателем Джорджем Оруэллом в романе “1984”).

Независимость особенностей языковой ментальности от языка может приводить к тому, что различия между языковыми ментальностями одной языковой общности, могут оказаться более значительными, чем различия между языковыми ментальностями представителей одной социокультурной группы, принадлежащих к разным языковым общностям. Независимость характера языковой ментальности делает возможным “перевод” с одной языковой ментальности на другую в рамках одного и того же языка.

Языковую ментальность можно изучать изолированно, т. е. анализируя некоторую отдельно взятую языковую ментальность, или сопоставительно, т. е. путем сравнения языковых ментальностей. Сравнительный анализ языковых ментальностей позволяет выявить их универсальные и индивидуальные свойства, которые не могут быть обнаружены при изолированном изучении. И возможные различия между языковыми ментальностями достаточно разнообразны и весьма многочисленны. Их можно объединить в две группы: различия в том, какие части мира оказываются охваченными концептами/ситуациями, и различия в том, каким образом они охвачены».

Процитированная нами практически дословно[8] концепция «языковой ментальности» О. Г. Почепцова отнюдь не бесспорна, и при детальном её анализе можно указать и описать подробнее как её более так и менее сильные стороны, но её неоспоримое преимущество заключено в том, что в отечественном языкознании она является первой системной теорией такого рода, и пока альтернативных ей гипотез или концепций выдвинуто не было.

Крайне интересно эта концепция была применена на практике при изучении языковой ментальности женщин на материале английского языка в диссертационном исследовании О. Н. Колосовой “Когнитивные основания языковых категорий”, хотя непосредственного апеллирования к теории, разработанной О. Г. Почепцовым, исследовательницей не приводилось (Колосова, 1996). Диссертация посвящена изучению когнитивных оснований, конституирующих многочисленные языковые категории разного направления. Особенное внимание уделялось когнитивной специфике языка женщин. В задачу исследования входило моделирование актов категоризации в том виде, в каком они происходят в сознании женщин. При этом в работе проводился сопоставительный гендерный анализ с особенностями актов категоризации у мужчин, для того чтобы полнее охарактеризовать когнитивные основания (познавательную природу) этих актов. Когнитивное моделирование проводилось на микро- и макроуровнях. На микроуровне моделировалась организация гештальтов (целостных когнитивных структур, представляющих ситуационную совокупность когнитивной личности, перцептора, референта и концепта) с целью семантического разложения языковых категорий, понимаемых как континиум открытых и закрытых грамматических категорий. Под макроструктурами понимались три акта категоризации: установление дистанции отчуждения между когнитивной личностью и референтом, приписывание атрибутов референту и пространственно-временное представление о референте. Если брать практический аспект этой работы, то О. Н. Колосовой были выделены и описаны характеристики женской речи и рассмотрены наиболее существенные особенности языкового сознания женщины, связанные со спецификой «женской» ментальности.

Следует также заметить, что, несмотря на упомянутые исследования, работ по анализу языковой ментальности крайне мало и носят они скорее спорадический, а не системный характер. На материале русского языка они практически отсутствуют. Да и по сей день как собственно понятие «менталитет», так и понятие «языковая ментальность», или «языковой менталитет» являются открытыми понятиями и требуют своего дальнейшего теоретического осмысления и экспериментального изучения.

Вообще, когда пишешь о категории языковой ментальности, вспоминается знаменитое изречение одного из крупнейших философов и мыслителей ХХ ст. Л. Витгенштейна: «Наш язык можно рассматривать как старинный город: лабиринт маленьких улочек и площадей, старых и новых домов, домов с пристройкой разных эпох; и всё это окружено множеством новых районов с прямыми улицами регулярной планировки и стандартными домами… Представить себе какой–нибудь язык – значит представить некоторую форму жизни» (Витгенштейн, 1998, С.128).

 

Глава 1.5 Слово как опорный элемент языкового сознания.

Психическая деятельность индивида являет собой сложное и многогранное взаимодействие чувственного и рационального, индивидуального и социального, осознаваемого и неосознаваемого, при этом выход в “окно сознания” обеспечивается использованием различных средств символизации, в числе которых особая роль принадлежит слову как единице индивидуального лексикона человека. В слове концентрируется история языка и общественного сознания, оно отражает действительность, мысль и сам язык. Ещё Л. С. Выготский писал, что “…сознание отражает себя в слове как солнце в малой капле воды. Слово относится к сознанию, как малый мир к большому, как живая клетка к организму, как атом к космосу. Оно и есть малый мир сознания. Осмысленное слово есть микрокосм человеческого сознания” (Выготский, 1982, С.361). Более того, именно Л. С. Выготский отметил «Мысль не воплощается, а совершается в слове» (Там же). И, естественно, становится понятным, что рассмотрение проблемы языкового сознания невозможно без анализа одной из его главных составляющих - слова.

В задачи же психолингвистической теории слова входит объяснение сущности и единиц лексикона и тех механизмов и операций, которые лежат в основе слова как опорного элемента сознания в процессе речемыслительной деятельности человека (Залевская, 1988, С.68). В рамках этой теории считается, что слова (или единицы лексикона) есть результат переработки человеческого опыта (в т. ч. и речевого). Эта переработка осуществляется при неразрывном взаимодействии комплекса определенных психических процессов (мышления, восприятия, памяти и т. д.) и на разных уровнях осознаваемости она подчинена задачам оптимального использования формирующихся в говорении и понимании единиц речи. А это требует разработки специфических ориентиров и процедур, обеспечивающих способность индивида мгновенно извлекать содержание воспринимаемого сообщения или же передать нужный смысл. По мнению А. А. Залевской, “…становление и функционирование единиц лексикона требует параллельной тройственной категоризации опыта по линии знаний о мире, языковых знаний и эмоционально-оценочных параметров, что обусловливает изначальную включенность слова как достояния индивидуального сознания в триединый - когнитивный, языковой и эмоциональный - контекст” (Там же, С.69).

В рамках психолингвистической теории слова были выделены некоторые ведущие механизмы функционирования слова в индивидуальном сознании и разграничены три класса психологических операций, обеспечивающих соотнесение звуковой или графической оболочек с некоторым психологическим содержанием в пределах субъективной картины объективного мира и под контролем сформированной в социуме системы представлений и понятий, норм и оценок.

