Текстология.RU - Аргументы в пользу адекватной трактовки имени прилагательного

Юрченко А.И.

Аргументы в пользу адекватной трактовки имени прилагательного

Аргументы
в пользу адекватной трактовки
имени прилагательного,
имени к о н к р е т н о г о,
как имени грамматического п р е д м е т а,
о б ъ е к т а, c у б с т а н ц и и,
означающего к о н к р е т н у ю реалию
сообразно присущему ей соответствующему к а ч е с т в у,
мысль о котором заключена

и коннотируется ею

1. Имя прилагательное (в современной классификации; в более широком историческом контексте – слово в форме современного имени прилагательного (и причастия), далее – слипп), согласно общей для лингвистики и логики точке зрения, является именем к о н к р е т н ы м. К разряду к о н к р е т н ы х имён, – кроме, естественно, адъективов, которые, по Оккаму, коему обычно и приписывается введение подобной дифференциации, составляют большую часть объёма данного лексического разряда, – относятся имена существительные (частично) и, по крайней мере, порядочные (по Потебне) имена числительные.

К о н к р е т н ы е же имена, как известно, обозначают как раз и только лишь к о н к р е т ы, то есть – в узком смысле – п р е д м е т ы, о б ъ е к т ы, с у б с т а н ц и и к а к н е к и е ц е л о с т н о с т и (реальные и вымышленные, например: человек, компьютер, русалка).

В отличие от к о н к р е т н ы х, имена а б с т р а к т н ы е, каковыми могут быть лишь имена существительные в оставшейся части спектра именного класса, напротив – применительно к случаю – обозначают к а ч е с т в а, с в о й с т в а, п р и з н а к и в собственном смысле слова, принадлежащие упомянутым конкретным целокупностям как их логико–онтологические ч а с т и и без нарушения целостности мысленно отвлечённые от таковых.

Будучи к о н к р е т н ы м и, имена п р и л а г а т е л ь н ы е – по определению же – обозначают п р е д м е т ы, о б ъ е к т ы, с у б с т а н ц и и. Однако – в отличие от конкретных имён существительных – они обозначают (именуют) их не как таковые, но сообразно присущим им соответствующим к а ч е с т в а м, с в о й с т в а м, п р и з н а к а м, мысль о которых заключена в корневой основе лексем и коннотируется ею.

Задумывался ли кто-либо из тех логиков и лингвистов, кои утверждают, будто прилагательные являются знаками к а ч е с т в, с в о й с т в, п р и з н а к о в и синонимами имеют соотносительные и мотивированные ими а б с т р а к т н ы е имена существительные, над следующим: почему же в таком случае адъективы традиционно классифицируются как имена к о н к р е т н ы е?

Или же они в течение десятилетий бездумно повторяли выражения: имя к о н к р е т н о е и имя а б с т р а к т н о е, совершенно не задумываясь над их смыслом? Тогда пусть хотя бы малым утешением им послужит сознание собственной сопричастности в подобной детской ошибке, допустим, Лоренцо Валле и Джону Локку.

2. Лоренцо Валла, который во время όно за некие из его недопустимых вольностей, в том числе - и в лингвистике, едва не угодил на костёр священной инквизиции, в своей «Апологии», в частности, всё-таки явил дерзновение и не отказался от следующего с очевидностью ошибочного утверждения: «²Белое² и ²белизна² и тому подобное не различаются, [и их] ошибочно называть ²конкретное² и ²абстрактное²» .

Со стороны Лоренцо было бы весьма любезным, выдвинув голый тезис, наглядно продемонстрировать его силу на примере, подставив, допустим, один термин вместо другого. Однако же на это он как-то не осмелился. За неимением такового воспользуемся иным откровением.

В своей книге «Развитие логических идей от античности до эпохи Возрождения» (М., 1973) профессора Московского государственного университета П. С. Попов и Н. И. Стяжкин, воспоследовав лорду Бертрану, третьему графу Расселу, вновь вознамерились было поколебать авторитет Аристотеля, повторив выпад, направленный против его аксиомы (для) силлогизма.

В осуществление своих коварных замыслов сии ниспровергатели древних авторитетов попробовали было имплицитно опереться на постулат Лоренцо Валлы, согласно коему, напомним, «²белое² и ²белизна² и тому подобное не различаются». В безупречной самой по себе силлогистической посылке «Мак - красный» за лексемой в предикате они, естественно, постарались увидеть элементарную красноту и видовой цвет. В результате вторая посылка обрела у них следующую форму: «Красный - это цвет». Сопоставление же обоих суждений, понятно, неотвратимо вело наших мудрецов к безусловному абсурду: «Мак – это цвет». Сей, конечно же, буквально сразу и бескомпромиссно ими был отвергнут. Но вместе с тем, согласно защищаемому мнению, будто бы низвергнутой с пьедестала как якобы не работающая оказалась и многовековая и даже многотысячелетняя аксиома силлогизма: «Предикат предиката есть предикат исходного субъекта».

Подобные казусы, отметим, обнаружились также и в разделах, посвящённых анализу приписываемого Аристотелю трактата «Категории», в контексте интернет-курсов по истории античной философии, предназначенных для студентов целого ряда американских университетов (Техасского, Вашингтонского в Сиэтле и других). В своей наивности последние отнюдь и не заподозрили, что профессора–коробейники, со своим «научным» коробом разъезжающие буквально по всей стране, просто–напросто водят их за нос.

В действительности же, возвратимся к приведённому выше примеру, вместо лексемы «красный» невозможно подставить ни элементарную «красноту», ни, - следуя вверх по ступеням древа Порфирия, - видовой «цвет». Именно это как раз и получило подтверждение в том, что аксиома силлогизма здесь н е с р а б о т а л а! Ведь она, аксиома, не работает «на дурака»: ей подавай лишь только правильный силлогизм, а не какую-то там абракадабру, каковая вырисовывалась, однако, в данном случае.

Истинное же решение, как и всегда, элементарно просто и предельно ясно. Согласно выше сказанному и неоднократно подтверждённому, лексеме «красный» сопоставимо и с ней взаимозаменяемо, например, слово «объект». Или же, теперь уже ниспускаясь по древу Порфирия, слова «растение», «цветок». Отсюда естественно следует корректное умозаключение: «Мак есть растение (или цветок)». Или, если квантифицировать предикат: «Мак есть некий цветок» (в частности, некий красный цветок).

Как можно видеть, аксиома силлогизма работает здесь прекрасно и абсолютно безупречно: предикат предиката - в данном аспекте, как и во всех иных истинных умозаключительных построениях, - есть предикат исходного субъекта.

Следует, полагаем, отметить и следующее. Среди тех схоластов (главным образом, реалистов), которым преимущественно и была свойственна ошибочная трактовка имён прилагательных как имён п р и з н а к о в, сложилась несколько иная формулировка аксиомы силлогизма: признак признака есть признак исходного субъекта.

К сожалению, в данном случае два минуса в результате не дали ожидаемого плюса, вопреки тому, как это наблюдается в множительной математике: одна ошибка просто присовокупилась к другой, ещё более усугубив проблему. И мы со всей отчётливостью именно это и видели на весьма выразительном примере из опуса П. С. Попова и Н. И. Стяжкина.

Впрочем, возвращаясь к таковому, приведём ещё один вариант его адекватной реконструкции. В частности, здесь возможно использовать и предикат предиката, выраженный опять-таки именем прилагательным, слиппом. А именно: вторую посылку введём в таком виде: «Красный - это цветной». Можно и специфицировать сказуемое: «Красный - это цветной (объект)» (то есть цветок). Отсюда же следует совершенно корректное умозаключение (с уже привычной квантификацией предиката): «Мак есть некий цветной (объект)» (то есть некий цветок).

Как видим, безо всяких проблем, с благоприятным исходом функционируют и имена прилагательные, слиппы, которым возвращена адекватная семантика, безо всяких же проблем работает и раскрепощённая в результате аксиома силлогизма. Короче, если воспользоваться известной сентенцией, воспроизведённой в качестве одного из примеров Потебнёй: «знание есть сила».

3. Согласно т е х н и ч е с к о й (в отличие, скажем так, от естественной, объективной) античной этимологии, в европейской науке практиковавшейся по крайней мере вплоть до Нового времени, слова в форме современных имён прилагательных (в переводе с греческого часто с необходимостью передаваемые русскими причастиями, откуда и второе «п» в аббревиатуре «слиппы») трактовались как отыменные (паронимы, деноминативы), то есть как п р о и з в о д н ы е, образованные от абстрактных субстантивных имён качеств. Например: от «белизны», как тогда ошибочно полагали, производным являлся пароним «белый», от «грамоты» – «грамотный», от «мужества» – «мужественный» (см., в частности, приписываемый Аристотелю трактат «Категории»: I; VIII). В действительности же, – и это, полагаем, совершенно понятно, – всё происходило и происходит совсем наоборот, отнюдь не по Стагириту и его современникам, а – по крайней мере – по Гоббсу. Однако конечный смысл дифференциации в том и другом случаях аналогичен: она вполне закономерна.

Как таковые, античные отыменные (термин с его привязкой, собственно, сохранился и до наших дней), естественно, не только по форме, но и по смыслу должны были быть и были противопоставляемы исходным качественным лексемам. И обозначали они, – как и слова в форме современных имён прилагательных, – отнюдь не качества, свойства, признаки, но те предметы, объекты, субстанции, коим эти акциденции присущи и кои соответственно именуются отыменно от них: «так, от белизны [некий человек именуется] белый, от грамоты – грамотный, от справедливости – справедливый» («Категории», VIII).

То есть, как видим, античные деноминативы «белый», «грамотный», «справедливый» являются именами – применительно к случаю – человека (разумной субстанции). И – как таковые – они могут выступать в предложении и в функции субъектов («некий белый есть человек»), и в функции предикатов («некий грамотный есть справедливый» или наоборот), и в функции атрибутов («(и) белый (и) грамотный (и) справедливый (и) человек»). Примеры восходят к Аристотелю, а также и к Гоббсу.

4. В поисках одного или даже нескольких из столь необходимых аргументов обратимся к проблеме образования прилагательных из первообразных н е д и ф ф е р е н- ц и р о в а н н ы х имён. Согласно весьма распространённой современной концепции, адъективы некогда якобы вы-делились из общей именной лексической массы, обретя значение к а ч е с т в, с в о й с т в, п р и з н а к о в, в отличие от субстантивов как знаков п р е д м е т о в, о б ъ е к т о в, с у б с т а н ц и й (в частности: А. А. Потебня – Ю. С. Маслов и другие).

Однако исторически имена прилагательные, как известно, образовались прежде появления даже понятия и термина для обозначения к а ч е с т в а. (Об этом знает, в частности, тот же Гоббс.) Последнее в науке обыкновенно возводится к Платону (в «Теэтете») и в таком случае может быть датировано примерно 400 г. до н. э. Это на целых 400 лет отстоит от времени появления развитых греческих письменных памятников, – например, гомеровского эпоса, – изобилующих прилагательными (тогда – просто именами), но пользующих их отнюдь не для обозначения к а ч е с т в, в те поры даже ещё и не известных. Досократики (условно 600–400 гг. до н. э.) оперируют прилагательными для номинации реалий, позднее получивших название с у щ н о с т е й, с у б с т а н ц и й. Поэтому современная концепция образования имён прилагательных как имён неких там акциденций самым очевидным образом является п р и н ц и п и а л ь н о о ш и- б о ч н о й.

Используемая уловка, восходящая, по-видимому, к А. А. Потебне: адъектив–де «выражает грамматическое значение качества, или свойства, называемого не отвле-чённо, само по себе, а признак, данный в чём-то, в каком-то предмете: не белизна, а белое что-то…» ; или: «при-лагательное обозначает признак, но этот признак представ-лен не абстрактно, не сам по себе, а как признак, данный в каком-то предмете…» , – это всего лишь только-таки уловка, не имеющая под собой абсолютно никаких объективных оснований.

Ведь в метафизическом или логико–онтологическом аспекте мы не можем н а з в а т ь какой–либо фрагмент конкретной реалии, каковым и является к а ч е с т в о по отношению к в е щ и, не вычленив и не абстрагировав его от последней. В противном случае именоваться может лишь сама эта в е щ ь сообразно присущему ей с в о й с т в у. Первоначально, по всей вероятности, это происходило даже без чёткого осознания самого механизма именования, ибо язык развивался и до появления каких-либо там «теорий» его развития.

В некое подтверждение выдвинутого тезиса можно сослаться, в частности, на высказывание К. С. Аксакова: «Качество есть о т в л е ч ё н н а я и понятая та общая сторона предмета, которая в нём находит осуществление, но которая не принадлежит ему непременно и, как общее, может принадлежать всякому явлению» .

Притом, далее, сам по себе тезис о разграничении класса недифференцированных имён на субстантивы как имена субстанций и адъективы как имена акциденций отнюдь не может быть воспринят всерьёз. Ведь для этого имена должны были бы совершить настоящее сальто–мортале, смертельный трюк, чтобы, изменив одному – к о н к р е т н о м у – денотату, перепрыгнуть, оседлав его, на совершенно иной – на денотат а б с т р а к т н ы й. Но и этого вообще быть не могло, потому что и этого не могло быть никогда. (Речь, отметим, идёт лишь о лексических массивах, а не об отдельных метафорических словах–пилигримах.)

В пользу безусловной правомерности подобного глобального отвержения данной - несомненно ошибочной - идеи может свидетельствовать вполне очевидный и всем известный факт уже наших дней: существование так называемых субстантивированных прилагательных. На этом основании Потебня выдвинул даже гипотезу о некоем маятниковом эффекте в процессе словообразования: сначала будто бы имена прилагательные отпочковались от имён существительных, изменив денотат и смысл, а затем уже всё стало происходить совсем наоборот. По его собственным словам с возвратной перспективой, «условия образования (на наших глазах) существительных от прилагательных таковы, что заставляют нас предполагать более древний обратный ход образования прилагательных от существительных» .

Однако же уходящий корнями в глубокую древность мудрый, ёмкий и экономичный в средствах человеческий язык не мог и не может позволить себе очевидное интеллектуальное расточительство, подобный Сизифову излишний и бесполезный труд по бесцельному перемещению то туда, то сюда огромных лексических глыб. Тем более, что на это потребовалось бы к тому же ещё и слишком много времени.

А ларчик–то открывается препросто и преизящно. Наличие в наши дни многого множества лексем в форме современных имён прилагательных с субстантивным значением как раз и свидетельствует о том, что разграничение класса первобытных недифференцированных имён, – притом, конечно же, имён изначально к о н к р е т н ы х и с у б с т а н т и в н ы х, – происходило совсем в ином, единственно возможном при этом направлении. Они - безо всякого к тому сомнения - по-прежнему оставались, как и были, конкретными и субстантивными. Но одни из них сохранили изначальное значение п р е д м е т а, о б ъ е к т а к а к т а к о в о г о, другие же постепенно превратились в знаки тех же п р е д м е т о в, о б ъ е к т о в, но не как таковых, а сообразуясь с соответственно присущими им единичными или множественными к а ч е с т в а м и, простыми или сложными. Это могло происходить и через посредство, согласно Потебне, суждений или предложений сравнения (… яко голубь).

Вполне возможно предположить, что первообразные имена по семантике могли быть как раз слиппами–субстантивами, то есть знаками вещей, каждой из которых присуще то или иное единичное качество (приблизительные примеры: млад, стар, мудр, горд, скуп). (А. А. Потебня даже полагает, что первообразное имя – согласно позднейшей классификации – было причастием.) И лишь затем некоторые из первобытных имён стали употребляться для обозначения вещей как таковых, характеризующихся целой совокупностью качеств.

В пользу этого может свидетельствовать и факт су-ществования некоторых формально различных, но семантически весьма близких, можно даже сказать, тожде-значных лексических пар: молод(ой) – молодец, стар(ый) – старец, мудр(ый) – мудрец, горд(ый) – гордец, скуп(ой) – скупец и т. д. и т. п.

Более того, сохранился даже целый подкласс имён существительных (это так называемые имена деятелей), которые, по свидетельству Валлы, имеют «некоторое значение прилагательного», например: гражданин, господин, наставник, аскриптик, квирит, врач, брат и т. д. < name="T6">. К числу таковых, подчеркнём, относятся и приведённые выше слова: молодец, старец, мудрец, гордец, скупец. Дан-ной проблемы, можно дополнить, касались также и логики и грамматики Пор–Рояля (XVII в.).

Посему, полагаем, с полным правом можно утверждать, что ни о каком так называемом субстантивировании в отношении имён прилагательных говорить просто недопустимо. Таковые и з н а ч а л ь н о были субстантивами и ими же остались навечно и навсегда.