Слово как основная структурно-семантическая единица языка может быть отнесено к базовым лингвистическим понятиям. Оно служит для наименования предметов и их свойств, явлений, отношений действительности, обладая совокупностью семантических, фонетических и грамматических признаков, специфичных для каждого языка. Характерные признаки слова - это его цельность, выделимость и свободная воспроизводимость в речи. В истории языкознания было выдвинуто свыше 70 различных критериев определения слова, в основе которых лежали графические, фонетические, структурные, грамматические, синтаксические, семантические и системные принципы. Общепризнанным можно считать положение Ф. де Соссюра о том, что “…слово, несмотря на все трудности, связанные с определением этого понятия, есть единица, неотступно представляющая нашему уму как нечто центральное в механизме языка” (Соссюр, 1977, С.27). Центральное место слова в системе языка с внутрилингвистической точки зрения обусловлено тем, что все остальные языковые единицы так или иначе рассматриваются по их отношению к слову. С внешнелингвистической точки зрения, центральное положение слова в языке определяется, с одной стороны, тем, что посредством слов осуществляется связь человека с окружающим миром, а с другой - слово является основным строительным материалом (по выражению Л. В. Щербы, кирпичом) языковых высказываний, с помощью которых осуществляется общение. Таким образом, связь человека с окружающим миром и с другими людьми опосредована словами языка.

Существует и интересный лингвистический парадокс, связанный с понятием «слово». Главное противоречие в понимании слов заключается в противопоставлении двух положений: с одной стороны, понятие слова довольно четко ощущается всеми (и даже) неграмотными носителями языка (Сепир, 1934, цит. по Сепир, 1977, С.27), а с другой - “слова есть мнимые сущности, выдуманные школой” (Кроче, 1920, С.168). И вплоть до настоящего момента дать четкое и исчерпывающее теоретическое определение слова не представляется возможным (Общее языкознание, 1983, С.179). Проблема определения слова не имеет однозначного решения, несмотря на то, что самостоятельность существования этой единицы и её центральное положение в системе языка является очевидным фактом (Там же, С.183).

В слове различают три структуры: фонетическую (звуковая оболочка), морфологическую (совокупность морфем) и семантическую (совокупность значений). Различают лексическое и грамматическое значение слова (соответственно значащая и формальная его часть). Вообще, слово является носителем комплекса значений разной степени обобщенности, принадлежащих разным уровням языка. В значениях слова закрепляются результаты познавательной деятельности человека. Само же понятие «значение» является наиболее сложным и комплексным понятием не только для лингвистики, но также и для ряда других дисциплин (психологии, логики и пр.). Его трактовки разнятся в зависимости от выбора той парадигмы, в которой ведется его описание, и формулировок задач, которыми оперирует исследователь.

Большие трудности возникают и при психолингвистическом подходе к этой проблеме, т.к. “…перенесение в фокус внимания специфики значения как достояния индивида потребовало пересмотра логико-рационалистической трактовки значения, ставшей привычной и устойчивой традицией. Путь к последовательно психолингвистической интерпретации этого сложного и многостороннего явления …пройден только частично … сейчас можно говорить только об имеющихся направлениях поисков и о возникающих в этой связи вопросах, предлагаемых подходах к решению, гипотезах и способах их проверки…” (Залевская, 1999, С.97).

Рассмотрение проблемы значения слова в психолингвистике вначале опиралось на психологическую концепцию «значения», предложенную А. А. Леонтьевым – «двойственную» природу значений. А. А. Леонтьев в работе “Формы существования значений” указывал, что “…значение существует для субъекта в двойственном виде: с одной стороны, это объект сознания, с другой - способ и механизм осознания... Они (значения) входят в систему общественного сознания, являются социальными явлениями (и в этом качестве прежде всего изучаются лингвистикой); но одновременно они входят в систему личности и деятельности конкретных субъектов, являются частью индивидуального сознания (и в этом качестве изучаются психологией)” (Леонтьев, 1983, С.8-9). Значению как форме “социальной фиксации и кодификации деятельности” противостоит “личностный смысл как мотивированное отношение к значению, как форма включенности значения в структуру сознания личности” (Там же). Такое противопоставление, а точнее говоря, разграничение понятий “значение” и “смысл” в отечественной психологии было впервые введено Л. С. Выготским и разработано в дальнейшем А. Н. Леонтьевым, А. Р. Лурией, А. А. Леонтьевым и др.

При этом подчеркнем, что ещё в 30-х годах разрабатывая психологические аспекты проблемы значения, А. Н. Леонтьев утверждал, что в основе процесса отражения значения лежит важнейшее для его понимания отношение - отношение субъективного смысла и значения. Характеризуя это отношение, А. Н. Леонтьев ввел понятие личностного смысла. Он считал, что «значение представляет собой отражение действительности независимо от индивидуального, личностного отношения к ней человека. Человек находит уже готовую, исторически сложившуюся систему значений и овладевает ею так же, как он овладевает орудием, этим материальным прообразом значения» (Леонтьев, 1983а, С.301).

И далее, развивая свою идею, А. Н. Леонтьев пишет: “Понятия “личностного смысла” и значения для самого субъекта кажутся слитными воедино. Но их необходимо различать, несмотря на их внутреннюю взаимосвязь. Они связаны отношением, напоминающим отношение мотива к цели: смысл выражается в значениях (как мотив в целях), а не значение в смыслах” (Там же, С.301). Это разграничение понятий значение и смысла оказывается достаточно важным для понимания содержательной стороны слова как единицы языка и как факта речевой деятельности.

Слово как единица языка помимо предметной соотнесённости имеет определенное значение, которое, например, А. Р. Лурия понимал “…как функцию выделения отдельных признаков в предмете, обобщения их и введения предмета в известную систему категорий... Это дает основание для того, чтобы слово становилось основой обобщения (а тем самым орудием мышления) и средством общения - орудием речевой коммуникации” (Лурия, 1998, С.51). Под значением слова понимается объективно сложившаяся система связей, одинаковая для всех носителей языка. Под смыслом же в отличие от значения понимается “индивидуальное значение слова, выделенное из этой объективной системы связей; оно состоит из тех связей, которые имеют отношение к данному моменту и к данной ситуации. Поэтому если “значение” слова является объективным отражением системы связей и отношений, то “смысл” - это привнесение субъективных аспектов значений соответственно данному моменту и ситуации... Значит, одно и то же слово имеет значение, которое объективно сложилось в истории и которое потенциально сохраняется у разных людей, отражая вещи с различной полнотой и глубиной. Но помимо этого, наряду со значением каждое слово имеет смысл, под которым мы имеем в виду выделение из этого значения слова тех сторон, которые связаны с данной ситуацией и аффективным отношением субъекта» (Там же, С.53-54).

Однако понятие смысла, наверное, не может быть сведено к различию потенциального (денотативного) и актуального (коннотативного) значений. Смысл слова возникает в процессе речевой деятельности человека в конкретный отрезок времени и в конкретной ситуации общения, т. е. контекст, ситуация общения создают условия для выявления смысла слова. Обычное слово в контексте приобретает новые свойства, которых оно было лишено вне контекста. Превращение простого слова в образное, создание индивидуального смысла слова осуществляется в процессе речевой конкретизации слова.

Работы Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева, А. Р. Лурии, А. А. Леонтьева и др. способствовали становлению психолингвистической теории значения слова как достояния индивида. А такая “личностная” трактовка слова предполагает, что подходить к его изучению следует с позиций специфики функционирования языкового/речевого механизма человека. Или же нужно разработать такой подход к значению слова, который мог бы “…объяснить, что знает человек, когда он знает (или полагает, что знает) значение слова, на чем базируется переживание значения слова как знакомого, понятного, какие стратегии и опорные элементы используются при поиске слова в памяти, при понимании воспринимаемого текста” (Залевская, 1999, С.98). А это, в свою очередь, требует определения и описания того, какие процессы связаны со становлением значений и их функционированием у человека или как осуществляется репрезентация значений и как выглядит форма этой репрезентации в памяти человека. В зависимости от этого в настоящий момент существует несколько подходов к описанию значения слова, прекрасно проанализированных в работе А. А. Залевской “Значение слова и возможности его описания” (Залевская, 1998а). К числу ведущих направлений при выявлении и описании значения слова как достояния индивида А. А Залевская относит следующие подходы: ассоциативный, параметрический, признаковый, прототипный и ситуационный. Каждый подход опирается на свое ключевое понятие: ассоциации, параметра, признака, прототипа и ситуации, т. е. того понятия, которое служит у индивида “…средством замещения того, что вербально описывается как лексическое значение. Это необходимо для оперирования значением в качестве достояния человека в речемыслительной деятельности” (Там же, С.99).

Собственно понятие «ассоциативное значение» сформировалось в ходе “…поисков специфической внутренней структуры, глубинной модели связей и отношений, которая складывается у человека через речь и мышление, лежит в основе “когнитивной организации” его многостороннего опыта и может быть обнаружена через анализ ассоциативных связей слова” (Там же).

Ассоциативный подход к значению в свое время получил высокую оценку со стороны А. А. Леонтьева, который полагал, что результаты ассоциативного эксперимента ясно показывают саму возможность выделить на основе формальной обработки его данных факторы, которые можно интерпретировать содержательно как семантические компоненты слов, исследуемых в эксперименте (Леонтьев, 1971). И “…думается, что потенциал этого подхода далеко не исчерпан, а перспективы его дальнейшего применения определяются возможностью интеграции в более полную теорию специфики индивидуального знания и принципов его функционирования” (Там же). Ассоциативные связи носят глобальный характер и, как показывают многочисленные исследования, интегрируют все типы межсловесных и словесных связей. Поэтому этот метод является практически самым распространенным при изучении как значения слова, так и специфики языкового сознания в целом (см. подробнее Горошко, 2001б, С.29-68).

В основе параметрического подхода к изучению структуры значения слова лежит положение о том, что для носителя языка значение слова не является монолитным, оно может быть разложено на ряд составляющих, степень выраженности которых поддается количественному измерению. Этот метод связан с именем одного из основателей психолингвистики Ч. Осгуда и получил название метода семантического дифференциала (СД). Как полагал сам Ч. Осгуд, метод СД позволяет измерять так называемое коннотативное значение – те состояния, которые следуют за восприятием символа - раздражителя и необходимо предшествуют осмысленным операциям с символами (Петренко, 1997, С.78). Метод СД является комбинацией метода направленных (контролируемых ассоциаций) и процедур шкалирования. В методе СД анализируемые (измеряемые объекты) оцениваются по ряду биполярных градуальных (3-, 5- и 7-ми балльных) шкал, полюса которых заданы с помощью вербальных антонимов. Оценки понятий по отдельным шкалам коррелируют друг с другом. Использование процедуры факторного анализа дает возможность выделить “пучки” таких высококоррелирующих шкал и сгруппировать их в факторы. Психологическим механизмом, который обеспечивает взаимосвязь и группировку шкал в факторы, по мнению Ч. Осгуда, является феномен синестезии[9].

Практическая реализация параметрического подхода к исследованию психологической структуры значения слова через шкалирование носителями языка тех или иных аспектов значения позволяет выявить, например, эмоциональную нагрузку слов (Мягкова, 2000) и некоторые другие параметры его значения.

Анализируя эмпирические данные по использованию методов СД, В. Ф. Петренко выделяет, например, такие тенденции их дальнейшего применения и развития:

1.    «Переход от построения универсальных семантических пространств, дифференцирующих лексику из самых различных понятийных классов, к построению частных семантических пространств для узких понятийных классов.

2.    Расширение средств описания анализируемых объектов, использование невербальных, в частности визуальных, противопоставлений для построения шкал.

3.    Переход от построения пространств на основе среднегрупповых данных случайно отобранных испытуемых к построению семантических пространств, характеризующих группу испытуемых, объединенных по контролируемому признаку, или к построению семантических пространств, отражающих дифференциально-психологические аспекты личности испытуемого, его когнитивного стиля» (Петренко, 1997, С.85).

Естественно, у данного метода и его многочисленных модификаций имеются определенные недостатки, связанные с тем, например, что, задавая список шкал для оценки объекта, исследователь невольно навязывает испытуемым оценки качеств и такие линии дифференциации, которые и не свойственны самому испытуемому. Иногда может возникать ситуация, связанная с воздействием личностного фактора - фигуры экспериментатора, который может не заметить и не придать значения целому измерению (фактору) при его репрезентации. В связи с этим была разработана методика личностных конструктов Дж. Келли, нивелирующая эти недостатки метода СД.

Однако исследование разных наборов понятий с применением различных шкал дают исключительно интересные результаты, т. к. обнаруживают новые размерности семантических пространств, и, по образному выражению В. Ф. Петренко, этот метод “…можно сравнить с фотокамерой, имеющей сменные объективы, где аналогом последних выступает характер лексического наполнения шкал. Строим шкалы, ориентированные на предметные признаки – и объект выступает в деталях, но в поле зрения попадает только часть мира (категориальные решетки узких денотативных факторов). Нацелим шкалы на универсальные эмоционально-оценочные признаки – мир удалится, объекты станут менее детализированными – зато всё обозримо” (Там же, С. 97).

К параметрическим методам исследования значений слова может быть отнесен и метод субъективного шкалирования, заимствованный психолингвистикой из классической психофизики и являющийся простым и надежным способом получения матрицы семантического сходства. К этой же группе методов относится и метод семантического радикала А.Р. Лурии и О.С. Виноградовой. Этот метод является условно-рефлекторным, где критерием семантической близости исследуемых объектов является перенос условно-рефлекторной реакции с одного объекта на другой, связанный с ним семантически.