Ведь смешно же хотя бы только и подумать о том, будто одним мановением волшебной палочки, то бишь, в частности, присоединением артикля (в членных языках), признак вдруг превращается в субстанцию. Тем более, что сам по себе «артиклевый» тезис не имеет никаких объективных оснований даже в греческом языке, на фундаменте которого собственно и родилась эта ошибочная идея. Здесь слова в форме имён прилагательных сопровождаются артиклями, например, в творениях Аристотеля, даже будучи начертаны вне всякой связи, а также в контексте атрибутивных конструкций, когда они на-ходятся в аппозите (o& a[&nqrwpo" o& mousikov"). Иногда даже определяемое существительное может вообще стоять без члена. В предикате же, как это безусловно известно всем и каждому, без артикля употребляются не только имена прилагательные, но даже и сами имена существительные.

Справедливости ради отметим, что о субстантивировании, в частности, причастий на рубеже V–VI веков говорил уже небезызвестный многоязычный Присциан, по свидетельству Валлы, «солнце грамматики», который, однако, «иногда страдал затмением»

. В восемнадцатой книге своей обширной «Грамматики» он, в частности, писал: «Греки используют причастие вместо имени существительного». Здесь же у него встречаются термины: субстантивированное причастие, (субстантивированное) причастие самостоятельного глагола «сущий»

Присциану вторит и сам Лоренцо: «У греков…когда слово среднего рода («o!n») переходит в имя существительное, то ему присваивают артикль «tov», который не прилагают к причастию» .

Однако, – в чём легко и убедиться, – это совсем не так. Достаточно просто внимательнее проанализировать букву и смысл древних текстов.

В заключение полагаем возможным декларировать следующее. Если принимать во внимание единственно субстантивность, субстантивный аспект в значении адъективов, то с полным основанием можно утверждать: никаких с е м а н т и ч е с к и х имён прилагательных вовсе никогда не существовало и отнюдь не существует. Возможно же лишь только говорить об именах прилагательных с и н т а к с и ч е с к и х. Это, собственно, и получило отражение в самом термине: прилагательное (древний греческий эпитет, латинский адъектив). Так это и дефинировалось по крайней мере вплоть до Нового времени. И здесь как-то не произвольно всплывает в памяти фонвизинский Митрофанушка...

В том числе и сам Петр Гелий (XII в.), с именем которого обыкновенно связывают якобы выделение прилагательных в отдельный грамматический (под)разряд, трактовал их чисто с и н т а к с и ч е с к и. Более того, он ссылался при этом на «древних». И очень сердился, когда слышал, будто адъективы лишены возможности самостоятельного функционирования в контексте предложений.

К тому же старший современник Петра Гелия и его тезоименитый учёный собрат Петр Абеляр, безутешный в другом отношении, в свою очередь потешался над теми, кто утверждал, будто прилагательные (он называл их sumpta, производные) означают формы, то есть качественные характеристики субстанций, качества. Согласно его собственному твёрдому, основанному на объективных фактах убеждению, таковые являются именами объектов сообразно присущим им квалитативным формам. Именно посему он вместе со своим учителем Вильямом из Шампо смог уразуметь и то, что так называемые видовые отличия, обычно обозначаемые посредством адъективов, суть отнюдь не квалитативные формы, а специализированные, видовые субстанции.

(В «Философских главах», или «Диалектике» преп. Иоанна Дамаскина (VIII в.), отметим, можно найти и иное понимание формы (morfhv) как вида, видовой сущности, специализированной субстанции и соответствующее её обозначение посредством слиппа. Нечто подобное двумя веками ранее наблюдается и у «последнего римлянина» Боэция, если уж не говорить о самом Аристотеле...)

5. Относительно того факта, что в позиции субъекта и объекта имена прилагательные имеют субстан-тивное значение, у большинства лингвистов и логиков сомнений обыкновенно нет. С этим согласен даже Валла. По его словам, чтобы не быть введённым в заблуждение относительно некоторого из сказанного Аристотелем, необходимо принимать «во внимание, что он полагает ²белое² и ²благое² в суппозите как существительные…». Далее, однако, следует ошибочное продолжение: «…в аппозите же – как прилагательные» .

Однако же, вопреки пылкому Лоренцо, утверждение относительно субстантивности значения слов в форме современных имён прилагательных справедливо и в контексте предикативного (а также и атрибутивного) их использования. В противном случае было бы абсолютно невозможным, например, применение чрезвычайно полезной, а в данном аспекте и весьма назидательной логической операции – операции о б р а щ е н и я предложения или суждения.

Оно ведь и понятно: ибо не может и не должно же слово в результате одной лишь только перемены места, переходя из позиции предиката в позицию субъекта, столь радикально менять своё значение – с квалитативного на субстантивное. Или же наоборот.

Однако как раз именно это применительно к французскому языку постулирует небезызвестный и притом «бессмертный» Ш. Дюкло в своих Примечаниях (1754) к «Грамматике Пор–Рояля» (в русском переводе московского извода помещены в приложении).

Валлой помянутый Аристотель, касаясь, в частности, проблемы сущего, некогда писал: «Сущим называется, с одной стороны, то, что существует как привходящее, с другой – то, что существует само по себе. Как привходящее – например, мы говорим, что справедливый есть образованный, что человек есть образованный и что образованный есть человек, приблизительно так же, как говорим, что образованный в искусстве строит дом, потому что для домостроителя быть образованным или образованному в искусстве быть домостроителем – это нечто привходящее (ибо ״вот это есть то״ [tovde ei%nai tovde] означает здесь, что вот это есть привходящее для него). Так же обстоит дело и в указанных случаях: когда мы говорим, что человек есть образованный и что образованный есть человек, или что бледный есть образованный, или что образованный есть бледный, в двух последних случаях мы говорим, что оба свойства суть привходящее для одного и того же, в первом случае – что свойство есть нечто привходящее для сущего; а когда говорим, что образованный есть человек, мы говорим, что образованное есть нечто привходящее для человека» .

В одном из логических сочинений Стагирит как бы разъясняет сказанное в аспекте трактовки суждений с именами прилагательными в субъекте, но без ограничений на случай их предикативного применения. Он, в частности, пишет: «…когда я говорю: белое есть дерево, тогда я говорю, что то, для чего привходяще быть белым, есть дерево»; и ещё: «…когда я говорю, что образованный есть белый, …в этом случае я говорю, что человек, для которого привходяще быть образованным, есть белый» .

Как мы видели выше, Аристотель вполне может обращать суждения с именами прилагательными в субъекте и предикате. И трансформированное суждение: «белый есть образованный» – должно означать следующее: (по авторскому образцу) человек, для которого привходяще быть белым, одновременно есть и тот (цитируем) «человек, для которого привходяще быть образованным». И наоборот. Ибо, напомним, «о б а (образованное и бледное {или белое})… суть привходящее для одного и того же». Возражений, полагаем, нет и не будет?

Приведённые краткие рассуждения могут пролить свет и на сопутствующие погрешности, в которые впала современная лингвистика (и логика тоже). Вполне очевидно, например, что отнюдь не корректно в контексте одного предложения говорить о различных функциях слов и словосочетаний в позиции субъекта и в позиции предиката: референтной и сигнификативной. Тем более некорректно, базируясь на этом ошибочном основании, вводить какую–то новую лексико–синтаксическую классификацию, лишать некоторые разряды слов именного статуса, низводя их до уровня каких–то там предикатов, призначных слов и т. д. и т. п. Древние прецеденты подобных неприглядных деяний, безусловно, имеются (особенно, подчеркнём, отличились здесь так называемые реалисты). Однако тупиковые рецидивы их следовало бы давным–давно искоренить и благополучно позабыть.

Однако… Со ссылкой на опус E. Moody «Truth and consequence in medieval logic» (Amsterdam, 1953) академик Н. Д. Арутюнова, например, в широком контексте пишет:

«Взгляды схоластов группируются вокруг двух концепций связки, которые иногда называют теорией ингерентности (присущности) и теорией тождества…

До XIV века превалировала теория ингерентности, восходящая, по–видимому, к Боэцию. Её придерживались в основном реалисты. Согласно этой теории, связка указывает на то, что субъект суждения должен пониматься э к с т е н с и о н а л ь н о. Это знак, замещающий индивидные объекты. Предикат же должен пониматься и н -т е н с и о н а л ь н о, как обозначение общей категории, или универсалии. Связка соединяет экстенсионал и интенсионал, соответствующие субъекту и предикату.