Анализируя всевозможные методики исследования значений слова, нельзя не упомянуть и о методе подстановки. Данный метод родствен методу дистрибутивного анализа, где дистрибутивное сходство двух слов зависит от пропорции числа их контекстов. Однако в методе подстановки взаимозаменяемость слов устанавливается экспертом-испытуемым, который делает заключение о возможности замены слов в некотором контексте. На этой основе строятся матрицы сходства, где мерой сходства пары слов выступало количество общих для них контекстов. Как правило, этот метод применяется для семантического анализа довольно узких групп лексики. Модификациями метода подстановки являются такие психодиагностические методики, как методика незаконченных предложений и вставка слов в предложения с пропусками. По принципу своей работы описываемая методика «работает» подобно методике направленного ассоциативного эксперимента.

Эффективным средством семантического анализа значения слова является и метод классификации, разработанный Дж. Миллером. Он основан на предположении о том, что формы классификации материала соответствуют внутренним семантическим связям этого материала. Их структура может быть описана с помощью процедуры классификации. Суть методики чрезвычайно проста. Испытуемым предлагается классифицировать материал (обычно слова) в произвольное количество групп, и в каждую группу может входить произвольное количество объектов. Результаты классификации суммируются в матрице, где мерой семантического сходства пары объектов выступает количество их вхождений в определенный класс по выбору испытуемого. Затем матрицы сходства подвергают процедуре кластерного, или факторного, анализа. Собственно процесс кластеризации заключается в том, что полученный материал разбивается на кластеры. Объединение материала в кластеры осуществляется на различных уровнях семантической близости. В результате обработки получается дерево кластеризации – структура последовательной дихотомии материала. Следует также упомянуть и о том, что этот метод достаточно чувствителен как к семантическим, так и к синтаксическим различиям. Практика использования данного метода свидетельствует о том, что он обладает большей дифференцирующей силой, чем метод семантического дифференциала (Там же, С.93).

Существует и достаточно большое количество методов, где установление семантических связей исследуемого материала осуществляется опосредованно, через характер и особенности протекания психических процессов во время переработки этого материала. Сюда относятся методики по успешности запоминания в зависимости от семантической организации предъявляемого материала, эксперименты с парно-ассоциативным переносом, с хронометрированием времени вынесения суждения об истинности или ложности некоторого суждения, биноуральным предъявлением звуковых стимулов и пр., также детально описанные В. Ф. Петренко в его учебном пособии по психосемантике (Петренко, 1997).

Б. И. Ильясов, проводя описание и классификацию психолингвистических методов анализа значения, все методы разделил на две группы: прямые методы установления семантической близости непосредственно на языковом материале (отнеся к ним ассоциативный метод и семантический дифференциал Ч. Осгуда) и косвенные, которые анализируют связи значений через их проявление в других психических процессах (Ильясов, 1974). По мнению же В. Ф. Петренко, более целесообразно психолингвистические методы анализа значений подразделить на три группы: прямые, опосредованные и косвенные (Петренко, 1997, С.95).

Признаковый подход к значению слова был предопределен, прежде всего, тем, как пользуется значением слова индивид. И с этой позиции исследователи пытаются описать “…всё стоящее за словом у человека через некоторый набор признаков, которые скорее характеризуют увязываемый со словом объект, действие, качество и т.д.” (Залевская, 1998а, С.39). В этом методе базовое различие заключается в том, что определение (постулирование) некоторого списка признаков или выведение их из анализа продуктов речевой деятельности противостоит изучению особенностей восприятия внешнего мира человеком и последующей переработки воспринятого в целях обнаружения и объяснения психологической структуры значения слова. При этом возникает проблема классификации признаков по разным основаниям. Экспериментальным путем было установлено, что широкий набор увязываемых с каждым словом признаков меняется в непрерывном диапазоне от исключительно важного в каком-то отношении до тривиального (Солсо, 1996, С. 227).

В рамках данного подхода признак рассматривается как исходный строительный материал, без которого различные формы репрезентации значения невозможны, при этом сам признак играет решающую роль в становлении психологической структуры значения, обеспечивая её функционирование. Следует заметить, что данный подход является также уязвимым для критики, так как нарушается целостность восприятия человеком воспринимаемых объектов действительности - ведь восприятие объекта далеко не всегда связано с его разложением на признаки (Залевская, 1998а, С. 40).

Следующий подход, применяемый для анализа структуры значения, - это прототипный подход, основывающийся на понятии типичности не только некоторого сочетания признаков, но и степени значимости таких признаков для отнесения того или иного объекта (действия, признака и т. д.) к определенной категории. Собственно идея выделения прототипа и категории связана с именем Элеоноры Рош, работы которой стимулировали исследования в области категоризации и когнитологии в целом, а, по мнению Дж. Лакоффа, “недавняя революция в когнитивной психологии частично связана с изменением взглядов на понятие категории” (Краткий словарь когнитивных терминов, 1996, С.356).

Э. Рош выделила и описала категории базового уровня обобщения, фундаментальной функцией которых является основанное на гештальтах восприятие поверхностных характеристик объектов в целом и их частей. Постулаты значения приобретают смысл в контексте когнитивных схем, поскольку последние структурируют наш непосредственный опыт. Образование категорий тесно связано с образованием концепта или группы концептов, вокруг которых они строятся, т. е. с выделением набора признаков, выражающих идею подобия или сходства объединяемых единиц. Механизм категоризации относится к уровню концептуальной структуры, ибо суждения о принадлежности к одной и той же или разным категориям является итогом сопоставления двух концептуальных структур (Rosh, 1978).

Идея прототипа в современной гуманитарной парадигме вызвала неоднозначное отношение. Так, ряд исследователей признает “некую форму ментальной доязыковой категоризации, но отвергает принцип её прямого отражения в языковых структурах. Другие ученые полагают, что прототипы и “лучшие примеры категорий” не имеют ничего общего с языковыми категориями, а Ж. Клейбер, создатель теории лингвистической семантики прототипа, считает, что теория прототипа является теорией категоризации, но не теорией семантики слова (Залевская, 1998а, С.41). В этом плане является интересной и поучительной точка зрения и оценка А. Вежбицкой идеи прототипов: “Часто призыв к использованию прототипов объединяется с утверждением о существовании двух подходов к категоризации: “классический подход” (связанный с именем Аристотеля) и “прототипический подход” (связанный, в частности, с именами Э. Рош и Л. Витгенштейна). Их противопоставляют, как правило, для того, чтобы объявить классический подход ложным, а прототипический истинным. Однако мы полагаем, что подобное противопоставление двух подходов нам ничего не может дать. Мы нуждаемся в синтезе двух традиций, а не в предпочтении одной в ущерб другой. В семантическом анализе, конечно, есть место для прототипов, но есть место и для инвариантов – одно не исключает другого” (Вежбицкая, 1997, С.201). По мнению А. Вежбицкой, понятие прототипа можно и нужно “использовать как специальный инструмент анализа, а не как универсальную гносеологическую отмычку” (Там же, С.202). Учёная считает, что понятие прототипа “…не спасает, но может помочь, если обращаться с ним осторожно и осмотрительно и, самое главное, если соединить его с вербальными толкованиями – вместо того, чтобы использовать в качестве оправдания полного отсутствия каких-либо толкований”[10] (Там же, С.215). Лексикографическая практика показывает, что понятие прототипа находит самые различные применения и поможет нам построить лучшие, более глубокие определения, ориентированные на человеческую концептуализацию реальности, которая отражена и воплощена в языке, хотя параллельно с этим нужна и точная формулировка определений, основанная на ясных и строгих теоретических основаниях (Там же).

К числу наиболее важных современных подходов к исследованию значения слова относится ситуационный подход, основывающийся на том, что для человека значение слова реализуется через включение его в некоторую более объемную единицу – пропозицию, фрейм, схему, сцену, сценарий, событие, ментальную модель и прочее[11]. В этом подходе основное внимание уделяется тому факту, что значения функционируют не по отдельности, а в определенных связях, которые к тому же складываются во всё более обширные определения: кластеры (группы), поля, сети. (Залевская, 1998а, С.42). В качестве узлов сети (кластеров) могут выступать ассоциации, пропозиции, фреймы, наборы признаков и т. д. в зависимости от выбранного подхода к анализу значений.

Выделение этого подхода в качестве самостоятельного научного метода А. А. Залевская считает крайне важным, так как он является необходимым звеном в развитии концепций значений как достояния индивида. Главное внимание в этом подходе сосредоточено на учете взаимосвязи между содержанием значения и его включенностью в некоторую структуру более высокого порядка. Иными словами, постепенно происходит выход за рамки языкового знания, на уровень структур знания о мире (энциклопедического знания), при этом оказывается очень трудным провести границу между этими двумя типами знаний.

Эта точка зрения созвучна мысли, высказанной Ю. С. Степановым, который полагает, что в человеческой речи кроме основной информации – мысли - почти всегда можно найти социальную, эмоциональную информацию и прочее, но чисто лингвистическими методами невозможно выделить эти составляющие значения, показать их взаимосвязь и взаимопереходы. Поэтому декларация о сложной организации значения оборачивается простым перечислением его возможных компонентов, причем их всё увеличивающееся число грозит превратить понятие значения в понятие “про всё”, размывая его четко очерченные границы (Степанов, 1966).

Одним из путей решения этой проблемы является обращение к «деятельностному» подходу в трактовке значения, где значения выступают как внутренние образования и строятся в контексте той деятельности, в которой они реализуются. Семантика слова оказывается как бы производной от общей направленности деятельности, в которой они используются в роли средств - орудий, т. е. в качестве “превращенной формы деятельности” (Петренко, 1997, С.72). А. А. Леонтьев по этому поводу пишет, что “…психологическая структура значения есть в первую очередь система дифференциальных признаков значения, соотнесенная с различными видами взаимоотношений слов в процессе реальной речевой деятельности, система семантических компонентов, рассматриваемая не как абстрактно-лингвистическое понятие, а в динамике коммуникаций, во всей полноте лингвистической, психологической и социальной обусловленности слова” (Леонтьев, 1971, С.11). Данный подход позволяет изучить структуру значения в непосредственном употреблении. Являясь определенной формой обобщения, значения представляют собой операторы классификации, упорядочивающие объекты и события окружающей действительности. (Петренко, 1997, С.72).

А. А. Леонтьев также полагает, что через сочетания языковых и энциклопедических знаний возможен выход на индивидуальную картину мира как обязательное условие успешности взаимопонимания при общении. Более того, именно в этом и в неразрывности предметного и вербального значений он усматривает одну из важнейших тенденций развития психолингвистики XXI века[12].

Одним из примеров реализации ситуационного подхода к значению может служить и концепция, предложенная В. Я. Шабесом, в которой каждая коммуникативная единица (в том числе и слово) рассматривается как вербально оформленный фрагмент целостной системы знаний о мире (Шабес, 1992).

В рамки ситуационного подхода вписывается и идея ментальных моделей, предложенная П. Джонсоном - Лэрдом (Johnson-Laird, 1993). Под ментальной моделью понимается некоторое знание в долговременной или кратковременной памяти человека, структура которого соответствует структуре репрезентируемой ситуации. Ментальные модели должны интегрировать информацию от всех сенсорных систем и от общего знания о том, что возможно в окружающем нас мире. В рамках этой теории ментальные модели рассматриваются как некие внутренние символы. Особый вид моделей являют собой и образы.

Исследования по проблеме описания значения последних лет показали также необходимость разграничения двух уровней абстракции в памяти человека: уровня хранения слова в долговременной памяти и уровня доступа к значению в процессах речевоспроизведения и восприятия.

А неудовлетворенность исследователей идеей “семантического треугольника” привела к созданию новых теорий значения слова, таких как “интегративная теория репрезентации”, “триархической теории интеллекта”, “теории концептуального пересечения” и прочее, подробно анализируемых также в работе А. А. Залевской (Залевская, 1998а).

Мы не будем сейчас подробно описывать эти теории, заметим лишь следующее. Так, Ж. Верньо, один из создателей интегративной теории репрезентации, критикуя идею “семантического треугольника”, предлагает более сложную диаграмму, которая акцентирует внимание на том, что референция осуществляется через объекты, связанные с операторными инвариантами, а последние ведут к обозначаемому и обозначающему (Верньо, 1995). И всё равно данная диаграмма также является в какой-то мере упрощением тех сложных процессов, которые она призвана отобразить. Ж. Верньо приходит и к пересмотру трактовки понятия референции, которая связана с особенностями становления и работы познавательного аппарата индивида, что, по мнению А. А. Залевской, является важнейшей тенденцией развития современного подхода к значению как достоянию человека (Залевская, 1998а, С.45).