Фома Аквинский (XIII в.) писал, что в суждении субъект мыслится материально, а предикат – формально. Человеческий разум интегрирует эти разные по своей природе категории, для того чтобы установить отношение при-сущности признака предмету в соответствии с онтологией мира, в котором форма не отделима от материи. Фома Аквинский считал связку частью предиката, преобразующей признаковое понятие (атрибут) в предикативное.

В XIV веке получила большое распространение вторая, номиналистическая точка зрения (то есть теория тождества), согласно которой связка идентифицирует экс-тенсионалы двух термов (имён) – субъекта и предиката. Суждение истинно, когда субъект и предикат относятся к одному и тому же объекту действительности. (Вспомним бессмертного Аристотеля! - А. Ю.) Семантическая природа субъекта и предиката признаётся в этом случае однородной (Coxito A. A. Logica, semantica e conhecimento. – Coimbra, 1981)».

И далее следует заключение, которое открывает дорогу всякой вычурной наукообразной профанации теории предикации, столь безупречно представленной несколько выше в свете воззрений так называемых номиналистов, которые по существу наконец–то упразднили тяжёловесный средневековый реализм, давно уже ставший обузой и препоной для дальнейшего развития любомудрия, теории предложения, с очевидностью адекватно, просто и ясно изложенной там же, и т. д. и т. д. И это опубликовано уже на рубеже третьего тысячелетия!

Цитируем: «В той мере, в какой теория ингерентности основывается на признании принципиальных различий между значением субъекта и значением предика-та, а также между семиологическими функциями того и другого, а теория тождества эти различия нивелирует, первая представляется нам более отвечающей сущности предложения (о семантической специфике субъекта и предиката см. часть I, разделы 1–4; об их семиологических различиях см.: Степанов Ю. С. В трёхмерном пространстве языка: Семиотические проблемы лингвистики, философии, искусства. – М., 1985)» .

(Упомянутый выше Ю. С. Степанов, в частности, писал: «Даже когда одно и то же имя занимает то позицию субъекта (Учителя много работают), то позицию предиката (Мои родители – учителя), оно представляет совершенно разные семантические сущности – денотат, референт, экстенсионал в первом случае, сигнификат, интенсионал во втором» ).

Однако, напротив: в стандартном субъект–предикатном предложении с отождествляющей S и P связкой–копулой «есть», которое безусловно является исходным в композиционной истории языка, оба термина, субъект и предикат, всегда и непременно должны быть (1) именами, простыми или сложными (при необходимости – с применением операции номинализации); (2) именами, естественно, субстантивными, ибо других имён нет и не будет, независимо от того, представлены ли они словами в форме современных существительных, или прилагательных, или порядковых числительных, или соответствующими словосочетаниями (обозначаемые ими субстанции могут быть, естественно, как действительными, так, по терминологии Потебни, и мнимыми); (3) именами, безусловно, недиспаратными, однородными (вспомним но-миналистов!), то есть принадлежащими к одной категории или к иному более высокому роду, и (4) именами, неукоснительно, субординированными или субсумирован-ными.

Лишь при выполнении этих условий предложение будет корректно составленным и нормально функционирующим, в том числе – подлежащим логической операции обращения. Правда, последнее действительно при соблюдении в общем случае некоторых дополнительных условий, в частности - при квантификации субъекта и предиката, если они прежде не квантифицированы.

Справедливости ради отметим некоторые отечественные проблески корректного понимания проблемы предикации, например, при анализе позиции Аристотеля.

Говоря о видах предикатов у Стагирита и предваряя свои иллюстрации, Ю. С. Степанов, в частности, замечает: применительно к приводимым примерам «надо иметь в виду, что для Аристотеля суждение имеет вид "S есть P", поэтому наиболее адекватной языковой формой суждения будет, по Аристотелю, "Нечто есть нечто"» .

Вот некоторые из четырёх приведённых автором примеров с предикатами на основе так называемых собственного и привходящего признаков, которые в данном случае представляют наибольший интерес:

2. Человек есть способное научиться читать и писать (= Человек способен научиться читать и писать);

4. Человек есть сидящее (= Человек сидит) .

Автор, однако же, – и это следует отметить, – полагает, будто у Аристотеля обозначаются слиппами сами по себе собственный и привходящий п р и з н а к и. Но ведь это, как мы уже видели, совсем не так. Затем сами примеры с подобным образом представленными предикатами он сразу же старается перевести в другие формы, стремительно убегая от копулы в стандартном предложении. И это понятно. Ведь Ю. С. Степанов придерживается понимания классической, связочной предикации «как активного процесса, как акта приписывания признака субъекту» . Но сие ведь тоже отнюдь не так.

Классическая, стандартная субъект–предикатная конструкция предложения со связкой «есть», напротив, ни в коем случае непосредственно не является выражением процесса активного «приписывания признака субъекту». Она действительно равнозначна форме «Нечто есть нечто» и единственно, непосредственно и прямо выражает утверждение существования между терминами суждения отношения (условного или безусловного) логического тождества, иными же словами, отношения включения понятийного или предметного индивида или класса, представляемого субъектом, в понятийный или предметный класс, представляемый предикатом.

И в примере Ю. С. Степанова суждение «Человек есть способное научиться читать и писать» именно и означает, что класс Человек входит в класс, представляемый сложным субстантивным именем Способное научиться читать и писать (то есть, если специфицировать предикат: [Существо], способное научиться читать и писать).

Аналогично, что вполне понятно, трактуется, собственно, и предложенная автором трансформация начального предложения: «Человек способен научиться читать и писать». Связка–копула «есть» здесь, естественно, подразумевается.

Возможность интерпретации исходного суждения включения посредством трансформации его в суждение присущности подлежащему признака, выраженного уже новым сказуемым, не исключается. Но интерпретации косвенной (Е. К. Войшвилло, М. Г. Дегтярёв). При этом, подчеркнём, слово в форме современного имени прилагательного в предикате исчезает и вместо него появляется соответствующее абстрактное существительное (или словосочетание с абстрактным существительным), действительно выражающее соответствующий признак. Вот один из попутных вариантов подобной трансформации: «Человек обладает с п о с о б н о с т ь ю научиться читать и писать».

Второй из приведённых автором примеров уже сам по себе представлен в стандартной форме простого категорического суждения тождества и ни в каком дальнейшем преобразовании, в принципе, не нуждается.

6. В случае, отметим, когда имя прилагательное находится в позиции предиката, то квантификация сказуемого опять-таки обнаруживает его субстантивное значение. Приведём следующий широко используемый пример: Сократ есть один из мудрых (смертных). Аналогичное можно найти, в частности, у Н. Д. Арутюновой.

Вряд ли, полагаем, кто-либо отважится утверждать противное выдвинутому тезису. Однако сама по себе квантификация предиката не может же изменить его значение с признака на субстанцию? 7. Аналогичное выявляется и при спецификации предиката. Например: Сократ есть мудрый ч е л о в е к. Если бы прилагательное не имело субстантивного значения с открытой валентностью, подобно тому, как это, в частности, имеет место в случае так называемых имён деятелей, то откуда мог бы взяться специфицирующий ч е л о в е к? Не из признака же?

В данном случае весьма поучительны приведённые выше цитации из Аристотеля.

8. Сама структура субъект–предикатного предложения со связкой–копулой «есть», служащей для утверждения, между прочим, денотатного, экстенсионального тождества субъекта и предиката (напомним «номиналистические» тезисы: «Суждение истинно, когда субъект и предикат относятся к одному и тому же объекту действительности»; «связка идентифицирует экстенсионалы двух термов (имён) – субъекта и предиката»), подтверждает всё сказанное выше относительно субстантивного значения имён прилагательных в любой позиции и при любой функции. Ведь не без объективных же оснований на смену реалистической теории ингерентности пришла номиналистическая теория тождества, согласно которой «семантическая природа субъекта и предиката признаётся…однородной». Неоднородные, диспаратные термины не могут быть использованы для построения корректного, правильного субъект–пре-дикатного суждения или предложения. Принцип семантического согласования S и P, о котором так много говорят Н. Д. Арутюнова и Ю. С. Степанов, необходимо требует именно их однородности, а следовательно – и обоюдной субстантивности. И потому предпочтение той или иной теории, номиналистической или реалистической, следует отдавать отнюдь не на основании мерцающих миражей и прелестных мистификаций.