Одной из самых новых теоретических разработок концепции значения является идея “психосемиотического тетраэдра”, предложенная патопсихологом Ф. Е. Василюком (Василюк, 1993) и подробно рассмотренная А. А. Залевской при критическом анализе идеи “семантического треугольника” (Залевская, 1999, С.122-124). Данная тема является одним из магистральных направлений, разрабатываемых Тверской психолингвистической школой (см. подробно Горошко, 2001б). Изучая экспериментальный материал и не будучи удовлетворенным существующими способами описания значений, Ф. Е. Василюк обратился к критическому переосмыслению теории деятельности А. Н. Леонтьева. Как уже было отмечено выше, А. Н. Леонтьев выделил и описал три "образующие" сознания: личностный смысл, значение и чувственная ткань (Леонтьев, 1983в). Однако, по мнению Ф. Е. Василюка, "…в некоторых случаях эти понятия позволяют довольно точно описать экспериментальные факты, но сплошь и рядом возникает впечатление, что они подходят к фактам почти вплотную, уже вот-вот готовы прикоснуться к ним, но никак не могут ухватить их суть" (Василюк, 1993, С.6). Ф.Е. Василюк склонен объясняет это тем, что А. Н. Леонтьев “…рассматривает чувственную ткань как некое впечатление, как некий чувственный отпечаток предметного мира, порождаемый в практическом взаимодействии с внешним предметным миром и выполняющий функцию придания чувства реальности сознательным образам; это материал, из которого строится перцептивный образ, не обладающий спонтанной активностью и внутренней осмысленностью, поскольку осмысленность образа вносится в него значениями, а не чувственностью (т. е. значения бесчувственны, чувственность незначима). Такая трактовка чувственной ткани является недостаточной, поскольку она фиксирует только часть, только аспект той реальности, которая в целом заслуживает имени "чувственная ткань” (цит по Залевская, 1999, С.123).

Результаты Ф. Е. Василюка показали, что "…у испытуемого чувственная ткань - не пришедшее извне впечатление, а поднимающаяся изнутри чувственность; она не послушный материал для образа, а бурлящая магма, рождающая формы и мысль; ей нет дела до придания реальности картине мира, поскольку она феноменологическая реальность" (Василюк, 1993, С.7). На основании этого ученый полагает, что чувственная ткань образа – это многомерная субстанция. Чтобы понять и описать её, нужно несколько видоизменить принятое в теории деятельности представление об образе сознания. Осуществляет он это, вводя понятие "психосемиотический тетраэдр" – модели образа сознания. Согласно его модели внешний мир являет предметное содержание, внутренний мир - личностный смысл, культура - значение, а язык - слово. Все составляющие (по авторской терминологии “узлы”) модели рассматриваются Ф. Е. Василюком как “…пограничная сущность, одной стороной обращенная к объективно существующей реальности (внешнего мира, внутреннего мира, языка, культуры), а другой - к непосредственной субъективности; все же вместе эти узлы задают объем, в котором пульсирует и переливается живой образ…. Чувственная ткань живет, движется в четырехмерном пространстве образа, задаваемым силовыми полями его узлов, и, будучи единой, она вблизи каждого из полюсов как бы уплотняется, концентрируется, приобретает характерные для данного измерения черты” (Там же, С.8).

Согласно его модели внутренние зоны, прилежащие к углам тетраэдра, “…состоят из чувственных тканей предметного содержания, значения, слова и личностного смысла, а объем в центре модели заполнен живой, чувствующей, пульсирующей материей, как бы уплотняющейся вблизи полюсов образа и в целом являющейся "представителем тела", в то время как сами полюса "выступают представителями предметного мира, мира культуры, мира языка и внутреннего мира" (Там же, С.16). Ф. Е. Василюк полагает, что любой образ воплощен в чувственном материале. Образно говоря, его “всегда "исполняет" целый ансамбль осознаваемых и неосознаваемых телесных движений и чувствований” (Там же). При этом образ сознания многомерен (существует пять измерений, четыре из которых - значение, предмет, личностный смысл, знак - “…являются своего рода магнитными полюсами образа. В каждый момент силовые линии внутренней динамики образа могут направляться по преимуществу к одному из этих полюсов, и возникающим при этом доминированием одного из динамических измерений создается особый тип образа” (Там же, С.18). Пятое измерение - это чувственная ткань, особая внутренняя "составляющую" образа как представителя мира человеческого тела в образе сознания.

Итак, в концепции Ф. Е. Василюка образ – это не явление извне. Он “предстает перед нами не как внешняя по отношению ко всем этим мирам сущность, …а как часть каждого из них, как их интеграл, как их интерференция, “голограмма”, в которую вливаются волны и энергии всех этих миров, не сливаясь в аморфную массу, но и не оставаясь отдельными, а входя в такое единство, как отдельные голоса в многоголосье” (Там же).

Одной из современных идей по проблеме значения является и требование учета вариативности значений слова, где гибкость и точность значения рассматриваются как взаимодополняющие понятия, при этом именно гибкость признается в качестве фундаментального, а не факультативного свойства. Проблема гибкости значения тесно связана с проблемой соотношения субъективного и объективного в значении слова, которая совершенно по-разному решается рядом исследователей: от мысли, что “никакое значение не может существовать независимо от приписывания его мозгом человека” до того, что “является грубой ошибкой не только в онтологии, но и в гносеологии противопоставление вообще объективного и субъективного” (Зинченко, 1997, С.10).

Следует также подчеркнуть, что согласно последним взглядам на процессы, лежащие в основе функционирования значений, считается, что они протекают с опорой на некоторые примеры принадлежности к тому или иному классу объектов, прототипов, эталонов, а в конечном счете - на сходство и различие между идентифицируемыми элементами языкового и энциклопедического знания (Залевская, 1998а, С.50). При этом прослеживается явная тенденция “…перейти от значения слова, традиционно трактуемого с позиций логической семантики, через признание сложного взаимодействия языковых и энциклопедических знаний, к пониманию того, что для человека значение слова функционирует не само по себе, а как средство выхода на личностно переживаемую индивидуальную картину мира во всем богатстве её сущностей, качеств, связей и отношений, эмоционально-оценочных нюансов и т.д.” (Там же).

Решение проблемы значения слова должно рассматриваться вместе с процессами его функционирования и с проблемой организации не только внутренней структуры значения, но и всего того, что связано с отдельным словом и с лексиконом в целом, с местом последнего в языковом/речевом механизме человека и во всей системе познания. Требуется особый, операциональный подход к значению, с помощью которого можно было выявить и объяснить, что знает человек, когда он знает (или считает, что знает) значение слова, на чем основано переживание значения слова как знакомого и понятного, какие стратегии и тактики используются для поиска и извлечения слова из памяти (Там же, С.50).

И значение слова, по меткому выражению А.А. Залевской, функционирует в языке не ради самого себя, а чтобы выполнить свою коммуникативную функцию - быть средством общения и понимания между людьми. И в этом должна проявиться его двойственность, так как, с одной стороны, оно должно быть средством выхода на индивидуальную картину мира, вне которой никакое понимание или взаимопонимание невозможно, а с другой - быть средством соотнесения личностных картин мира. Для этого требуется наличие в сознании людей некоего инварианта значения, понимаемого и разделяемого всеми членами определенного социума. Наличие такого инварианта позволяет с большей или меньшей точностью “…высветить в индивидуальной картине мира некоторый фрагмент, идентифицируемый на разных уровнях осознаваемости как целостная более или менее обобщенная или специфическая ситуация с её необходимыми, характерными и факультативными составляющими, признаками и признаками признаков, на фоне чего актуализируются или подсознательно учитываются многоступенчатые выводные знания разных видов (языковые и энциклопедические)” (Там же, С.51). Выделение и актуализация одного из признаков объекта неизбежно сопровождается подсознательным учетом и других признаков. Весь этот комплекс одновременно включен как в некоторую ситуацию, так и в определенный эпизод индивидуальной картины мира.

В конце обзора исследовательских подходов к изучению значения слова и возможностей его описания, А. А. Залевская выдвигает свою собственную концепцию, являющуюся логическим продолжением идеи о двойственной природе значения. По её мнению, во-первых, значение слова обеспечивает взаимопонимание между общающимися людьми, а для этого оно должно быть объективным, системно-языковым. Во-вторых, для общения и взаимопонимания требуется некоторое соотнесение индивидуальных картин мира, а для этого необходимо, чтобы системно-языковое значение было преломлено через призму индивидуального опыта, а это требует обращения к психологической структуре слова, которая опирается на личностно переработанные знания и переживания, контролируясь при этом с социально признанными системами значений, норм и оценок. Следовательно, системно-языковое значение, с одной стороны, может быть не полностью идентифицировано, а с другой - может дополняться за счет многосторонних и многоступенчатых связей по линиям языковых и энциклопедических знаний, субъективно переживаемых как не поддающиеся разграничению. А. А. Залевская сравнивает роль слова в индивидуальном лексиконе с ролью лазерного луча при считывании голограммы. Ученая полагает, что слово «…высвечивает определенный условно-дискретный фрагмент континуальной и многомерной картины мира во всём богатстве связей и отношений, полнота которых обеспечивается опорой на прямые и/или опосредованные выводные знания и переживания” (Там же, С.51). 

 

Итак, анализ проблемы определения «языкового сознания» и способов его изучения и описания в современной психолингвистической парадигме, привел к следующим умозаключениям:

1.      Языковое сознание как область исследования семантических процессов при производстве и восприятии речи сложилась в рамках отечественной психолингвистики в последние два – три десятилетия, и в настоящий момент его изучение является одним из приоритетных направлений развития современной психолингвистики.

2.      Проблема «языкового сознания» на сегодняшний момент наиболее удачно может быть рассмотрена в рамках «деятельностной» парадигмы, где считается, что сознание человека в норме формируется и при участии языка, который является мощным инструментом обобщения и овнешнения образов сознания, возникающих в деятельности. При определении языкового сознания, по-видимому, целесообразно опираться на концептуальную схему А. Н. Леонтьева, согласно которой чувственная ткань образа, смысл и значение - это именно те составляющие сознания, которые описывают восприятие объекта реальной действительности. По его концепции, процесс восприятия объекта реальной действительности неязыковой природы приводит к формированию в сознании чувственной ткани, осмысляемой, а затем означиваемой при помощи общественно закрепленных тканей. Эти знания (значения), а, следовательно, через них и образы сознания (и чувственная ткань и личностный смысл) могут функционировать в интерсубъектном пространстве и быть доступны для восприятия только в том случае, если они оказываются ассоциативно связанными с другим предметом, играющим роль тела знака (означающего). Чаще всего значение связано с телом знака, поэтому в концепции А. Н. Леонтьева сознание является преимущественно языковым сознанием.

3.      Концепция А. Н. Леонтьева на современном этапе развития психолингвистики была существенно дополнена теорией психосемиотического тетраэдра Е. Ф. Василюка. В рамках его теории чувственная ткань рассматривается скорее не как пришедшее извне впечатление (как у А. Н. Леонтьева), а поднимающаяся изнутри чувственность, как феноменологическая реальность. Модернизируя понятие деятельностного образа сознания, Е. Ф. Василюк вводит определение психосемиотического тетраэдра, представляющего многомерный образ сознания, состоящий из нескольких измерений (полюсов) – значение, предмет, личностный смысл, знак и чувственная ткань.

4.      Наиболее адекватное представление о языковом сознании человека, вероятно, может быть сформировано в понятийной парадигме деятельность - сознание - образ мира - картина мира - менталитет - культура - личность. Эти категории в рамках ДП структурно связаны и определимы друг через друга. Сейчас понятие «языковое сознание» большинством исследователей трактуется с позиций "образа мира" или "модели мира", при условии, что язык рассматривается как система значений, могущих выступать в предметной и вербальной форме. Наряду с этим языковое сознание мыслится и как особая форма освоения мира, представляющая собой первую моделирующую систему, первый способ репрезентации реальности в духовном мире. Вместе с тем оно выступает и как форма опредмечивания человеческой психики с её эмотивными и рациональными реакциями на мир.

5.      Языковое сознание считают средством формирования, хранения и переработки языковых знаков вместе с выражаемыми ими значениями, правилами их сочетания и употребления, а также с отношением к ним со стороны человека, взглядами и установками на язык и его элементы. При этом многие исследователи в настоящий момент «языковое сознание» обычно «увязывают» с понятием «языковая норма» и с наличием в нем ярко выраженного ценностного элемента.

6.      В современной лингвистической парадигме понятие «языковое сознание» имеет две трактовки – узкую и широкую. В широком значении языковое сознание рассматривается как отражение объективного мира в двухстороннем знаке, в котором соединены представления о предметах и явлениях объективного мира со звуко - моторными представлениями. Суть этой связи отражает внутреннюю форму языка. Языковое сознание является своего рода рефлексией над языком и модусами его существования. В узком значении языковое сознание можно определить как отражение специфической языковой структуры в подсознании носителей языка. Это - совокупность законов, правил и закономерностей языка на уровне умений, проявляющееся в способности правильно выбрать и употребить языковые средства в процессе коммуникации. Хотя некоторые исследователи полагают, что, вероятнее, на сегодняшнем этапе развития лингвистики определение языкового сознания, скорее всего, должно быть многоаспектным:

·         либо это единство ментальных и языковых структур в противопоставлении их в совокупности структурам деятельности;

·         либо это знание языка в его строении, и в принципах его использования для достижения своих целей;

·         либо это оперирование языковыми структурами для лучшего «прояснения» когнитивных процессов.