В качестве иллюстративной демонстрации того абсурда, который рождается вследствие допущения и признания «принципиальных различий между значением субъекта и значением предиката» (Н. Д. Арутюнова) и притом при понимании адъектива как знака качества, свойства, признака, приведём фрагмент из опуса одного из столпов языковедения позапрошлого века.

По словам Штейнталя, видимо, принимаемым всерьёз цитирующим их Потебнёй, «в суждении ²все тела делимы² субъект и предикат равны между собой, так как из неопределённого множества признаков тела здесь вводится в сознание только один, именно делимость, которая и составляет всё, что в этом суждении мыслится под телом. Таким образом, субъект и предикат действительно тождественны, ибо предикат сказывает то, что есть субъект» .

Автор корректно понимает формальный смысл связки как знака тождества, но при «призначности» предиката он вынужден трансформировать в признак и субъект! В результате постулируется фантастическое тож-дество S и P!

9. Весьма весомым аргументом в пользу безусловно субстантивного значения адъективов может служить и концепция так называемого соименного предицирования, то есть предицирования, согласно античной премудрости, родовидового, о котором в логике и философии настоятельно говорилось в течение многих и многих веков - уж во всяком случае начиная с эпохи псевдоаристотелевского доминантного трактата «Категории» и по крайней мере вплоть до Нового времени.

Согласно тезису Порфирия, Боэция, Давида Анахта и прочих и прочих и прочих, тезису в принципе справедливому, соименно сказывается о в и д е, в частности, так называемый собственный признак. Например: «Человек есть смеющееся».

В предикате, как видим, в данном случае стоит русское причастие, которое, впрочем, ведёт себя во многом аналогично имени прилагательному (греческий же эквивалент здесь, собственно, и есть прилагательное). И оно, по определению, сказывается о «человеке» якобы подобно предикации рода о виде. Но это возможно лишь в том случае, если под предикатом «смеющееся» понимается не какой–то там признак, хотя бы и собственный, а номинальный, квалитативный в и д.

И в действительности так оно и есть. Об этом может свидетельствовать, в частности, обращение суждения (в данном случае - обращение чистое, с вполне закономерной спецификацией теперь уже субъекта): «Смеющееся живое существо есть человек». Однако вполне закономерной будет и спецификация предиката в первоначальной форме суждения: «Человек есть смеющееся живое существо».

10. В случае, если имя прилагательное выступает в силлогистических посылках в качестве среднего члена, занимая то позицию субъекта, то позицию предиката, оно ни в коем случае не может при этом иметь то субстантивное, то квалитативное значение (значение качества) и во избежание учетверения терминов остаётся всегда субстантивом. А это может свидетельствовать лишь о том, что семантически оно всегда субстантивно. В противном случае теорию силлогизма пришлось бы или реформировать, или упразднять вообще.

11. В атрибутивной конструкции определительный адъектив, сочетающийся и согласующийся с именем существительным (или же с другим именем прилагатель-ным), представляет собой конкретное субстантивное имя того же предмета, именем которого является и определяемое существительное (или прилагательное), а не имя некоего признака, который может иметь к тому же и иной, собственный род.

В связи с настоящей проблемой в принципе «квалитативный» Франтишек Миклошич некогда проявлял определённое беспокойство. «Если взять во внимание, что грамматический род, пошедший от пола, переносится на имена вещей, а не их свойств, - писал он, - то покажется странным, что прилагательные согласуются в роде. Скорее можно было бы ожидать одних таких прилагательных, в коих, как, например, в церковнославянском исплънь, род не различается» .

Далее цитирующий Ф. Миклошича А. А. Потебня продолжает своими словами, привлекая ещё одного свидетеля: «Такое ожидание предполагает, что обычным и потому наиболее согласным с потребностями человеческой мысли вообще нам кажется то состояние языка, какое видим в немецком, где прилагательное предикативное неизменно, или в английском, где прилагательное неизменно вообще. Неизменяемость прилагательного как по роду, так и по падежу и по числу есть выражение воззрения, сознава-емого, конечно, лишь немногими, что свойство вещи само невещественно, что различение понятий вещи и её свойств доведено до наивысшего предела, что в «Diese Frau ist schoen» говорится не то, что «diese Frau ist eine Schoene (Frau)», а то, что «diese Frau hat die Eigenschaft der Schoenheit» .

Удивление и не только удивление может возникнуть по прочтении последних слов, принадлежащих тому же Штейнталю, который в иной, правда, книге и несколько ранее писал нечто совершенно противоположное. К уже знакомому нам тезису, согласно коему в пропозиции «все тела делимы» в качестве предиката мыслится один «только…признак» - «делимость» (интересно, откуда это при предикате «делимы» и при мыслимой копуле «суть» сия «делимость» у автора появилась?), и «субъект в момент суждения мыслится лишь как (один) этот признак, так что в нём одном вся ценность субъекта» (sic!), что потому «субъект и предикат действительно тождественны, ибо предикат сказывает то, что есть субъект», он приводит такую иллюстрацию: «Собака бежит» значит «эта собака есть бегущая собака»; «эта птица сера» значит «эта птица есть серая птица» .

Приведём соответствующий фрагмент из Штейнталя целиком. Он касается того факта, что, по словам нашего А. А. Потебни, «новонемецкие прилагательные представляют то заметное отличие от русских, что лишены окончаний рода, числа и падежа».

«Это, – говорит Штейнталь, – вполне уместно, потому что именительный в предикате «hat doch keinen rechten Sinn». Здесь качество должно быть совершенно абстрактно приписано субъекту, и потому тема прилагательного здесь наиболее прилична. В «Diese Frau ist schoen» говорится не то, что «diese Frau ist eine Schoene (Frau)», а то, что «diese Frau hat die Eigenschaft der Schoenheit». Согласование предикативного имени в древних языках есть лишь следствие того, что в них голая тема без падежного окончания никогда не появляется самостоятельно и что вообще закон согласования стремился к наибольшему господству. Но согласование и само по себе не заслуживает обсуждения (ещё бы! – А. П.), а тем более, если его рассматривать в связи со всем строем предложения. Впрочем, похвала, заслуживаемая новонемецким оборотом, должна быть ограничена в том смысле, что немец лишь прекрасно умел употребить разрушившуюся форму своего языка» .

Впрочем, Штейнталь есть Штейнталь («каменная долина»), и здесь удивляться нечему. Но где же был–то сам Потебня, когда сваливал всё это в одну кучу?

Дальнейший комментарий нашего знаменитого линг-виста XIX века таков: «Согласование, господствующее, между прочим, и в славянском языке, не есть лишь следствие присутствия известных окончаний, но имеет цену само по себе. Без особо сильных доказательств трудно поверить, чтобы язык когда–либо уподоблялся той бережливой хозяйке, которая давала детям остатки лекарств только для того, чтобы деньги даром не пропадали, или тому едоку, который рассуждал: «Хоч живота наруш, аби дар Божий не оставися».

Согласование на всех ступенях своего развития есть средство производить известные оттенки мысли. Его нарушение всегда образует новые грамматические категории. Так и в настоящем случае.

В русском прилагательное предикативное, отличаясь от атрибутивного, остаётся всё–таки признаком, мыслимым в субъекте и изменяющимся вместе с ним: «снег бел» и «бумага бела», но белизна в том и другом случае как бы различна. Когда же язык уничтожает согласование, то тем самым он отвлекает признак от субъекта. Говоря a pri-ori, в русском такое отвлечение могло бы произойти двояко: или посредством превращения прилагательного в суще-ствительное (sic!), или посредством перемещения центра его тяжести от субъекта к предикату, то есть посредст-вом отнесения признака к категории наречия (adverbium)» .

Здесь, заметим, даже прилагательное, превращён-ное в существительное, то есть - согласно современной классификации - субстантивированное прилагательное, обозначает опять–таки некий признак, только лишь не мыслимый в субъекте, но отвлечённый от субъекта и пришпиленный к предикату.

Подумать только, сколько шума (не из–за яичницы, конечно, в пост, как в том известном случае), но из–за одного лишь адъектива!

Впрочем, Потебня, касаясь двух вопросов, им самим сформулированных, позднее писал: «Что до (а), то согласование прилагательного есть представление его чем–то подобным существительному, представление свойства вещи подобием (хотя и неполным) самой вещи; что до (б), то вместо того, чтобы спрашивать, как произошло это сходство при различии существительных и прилагательных, следует спросить, исконно ли это различие и, если нет, как оно возникло. На это отчасти дан уже ответ. Различие между существительным и прилагательным не исконно. Прилагательные возникли из существительных, то есть было время, оставившее в разных индоевропейских языках более или менее явственные следы и доныне, когда свойство мыслилось только конкретно, только как вещь (sic!)» .

Поразительное откровение! Ведь если некогда «свойство мыслилось только конкретно, только как вещь», то в действительности это было, конечно же, не какое–то там «представление свойства вещи подобием (хотя и неполным) самой вещи», а была и есть теперь именно сама эта вещь, вещь окачествованная, обладающая - кроме всех прочих - и соответствующим качеством, отражённым в к о р н е в о й о с н о в е адъектива, который к а к ц е л о е выступает в функции одного из её - как окачествованной - к в а л и ф и ц и р у ю щ и х имён.

(Весьма назидательны, полагаем, в лексико-семантическом аспекте размышления А. А. Реформатского, если, конечно, не принимать во внимание свойственной и ему общей для всех современных лингвистов ошибочной трактовки адъектива как знака качества, свойства, признака.

А. А. Реформатский, в частности, писал: «Место слова как единицы языка… – это место, среднее между морфемами (а также основами, формантами) как низшими единицами и предложениями (и другими синтаксическими единицами) как высшими. … Корень современных русских слов красный, краснота, краснеть, краснить и т. п. понятен, в нём, как таковом, есть смысл: [красн–] – это не [б’эл–], не [чорн–], не [жолт–] и т. п., но «смысл» корня – это только выражение понятия, никакого отношения к вещам и названию вещей корень с его «значением» не имеет.

…Называть морфемы не могут, но значение имеют: [красн–] выражает лишь понятие определённого цвета, а назвать что–либо можно, лишь превратив морфему в слово…

…Когда же мы постигаем «смысл» слов красный, краснота, краснеть, краснить и т. п., то к вещественному значению корня [красн–] прибавляются иные соозначения, указывающие на к а ч е с т в о (красный), на отвлечённую предметность (краснота), на пассивный процесс (краснеть) или активный процесс (краснить) и т. п.» .)

А. А. Потебня сам весьма приближается к подобному признанию. По его словам, «род в прилагательном сохранился от того времени, когда оно было существительным или на его месте стояло первообразное существительное», и «согласование существительного с прилагательным идёт от согласования существительного с существительным… Ни к какому другому времени, кроме того, которое предшествует образованию прилагательного из существительного, не может быть отнесено согласование атрибута в числе и падеже».

«Можно предположить, – заключает автор, – что и по отношению к роду атрибут до возникновения прилагательного, а отчасти как существительное и после этого, есть название вещи, которая находится или мыслится в другой вещи, подобной ей» .

Большего признания, полагаем, и не требуется. «Атрибут» с момента его появления в языковой палитре и п о - н ы н е действительно есть название вещи сообразно присущему ей определённому качеству. Эта вещь, которая как таковая, то есть именно и только как вещь, в отвлечении от её качественной определённости, носителем, субстанцией которой она является, вещь как абстракция высокой степени, не просто подобна, но тождественна, если можно так сказать, другой вещи в самой её основе, название коей представлено определяемым существительным, и численно едина с таковой. Будучи мыслима в последней, первая, привходящая, как бы совмещается с ней. В результате такого совмещения тождественные, неразличимые элементы (вещи как таковые, субстанции) как бы сливаются, ибо в действительности здесь наличествует лишь только одна субстанция. Различные же качественные определённости, мысль о которых заключена в содержании обоих сопрягаемых имён, складываются и сопричисляются к субстанции как таковой. В конечном итоге и образуется искомый синтез.

Приведём в этой связи размышления Аристотеля в контексте пятой книги «Метафизики», V. 6 1015 b 16:

«Единым (e@n), или одним, называется то, что едино привходящим образом, и то, что едино само по себе. Привходящим образом едино, например, «Кориск и образованное» и «образованный Кориск» (ибо одно и то же сказать «Кориск и образованное» или «образованный Кориск»); точно так же «образованное и справедливое» и «образованный и справедливый Кориск». Всё это называется единым благодаря чему-то привходящему: «справедливое и образованное» - потому, что то и другое есть нечто привходящее для одной сущности, а «образованное» и «Кориск» - потому, что первое есть привходящее для второго.

Также в некотором смысле и «образованный Кориск» - одно и то же с «Кориском», потому что одна из ч а с т е й этого выражения (logos) есть нечто привходящее для другой, а именно «образованное» для «Кориска»; и «образованный Кориск» есть одно со «справедливым Кориском», потому что одна ч а с т ь и того и другого выражения есть нечто привходящее для одного и того же.

Подобным же образом обстоит дело и тогда, когда привходящее сказывается о роде или о каком-нибудь общем имени, например: если говорят, что «человек» и «образованный человек» - одно и то же; в самом деле, так говорят или потому, что образованное есть нечто привходящее для человека как единой сущности, или потому, что и то и другое есть нечто привходящее для чего-то единичного, например - для Кориска. Разница здесь лишь в том, что и то и другое присуще единичному не в одинаковом смысле, а одно из них (человек) присуще ему, можно сказать, как род и как нечто содержащееся в его сущности, а другое (образованное) - как устойчивое или преходящее состояние сущности. Всё, что называется единым благодаря чему-то привходящему, называется так в этом смысле…

Далее, в другом смысле едиными (само по себе) называются вещи в силу того, что субстрат (toV u&pokeivmenon) их не различим по виду; а не различим он у тех вещей, вид которых неделим для чувственного восприятия; субстрат же - это или первый, или последний по отношению к исходу…

Называется одним также и то, что принадлежит к одному роду, отличающемуся противолежащими друг другу видовыми отличиями; и всё это называется единым, потому что род, лежащий в основе (toV u&pokeivmenon) видовых отличий, один (например, человек, лошадь, собака суть нечто единое, поскольку все они живые существа), и именно так же, как материя одна. Иногда такие вещи называются едиными в этом смысле, а иногда - тождественными по отношению к высшему роду: если дело идёт о последних видах рода, <[указывается] род более высокий, чем эти>, например: треугольники равнобедренный и равносторонний - это одна и та же фигура, так как оба - треугольники, хотя и не одни и те же треугольники» .

И ещё: «Тождественным (taujtav), или одним и тем же, называется то, что тождественно как привходящее; например, «бледное» и «образованное» тождественны, потому что они нечто привходящее для одного и того же, и точно так же «человек» и «образованное» (тождественны), потому что последнее есть привходящее для первого, а «образованное» есть «человек», потому что оно нечто привходящее для человека. И каждой из этих двух ч а- с т е й тождественно целое, а целому - каждая из них, ибо «человек» и «образованное» означают то же (taujtov), что и «человек образованный», и этот - то же, что они. …ведь тождественными представляются «Сократ» и «образован-ный Сократ» .

В приведённых с возможной полнотой - во избежание недоразумений - фрагментах из «Метафизики» Аристотеля можно обнаружить такую широкую палитру различных вариаций суждений и простых лексических конструкций со словами в форме современных имён прилагательных и причастий, слиппами в различных позициях (то есть в качестве субъекта, объекта, предиката, атрибута, а также вне всякой связи), какую трудно найти в собственно логических сочинениях Стагирита. И во всех этих случаях совершенно невозможно истолковать слиппы как знаки качеств, свойств, признаков, хотя перевод в нескольких местах этим и грешит!

В функции субъекта, объекта, атрибута в аппозите, а также и вне всякой связи данные лексемы всегда снабжены артиклями, что для скептиков должно служить безусловным свидетельством их субстантивного значения. А поскольку автор утверждает, что «человек» и «образованное» тождественны, что «человек» и «образованное» означают то же, что и «человек образованный» (атрибут в аппозите и с артиклем), и «человек образованный» - то же, что и «человек» и «образованное», то, как не крути (в смысле обращения суждений), никакого иного значения для слиппа и в предикате примыслить абсолютно невозможно.

То, что у самого Аристотеля следует понимать под привходящим, выраженным посредством слиппа, например, под грамотным, преп. Иоанн Дамаскин в «Диа-лектике» прямо называет сущностью, лат.: субстанция (синоним объекта, предмета, вещи). И это действительно так. Коль скоро Стагирит может сказать: «образованный есть человек» и «человек есть сущность» (по тексту), - то отсюда естественно следует соответствующее умозаключение: «образованный (у преп. Иоанна Дамаскина - грамотный) есть сущность». Но при этом, в принципе, добавляется: привходящим образом, поскольку это сущность о с о б а я, окачествованная, квалифицированная. В данном аспекте она обладает, в частности, случайным признаком, акцидентальным свойством, привходящим качеством «грамотность», или качеством грамотности, и сообразно ему именуется.