7.      Особо следует оговорить, что вопросы четкого определения понятия «языковое сознание» и разработка способов его описания и по сей день остаются открытыми и остро дискутируемыми, а иногда приводят исследователей к сфере парадоксальности в его восприятии и, следовательно, в парадигмальном «видении» этого понятия в силу собственно самой сложности феномена. Довольно часто наблюдаются терминологические трудности, как при выделении этого объекта, так и при его описании. Понятие «языковое сознание» отождествляют с понятиями «речевое/языковое» мышление, «чувство языка», «языковая компетенция» и пр. Многими исследователями отмечается настоятельность дифференцирующего подхода к определению понятий «сознание» и «метасознание».

8.      Большинство ученых считают также, что языковое сознание – это одна из граней человеческого сознания, а именно та его часть, которая связана с речевой деятельностью. Многие исследователи отмечают, что «языковое сознание» обладает многоуровневой структурой. И одни факты лежат на поверхности, другие же скрыты в его глубинных слоях и не подлежат прямой интроспекции, а могут быть изучены лишь через различные способы его проявления (овнешнения).

9.      Полагают, что языковое сознание не может быть объектом анализа в момент протекания процессов, его реализующих. Оно может быть исследовано только как продукт прошедшей, бывшей деятельности, т. е. может стать объектом анализа только в своих превращенных, отчужденных от субъектов сознания формах культурных предметов и квазипредметов. При попытке очертить объектную область этого понятия Е. Ф. Тарасов отмечает, что это понятие прежде всего нацелено «на схватывание, описание и анализ содержательной стороны речевых процессов в контексте неречевой[13] деятельности коммуникантов» (Тарасов, 2001, С.301).

10. Некоторые исследователи также предлагают разграничивать лингвистические и психологические подходы к языковому сознанию, чтобы избежать редуцированного представления о собственном предмете. Исходя из этого целесообразно дифференцировать психологический и лингвистический подходы к определению языкового сознания. Так, психологический подход к языковому сознанию заключается в определении того, что человеку дает - в плане стоящих перед ним задач - употребление языка и осуществление речевых процессов. При таком подходе языковое сознание рассматривается как один из уровней в структуре целостной картины мира человека, как некий инвариант из множества возможных схем освоения мира, социальной реальности, который в наибольшей степени приспособлен для целей коммуникации между людьми. Лингвистический подход к языковому сознанию, скорее, должен быть ориентирован на то, какую роль в функционировании системы языка играет реальный внеязыковой контекст жизнедеятельности человека, и, прежде всего, реализация им коммуникативных задач. Такое разграничение подходов обеспечивает основу для конструирования нередуцированного представления о языковом сознании.

11. Следует особо подчеркнуть, что при решении проблем языкового сознания, её методологический аспект является одним из наиболее важных и уязвимых мест. В связи с этим, является актуальным во-первых, выбор онтологии.

Во-вторых, эмпирический анализ сознания как объекта интроспекции связан с проблемой зависимости результатов анализа и шкалы оценки от средств анализа (“прибора”). Каждый исследователь сознания может столкнуться с фактом несовместимости результатов, полученных с помощью разных приборов, или, образно говоря, в различных системах координат. Следовательно, эмпирический статус сознания позволяет рассматривать его как объект анализа только в системе, вместе с “прибором”.

В-третьих, при проведении данных исследований необходимо учитывать специфику и дифференциацию языкового, метаязыкового и неязыкового сознания. Особенно важно данное разграничение при лингвистических исследованиях сознания.

12. Вводя понятие «картина мира», мы полагаем, что каждая картина мира стремится запечатлеть определенный образ мира, который никогда не является зеркальным отражением мира. Картина мира поэтому является определенным видением, смысловым конструированием мира в соответствии с логикой миропонимания и миропредставления. В самом общем виде картина мира определяется как сокращенное и упрощенное отображение всей суммы представлений о мире в данной культурной традиции, где под “миром” понимаются человек и среда в их взаимодействии. Более того, картина мира – это деятельностная множественная интерпретация образа мира, а языковая картина мира – мир в зеркале языка, совокупность знаний о мире, запечатленная в лексике, грамматике, фразеологии и пр.

13. Слова “ментальность” и “менталитет” совсем недавно “вошли” в лингвистический обиход. Данное слово попало в лингвистику из социологии и социальной психологии, где оно использовалось и продолжает использоваться для описания психологической специфики сознания изучаемой общности людей, являясь их некой интегральной характеристикой, которая позволяет описать своеобразие видения этими людьми окружающего мира и объяснить специфику их реагирования на него. Если рассматривать понятие «менталитет» с психолингвистических позиций, то в последнее десятилетие появилось огромное количество (в том числе и экспериментальных) работ, позволяющих делать серьезные выводы о менталитете. В связи с этим в понятийный аппарат психолингвистики с начала 90-х годов было «введено» понятие «языковая ментальность», под которой подразумевают способ деления (“видения”) мира с помощью языка, который с достаточной долей адекватности отражает существующее у людей представление об этом мире (концепция О. Г. Почепцова).

14. Психическая деятельность индивида являет собой сложное и многогранное взаимодействие чувственного и рационального, индивидуального и социального, осознаваемого и неосознаваемого, при этом выход в “окно сознания” обеспечивается использованием различных средств символизации, в числе которых особая роль принадлежит слову как единице индивидуального лексикона человека. И рассмотрение проблемы языкового сознания невозможно без анализа одной из его составляющих – слова. И мысль Л. С. Выготского о том, что “…сознание отражает себя в слове, как солнце в малой капле воды. …Осмысленное слово есть микрокосм человеческого сознания” является и по сегодняшний момент наиболее ценной и актуальной для исследований феномена языкового сознания.

15. Учитывая специфические цели нашего исследования - построение ассоциативной гендерной парадигмы языкового сознания - под языковым сознанием прежде всего мы понимаем образы сознания, овнешняемые языковыми средствами: словами, словосочетаниями, фразеологизмами, текстами, ассоциативными полями и ассоциативными тезаурусами как совокупностями этих полей. Особое внимание в данной работе будет уделено ассоциативному значению слова, так как мы считаем его “своеобразным окном” в языковое сознание человека, на основании чего может быть реконструирован его образ мира и проанализированы особенности человеческой ментальности в связи с её гендерной составляющей.

[ГЛАВНАЯ]

[ЕЛЕНА ГОРОШКО ]

[БИЗНЕС]