Некоторые - главным образом американские - современные философы (Gareth Matthews, Alan Code, Marc Cohen, Frank Lewis, Nicholas White) применительно к аристотелеведению подобные сущности, объекты в последней четверти прошлого века стали именовать kooky objects (kooky – [американский слэнг] – нечто вроде эксцент-ричный, неординарный). Согласно античной онтологии, в адекватной её интерпретации, данные неординарные объекты в соединении с объектами ординарными, то есть объектами как таковыми, к которым они привходят, образуют уже конкретные композиты, обладающие как существенными, так и привходящими качествами. Отдельными авторами и последние субстанциально–акци-дентальные композиты также называются kooky objects. Но это уже детали.

Аналогичная концепция, в принципе, прослеживается и в стоической онтологии, опять–таки при адекватном её истолковании. Ποιά (мн. число от ποιόν) стоиков – это отнюдь не качества (ποιότητα, от ποιότης), как это обычно понимается, а качественные (см., в частности, диалог «Теэтет» Платона), то есть некие разнообразные окачествованные объекты, которые последовательно налагаются на первообразный субстрат, бесформенную, бескачественную материю. Это и есть kooky objects.

И здесь вновь воспроизведём удивительный фрагмент из обширного труда А. А. Потебни «Из записок по русской грамматике». «Можно предположить, – как, напомним, заключает автор, – что … атрибут до возникновения прилагательного, а отчасти как существительное и после этого, есть название вещи, которая находится или мыслится в другой вещи, подобной ей» .

Здесь в некотором приближении можно сказать следующее: именно таким образом слагался человеческий язык в его лексической, а затем и композиционной основе. При важной, однако, оговорке. Наши бесхитростные предки не были знакомы с изощрёнными методиками современных лингвоплётов, но по наитию сами изобретали имена и в течение некоторого времени, как можно смело предположить, ещё знали, что они всё–таки означают. Поэтому существо вопроса в их разумении, – постфактум, естественно, в адекватной реконструкции, основываясь на отнюдь не исчерпывающем анализе не столь уж древних письменных памятников, – в аналитическом аспекте может быть выражено менее витиевато, чем у А. А. Потебни с его в общем–то некорректной трактовкой адъектива. Ведь, скажем так, со времени его возникновения имя прилагательное – само по себе, как субъект, как объект и как предикат – (а отчасти и имя существительное со значением прилагательного) непременно было, есть и должно впредь существовать именно как «название вещи, которая находится или мыслится в другой вещи, подобной ей» и в квалификативном ракурсе именуемой такожде.

В качестве приблизительной п р я м о й аналогии приведённой логико–онтологической схеме можно сопо-ставить таковую, взятую из компьютерной сферы. Например, предполагается переместить на экран монитора, так называемый «рабочий стол», ярлык какого–либо файла. Однако в случае, если такой же точно там уже имеется, оба тождественных ярлыка на глазах у наблюдателя просто сливаются и остаётся только одинарное изображение. Остаётся домыслить лишь совокупность акциденций различного происхождения.

В качестве аналогии о б р а т н о й можно привести метод создания родового портрета какого–либо семейного клана. Перед объективом фотоаппарата проходят все его члены. Сходные, многократно повторяющиеся родовые черты отдельных представителей семьи запечатлеваются на фотографической пластине более выразительно, тогда как индивидуальные различия в значительной степени стираются.

А. А. Потебня заключает приведённый выше пассаж следующим образом: «На почве мифического мышления отношение подобия определительного и определяемого могло представляться сходным с подобием души и одушевляемого ею» . Подобную мысль можно найти ещё у Диогена Лаэртского.

12. По Потебне, повторимся, «род в прилагатель-ном сохранился от того времени, когда оно было существительным или на его месте стояло первообразное существительное», и «согласование существительного с прилагательным идёт от согласования существительного с существительным».

Однако не только это не может быть отнесено «ни к какому другому времени, кроме того, которое предшествует образованию прилагательного из существительного». В частности, аналогичным образом и «уменьшительные суффиксы прилагательных первоначально принадлежали существительным». Тем самым, как видим, и «согласование в степени уменьшительности» имеет определённое сходство с согласованием в роде [32]. И, поскольку уменьшительные суффиксы адъективов неизменно сохранились и до нашего времени, это ещё раз доказывает, что прилагательное, как оно было существительным, так по-прежнему существительным и осталось. Ведь не может же в языке сохраняться такое множество «атавизмов», которые при неадекватной трактовке слиппов не только не могут быть объяснимы, но просто искажают его смысл и всё до бесконечности запутывают (ещё одна «дурная» бесконечность!).

«Без особо сильных доказательств, – вновь воспользуемся словами самого А. А. Потебни, – трудно поверить, чтобы язык когда–либо уподоблялся той бережливой хозяйке, которая давала детям остатки лекарств только для того, чтобы деньги даром не пропадали, или тому едоку, который рассуждал: «Хоч живота наруш, аби дар Божий не оставися».

Однако все эти мнимые атавизмы в мгновение ока исчезают, яко дым, как только имени прилагательному возвращается его адекватный смысл.

Как прикажете, например, понимать уменьшительную степень атрибута (сохраним сей термин) в словосочетаниях «аленький цветочек», «беленький котёнок», «жёлтенький цыплёнок», «миленький ребёнок», «маленький человечек»? Что это – уменьшительность признака? Нет, ни в коем случае. Атрибут – это квалифицирующее имя объекта (или субъекта). И уменьшительность относится к самому этому объекту (или субъекту). В данном случае можно было бы даже сказать: объектику (или субъектику).

13. Некорректный подход к семантике имени прилагательного создаёт, вернее, уже давно создал весьма заметные проблемы в трактовке так называемого видового отличия в контексте древнего и славного определения (понятий) через ближайший род и видовое отличие (последнее в стандартной форме дефиниции обычно выражается посредством слиппа).

Что должно обозначать видовое отличие? В «Категориях» диафора называется частью сущности, в «Метафизике» Аристотеля она по статусу сближается с формой вещи, именуемой первой сущностью, в логических же его трактатах называется качеством. Однако интуитивно Стагирит в примерах суждений придавал видовому отличию адекватный смысл в и д а (как мы уже знаем, это вид особый, квалификативный) и соответственно говорил о его соименном, синонимическом предицировании.

Подобная очевидная двойственность наблюдалась и после Аристотеля в течение, вероятно, более тысячелетия. Но уже – по крайней мере – Абеляр, притом по примеру своего учителя – Вильяма из Шампо задумался над этой проблемой и привёл теорию в соответствие корректной интуитивной практике. Размышлял над этим и Фома Аквинат. Сей реалист в принципе сформулировал верный тезис, но окружил его множеством мистических оговорок.

В последующем корректный подход к проблеме демонстрировали Оккам, Гоббс, грамматики и логики Пор–Рояля, Лейбниц. Весьма интересны преимущественно интуитивные построения последнего по сложению и вычитанию дефиниций. Но прочное теоретическое обоснование всё это получает лишь при условии безальтерна-тивного возвращения к истинной семантике имени прилагательного. А вместе с этим адекватное истолкование приобретает и само определение через ближайший род и видовое отличие.

14. Из предыдущего положения вытекает и нижеследующее. В логических трактатах Аристотеля наблюдается колебательное отношение к проблеме предицирования рода относительно видового отличия. Но в результате здесь возобладало отнюдь не корректное, но – вопреки опять–таки корректной п р а к т и к е! – ошибочное м н е н и е, согласно которому якобы род не сказывается о видовом отличии. Естественно, это ошибочное мнение имело основание в некорректной же трактовке диафоры как качества. Ошибка была фундаментально закреплена в оказавшем большое влияние на дальнейшее развитие логической науки «Введении» Порфирия (конец III в.) к «Категориям».

Боэций предпринял было попытку разрушить некорректную традицию, вполне справедливо реабилитировав проблему предикации (в его терминологии) рода относительно видового отличия, а также относительно собственного и случайного признаков (так в русском переводе; в оригинале слова «признак» нет). Вполне, полагаем, понятно, что последние у него выражены посредством слов в форме современных имён прилагательных. Однако и видовой, и собственный, и случайный п р и з н а к и он, естественно, вербально трактовал как качества. В результате его интенция не получила широкого признания в ранней схоластике. Корректная разработка проблемы относится уже ко второму тысячелетию по Рождестве Христове (Абеляр, Фома Аквинат, Оккам, Гоббс, логики Пор-Рояля, Лейбниц…). Но с необходимой полнотой и обоснованностью это возможно было сделать лишь при условии безусловного и необратимого возвращения имени прилагательному его подлинного, исконного смысла.

15. В качестве курьёза, восходящего к античности и получившего дальнейшее – по крайней мере тысячелетнее – развитие, можно привести множество примеров того, как при некорректной, в данном случае – амфиболической трактовке имён прилагательных, которые тогда назывались отыменными, в одних и тех же древних и не столь древних письменных памятниках (не будем говорить здесь о самих авторах, ибо, как это весьма часто наблюдается, атрибуция не всегда точно отображает картину охраны авторских прав) сохранились пласты текста с использованием слиппов в различных смыслах – то для обозначения видовых качеств, свойств, признаков, то для обозначения квалификативных, номинативных в и д о в.

Перечень таковых памятников можно начать, пожалуй, со знаменитого и весьма влиятельного в истории человеческой мысли псевдоаристотелевского трактата «Категории». В «Метафизике» Аристотеля, с другой стороны, даже выдвинут тезис о том, что последнее видовое отличие есть сущность вещи и её определение. Род при этом элиминирован именно на том основании, что всё, что необходимо для дела, содержится как раз в диафоре. Вполне, полагаем, понятно, что здесь интуитивно мыслится отнюдь не какое–то там видовое отличие как качество, а самый настоящий квалификативный, номинативный в и д.

Удивительные сальто–мортале можно обнаружить в атрибутируемых Боэцию «Комментариях к «Введению» Порфирия». И становятся понятными те танталовы муки, которые испытывали русские переводчики трактата!

Не станем говорить о трактатах Давида Анахта и сочинениях других армянских авторов, ибо имеющиеся их русские переводы, со всей очевидностью, не совсем исправны. Но полагаем безусловно необходимым отметить «Диалектику» Иоанна Дамаскина (†749). В сем опусе «древо Порфирия» сначала обвешано слиппами в значении в и -д о в, а затем эти же самые члены деления непосредственно сразу же называются видовыми отличиями в смысле к а- ч е с т в - разделяющих, образующих и т. д. и т. п.

16. В заключение, как бы «на засыпку», как теперь стало модно говорить, приведём одно из корректных суждений–предложений (с вариациями) со слиппами в субъекте и предикате, которыми – среди прочего – пробавлял-ся упомянутый уже Оккам, и попросим терпеливых читателей, преодолевших сон, голод и всякие другие естественные и сверхъестественные тяготы и лишения и успешно достигших вместе с нами конца сей пространной коллекции аргументов p r o, поразмышлять над тем, что же всё–таки эти странные слиппы здесь означают. Внимание: «Белое было чёрным», или: «Белое стало чёрным», или: «Белое будет чёрным» и т. д. и т. п. И наоборот.

На этом, полагаем, с чувством исполненного долга можно пока и остановиться и – ко всему прочему – поблагодарить большинство из цитированных и анализированных авторов за то, что они своими замысловатыми витиеватостями и витиеватыми замысловатостями в трактовке всего–навсего детского, инфант–вопроса вспомоществовали благоприятному и адекватному его разрешению.

Апрель 2001 года

П Р И М Е Ч А Н И Я

1. Лоренцо Валла. Об истинном и ложном благе. О свободе воли. - М.: «Наука», 1989. - С. 398.

2. Маслов Ю. С. Введение в языкознание. – М., 1998. – С. 160.

3. История лингвистических учений. – Том I. – Л., 1980. – С. 252.

4. Аксаков К. С. Опыт русской грамматики / Полное собрание сочинений. – Т. 5. – Ч. 2. – М., 1880. – С.112.

5. Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. – Т. III. – М.: «Просвещение», 1968. – С. 59, а также и многие другие.

6. Лоренцо Валла. Об истинном и ложном благе. О свободе воли. - М.: «Наука», 1989. - С. 349.

7. Там же. - С. 399.

8. Там же. – С. 299, 300, 439; в оригинале говорится, однако, отнюдь не о «самостоятельном глаголе», а о verbum substantivum - существительном глаголе.

9. Там же. - С. 299.

10. Там же. – С. 349; определённый интерес в данном случае представляют фантастические редакционные примечания к приведённому фрагменту, помещённые на с. 446: «Суппозит – субъект доказательства. Аппозит – в данном случае более очевидное описание той же самой вещи, служащее для доказательства противного тезиса». В действительности же термины «суппозит» и «аппозит» первоначально у модистов использовались вместо логических терминов «субъект» и «предикат» для обозначения грамматических подлежащего и сказуемого (см. соответствующий том «Истории лингвистических учений»). Именно в таком смысле они использованы и у Валлы. В последующее же время, однако, термины приобрели более широкое значение препозиции и постпозиции вообще.

11. Аристотель. Метафизика. V. 7 1017 a 7. – Цит. по: Аристотель. Сочинения в четырёх томах. – Т. I. – М., 1975. – С. 155–156; слова свойство, следует отметить, в греческом оригинале нет, однако переводчик уже не мог без него обойтись.

12. Аристотель. Первая аналитика. I. 22. – Цит. по: Аристотель. Сочинения в четырёх томах. – Т. II. – М., 1978. – С. 294.

13. Арутюнова Н. Д. Язык и мир человека. – М., 1998. – (2-е издание, исправленное. – М., 1999.). – С. 453.

14. Степанов Ю. С. В трёхмерном пространстве языка: Семиотические проблемы лингвистики, философии, искусства. – М., 1985. - С. 131.

15. Там же. - С. 40; «Нечто есть нечто» = tovde ei%nai tovde.

16. Там же.

17. Там же. - С. 39.

18. Steinthal H. Grammatik, Logik und Psychologie. – Berlin, 1855. – S. 330. – Цит. по: Потебня А. А. Из записок о русской грамматике. – Т. III. – М.: «Просвещение», 1968. – С. 61.

19. Miklošich F. Vergleichende Grammatik der slavischen Sprachen. – IV. Band. – Syntax. – Wien, 1883. – S. 20. – Цит. по: Потебня А. А. Из записок о русской грамматике. – Т. III. – М.: «Просвещение», 1968. – С. 68.

20. Steinthal H. Charakteristik der hauptsaechlichsten Typen des Sprachbaues. – Berlin, 1860. – S. 203. – Цит. по: Потебня А. А. Из записок о русской грамматике. – Т. III. – М.: «Просвещение», 1968. – С. 68–69; см. также: Потебня А. А. Из записок о русской грамматике. – Т. I–II. – М.: Учпедгиз, 1958. – С. 113.

21. Steinthal H. Grammatik, Logik und Psychologie. – Berlin, 1855. – S. 330. – Цит. по: Потебня А. А. Из записок о русской грамматике. – Т. III. – М.: «Просвещение», 1968. – С. 61.

22. Steinthal H. Charakteristik der hauptsaechlichsten Typen des Sprachbaues. – Berlin, 1860. – S. 203. – Цит. по: Потебня А. А. Из записок о русской грамматике. – Т. I–II. – М.: Учпедгиз, 1958. – С. 113.

23. Потебня А. А. Из записок о русской грамматике. – Т. I–II. – М.: Учпедгиз, 1958. – С. 113–114.

24. Потебня А. А. Из записок о русской грамматике. – Т. III. – М.: «Просвещение», 1968. – С. 69.

25. Реформатский А. А. Введение в языкознание. – 4–е изд. – М., 1967. – С. 30, 57–58.

26. Потебня А. А. Из записок о русской грамматике. – Т. III. – М.: «Просвещение», 1968. – С. 79–80.

27. Аристотель. Сочинения в четырёх томах. - М.: «Мысль», 1975. - С. 152, 153-154; см. прим. 8 на с. 468.

28. Аристотель. Метафизика. V, 9 1017 b 27. - Цит. по: Аристотель. Сочинения в четырёх томах. - М.: «Мысль», 1975. - С. 157-158.

29. Потебня А. А. Из записок о русской грамматике. – Т. III. – М.: «Просвещение», 1968. - С. 79–80.

30. Там же. – С. 80.